Среди шопота тропической ночи, полнаго какой-то таинственной прелести, почти безшумно плыветъ, словно птица съ гигантскими крыльями, трехмачтовый паровой военный корветъ „Соколъ“ подъ всѣми парусами, имѣя бомъ-брамсели на верхушкахъ своихъ, немного подавшихся назадъ, мачтъ.
Небольшой, изящныхъ линій, красавецъ-корветъ, на которомъ находится сто семьдесятъ матросовъ, четырнадцать офицеровъ, докторъ и іеромонахъ съ Коневскаго монастыря, идетъ съ благодатнымъ, вѣковѣчнымъ пассатомъ, направляясь на югъ, узловъ по семи, восьми въ часъ, легко и свободно, съ тихимъ гуломъ, разсѣкая воду, разсыпающуюся у носа алмазной пылью, и равномѣрно слегка покачиваясь на исполинской груди старика-океана. Необыкновенно спокойный и ласковый океанъ лѣниво, съ нѣжнымъ ропотомъ, катитъ свои бездонныя, могучія волны, но не бьетъ ими сердито бока чуть-чуть накренившагося „Сокола“, а, напротивъ, кротко облизываетъ ихъ и словно шепчетъ морякамъ, что въ этихъ широтахъ онъ не коваренъ и его нечего бояться. Широкая серебристая лента, сверкая фосфорическимъ блескомъ, стелется за кормой, выдѣляясь среди чернѣющаго океана, и исчезаетъ вдали потеряннымъ слѣдомъ.
А что за дивная тропическая ночь на этомъ океанскомъ просторѣ, съ миріадами звѣздъ и звѣздочекъ, то ярко и весело, то задумчиво и томно мигающихъ съ высоты темнаго, словно бархатнаго, купола!
Послѣ дневного зноя, мало умѣряемаго пассатнымъ вѣтромъ, съ ослѣпительно-жгучимъ солнцемъ, висящимъ въ безоблачной бирюзовой выси раскаленно-золотистымъ ядромъ, необыкновенно легко и привольно дышится въ эти ласковыя, волшебныя тропическія ночи, быстро, почти безъ сумерекъ, наступающія вслѣдъ за закатомъ солнца, и вѣющія нѣжной прохладой. Полной грудью жадно глотаешь освѣжающій, насыщенный озономъ, морской воздухъ и всѣмъ существомъ ощущаешь прелесть этой ночи, испытывая какую-то приподнятость настроенія и безотчетный восторгъ.
Глядя на этотъ таинственно-дремлющій океанъ, на это, сверкающее брилльянтами, небо, прислушиваясь къ тихому рокоту волнъ, точно освобождаешься отъ обыденной пошлости. Думы становятся возвышеннѣй и смѣлѣй, и грезы, неопредѣленныя и безпредѣльныя, какъ океанская даль уносятъ куда-то далеко, далеко…
До полуночи оставалась стклянка (полчаса).
Въ этотъ часъ почти всѣ спятъ на нашемъ пловучемъ островкѣ, оторванномъ отъ родины, далекомъ отъ близкихъ, отъ милыхъ, и спятъ на верху, на палубѣ, такъ какъ внизу душно и жарко.
Не спитъ только вахтенный офицеръ, молодой мичманъ Лучицкій, шагающій, весь въ бѣломъ, взадъ и впередъ по мостику и отрывающійся отъ мечтатѣльныхъ думъ и воспоминаній, чтобъ зорко оглядѣть горизонтъ и время отъ времени крикнуть вполголоса часовымъ на бакѣ: „Впередъ смотрѣть!“
Не спитъ, конечно, и вахтенное отдѣленіе матросовъ.
Примостившись поудобнѣе небольшими кучками у мачтъ или у пушекъ, они тихо, словно бы боясь нарушить тишину волшебной ночи, „лясничаютъ“ между собой про „свои мѣста“, которыя такъ далеко отсюда, про Кронштадтъ, про прежнія плаванія, про добрыхъ и злыхъ командировъ и про корветскаго боцмана, котораго надо бы проучить на берегу, такъ какъ онъ „дерется безъ всякаго разсудка“. Нѣкоторые, охваченные теплымъ дыханіемъ ночи, полудремлютъ со сторожкой, матросской дремой, готовые очнуться при звукѣ команднаго голоса… А то кто-нибудь изъ мастеровъ-сказочниковъ сказываетъ тихимъ и пѣвучимъ ритмомъ сказочной рѣчи: сказку про Ивана Царевича, или Бову Королевича, и нѣсколько человѣкъ внимательно слушаютъ.
Такъ коротается ночная вахта.
Въ тропикахъ не грѣхъ и „полясничать“, и вздремнуть матросу. Ни боцманъ, ни вахтенный унтеръ-офицеръ за это не разразятся потокомъ той артистической ругани, къ которой моряки вообще чувствуютъ слабость и безъ которой не могутъ обойтись. Вахты, слава Богу, спокойныя, и, слѣдовательно, можно и вздохнуть послѣ труднаго плаванія въ Нѣмецкомъ морѣ и штормовыхъ дней въ Атлантическомъ океанѣ, на параллели Бискайскаго залива, гдѣ бѣдный „Соколъ“ выдержалъ таки изрядную трепку подъ штормовыми парусами и долженъ былъ послѣ нея зайти въ Лиссабонъ, чтобъ исправить кое-какія поврежденія.
Здѣсь, въ тропикахъ, матросамъ легко и привольно. Имъ не приходится, стоя на вахтѣ, кутаться въ свои просмоленныя, парусинныя дождевыя пальтишки, стараясь закрыться отъ брызгъ разсвирѣпѣвшихъ сѣдыхъ волнъ, съ бѣшенствомъ нападающихъ черезъ палубу у бака,—не приходится быть постоянно „на чеку“ у своихъ снастей, въ напряженномъ ожиданіи то поворота, то брасопки рей, вслѣдствіе зашедшаго или отошедшаго вѣтра, то отдачи марса-фаловъ.
Ихъ, этихъ труженниковъ моря, часто попавшихъ прямо отъ сохи на океанъ, не посылаютъ здѣсь крѣпить брамсели или брать рифы у марселей, работая на стрѣмитѣльно качающихся реяхъ надъ океанской бездной, подъ ревъ засвѣжѣвшаго вѣтра и при громадномъ волненіи, бросающемъ корветъ, словно щепку, съ бока на бокъ, и вверхъ и внизъ. Не приходится, купаясь ногами въ водѣ, крѣпить кливера на бугшпритѣ, зарывающемся въ воду.
Подвахтенные, спящіе рядами на палубѣ, могутъ здѣсь спать спокойно, подъ открытымъ небомъ. Ихъ не разбудитъ грозный окрикъ боцмана: „Пошелъ всѣ на верхъ!“ Нѣтъ. Все это осталось позади, и всего этого еще будетъ довольно впереди, а пока этотъ легкій и нѣжный, вѣчно дующій въ одномъ и томъ же направленіи, пассатъ, этотъ ласковый океанъ, голубое небо съ постояннымъ солнцемъ и чудныя тропическія ночи дѣлаютъ плаваніе въ тропикахъ восхитительнымъ.
— Эка благодать Господня!—шепчетъ кто-то въ одной кучкѣ, пріютившейся на шканцахъ.
— Въ такихъ-то мѣстахъ и плыть, братцы, не страшно,—замѣчаетъ первогодокъ, молодой низенькій матросикъ изъ Вятской губерніи.
— А только такихъ-то мѣстовъ мало на Божьемъ свѣтѣ…
— Мало?—спрашиваетъ первогодокъ.
— И вовсе мало… Вотъ спустимся къ низу, тогда другое дѣло пойдетъ…
— Гляди, ребята: звѣздочка упала. Вонъ опять падаетъ…
Матросы подняли головы. Кто-то спросилъ:
— И куда онѣ тепериче упали?
— Въ окіянъ, надо быть.
— Никуда не упали. Разсыплются по пути, сгорятъ и шабашъ!—Въ родѣ быдто ракеты!—авторитетно пояснилъ марсовой Прохоровъ.
— Ишь ты… Еще падаютъ…
Матросы задумчиво примолкли и глядѣли на падающія звѣзды.
За эти три съ половиной часа ночной вахты, мичманъ Лучицкій успѣлъ вволю намечтаться и надуматься. Дѣла ему было не много. Только внимательно наблюдай: не нависло-ли въ далекомъ сумракѣ горизонта зловѣщее черное облако, грозящее приближеніемъ бурнаго, быстро проносящагося, шквала съ проливнымъ тропическимъ дождемъ,—чтобъ вовремя встрѣтить шквалъ, убравши минутъ на пять паруса,—да посматривай въ бинокль: не блеснетъ-ли по близости зеленый или красный огонекъ судна?
Но ни онъ, ни сигнальщикъ, стоящій на мостикѣ съ подзорной трубой, не видятъ ни зловѣщихъ тучъ, ни судовыхъ огней. Смотрящіе впередъ съ бака двое часовыхъ тоже не видятъ ничего, что заставило бы ихъ крикнуть.
И вахтенный мичманъ, вдоволь уже насладившійся красотою ночи, шагаетъ по мостику или, уставшій отъ ходьбы, прислонится къ поручнямъ и думаетъ и мечтаетъ, какъ только можетъ мечтать здоровый, жизнерадостный, полный добрыхъ намѣреній, молодой человѣкъ двадцати двухъ лѣтъ, для котораго жизнь—еще книга съ бѣлыми листами, несомнѣнно прелестными. О чемъ только не передумалъ онъ въ эту вахту отъ восьми часовъ! Онъ думалъ о томъ, какъ хорошо и весело на свѣтѣ, какъ обаятельна эта ночь, и какъ жаль, что красавица Леночка въ Петербургѣ и не можетъ любоваться такою прелестною ночью вмѣстѣ съ нимъ… Что-то она теперь дѣлаетъ, милая? Думалъ онъ, что какъ ни хорошо теперь, а впереди станетъ еще лучше, свѣтлѣе и радостнѣе, когда онъ какъ-нибудь отличится и, молодымъ капитанъ-лейтенантомъ, будетъ командовать такимъ-же щегольскимъ корветомъ, какъ „Соколъ“, и будетъ такимъ же добрымъ и гуманнымъ, какъ и капитанъ „Сокола“, этотъ благородный человѣкъ, никогда не ударившій матроса и запретившій у себя на корветѣ тѣлесныя наказанія, не смотря на то, что они еще не отмѣнены… Превосходный этотъ Василій Ѳедоровичъ… Съ такимъ капитаномъ отлично плавать…
„Отлично… Превосходный человѣкъ… отлично!“—мысленно повторялъ мичманъ, готовый сейчасъ же чѣмъ-нибудь доказать свою преданность капитану, котораго, дѣйствительно, любили матросы и молодые офицеры, сочувствовавшіе его гуманнымъ идеямъ.
„Можетъ-ли онъ, однако, быть такимъ чудеснымъ, какъ Василій Ѳедоровичъ?“
И мичманъ анализировалъ себя: свой характеръ, свои недостатки и слабости. Ахъ, какъ много въ немъ дурного, мелкаго, эгоистичнаго! Онъ непремѣнно долженъ переработать себя, читать больше, сдѣлаться добрѣе, умнѣе и снисходительнѣе въ своихъ сужденіяхъ о другихъ людяхъ. Съ завтрашняго же дня онъ будетъ вѣсти дневникъ и добросовѣстно записывать въ немъ всѣ свои помыслы и дѣла… Это пріучитъ къ самовоспитанію.
Но всѣ эти думы и мечты внезапно исчезаютъ, и мысли молодого человѣка на нѣкоторое время останавливаются исключительно на смугломъ молодомъ женскомъ личикѣ съ парой карихъ глазъ, на которыхъ еще блестятъ слезы,—съ нѣжными щечками и кругленькимъ подбородкомъ съ ямочкой. „Ахъ, эта славная Леночка!“ И образъ ея, подъ обаяніемъ нѣжной ночи и звѣзднаго неба, кажется ему еще милѣй и привлекательнѣй здѣсь, на океанѣ, вдали отъ Петербурга.
Онъ вспоминаетъ, и съ большей экспансивностью, свое послѣднее свиданіе передъ разлукой, восемь мѣсяцевъ тому назадъ, съ этой хорошенькой Леночкой, его троюродной сестрой, съ которой они что-то около года вели горячіе и необыкновенно отвлеченные споры, читали умныя книжки и прикидывались „добрыми друзьями“, хотя втайнѣ были влюблены другъ въ друга, стыдясь, однако, въ этомъ признаться. До самаго дня разлуки оба они храбрились, но когда, наканунѣ ухода корвета въ море, Вася Лучицкій пришелъ проститься и засталъ Леночку въ гостиной одну (отецъ, адмиралъ, послѣ обѣда, почивалъ, а адмиральша куда-то ушла),—оба молодые люди вдругъ присмирѣли и затихли, словно обиженныя дѣти…
Онъ припомнилъ—и не первый это разъ—какъ Леночка была грустна, какъ начала, было, разсказывать о прочитанномъ томѣ Шлоссера, но внезапно смолкла, губы сложились въ гримаску, и слезы потекли изъ ея глазъ. А дальше?… Дальше, этотъ первый поцѣлуй, долгій и нѣжный, которымъ они обмѣнялись, поглядывая, однако, на двери, послѣ неожиданно слетѣвшихъ съ губъ взаимныхъ признаній, эти слезы счастія на просвѣтлѣвшемъ, зардѣвшемся лицѣ дѣвушки, обоюдныя клятвы не разлюбить другъ друга, эту маленькую, тоненькую ручку, съ бирюзой на мизинцѣ, которую онъ осыпалъ поцѣлуями и орошалъ слезами…
„И зачѣмъ пришла тогда эта женщина!“ досадуя даже заднимъ числомъ, припомнилъ молодой человѣкъ, имѣвшій дерзость такъ называть адмиральшу, мать Леночки и свою двоюродную тетку, вѣроятно, потому, что послѣ появленія „этой женщины“ въ гостиной вспомнить что-либо особенное пріятное было трудно. Напротивъ, скорѣе осталось одно непріятное воспоминаніе, въ виду того, что адмиральша, видимо, недовольная, что застала молодыхъ людей однихъ и нѣсколько смущенныхъ, не оставляла Леночки въ теченіе цѣлаго вечера, далеко не по родственному была суха съ племянникомъ и, въ самый трогательный моментъ прощанія, довольно ядовито попросила его привезти портреты красавицъ во всѣхъ портахъ, гдѣ Васенька влюбится, причемъ выразила, не безъ презрительной улыбки, надежду, что коллекція будетъ обширная.
Вспоминая о Леночкѣ, молодой мичманъ довольно самонадѣянно рѣшилъ въ эту минуту, что его любовь къ Леночкѣ, несмотря на карканья адмиральши, выдержитъ всякія испытанія, и что, возвратившись черезъ три года изъ плаванія, и, конечно, лейтенантомъ, онъ тотчасъ же полетитъ къ ней, въ Моховую, 15, и непремѣнно женится на Леночкѣ, хотя бы „эта женщина“ была и противъ. Адмиралъ?.. Но кто же не зналъ въ домѣ, не исключая даже вѣстового Егорки, что адмиралъ былъ эхомъ адмиральши… Что-жъ! Они повѣнчаются и безъ согласія родителей. Богъ съ нимъ, съ приданымъ. Онъ и самъ прикопитъ въ плаваніи тысченку, что-ли, на первое обзаведеніе. Леночка, вѣдь, не гонится за обстановкой,—не даромъ они вмѣстѣ читали хорошія книжки…
Такъ мечталъ Лучицкій, не предвидя, разумѣется, что скоро, очень даже скоро, онъ забудетъ эти „вешнія грезы“ любви, прелестный образъ Леночки затмится не менѣе, если не болѣе, прелестными образами другихъ избранницъ и затѣмъ останется однимъ лишь благодарнымъ воспоминаніемъ—и то, подъ старость—о первой чистой и непорочной любви. Не подозрѣвалъ онъ, что и Леночкины клятвы окажутся такими же легкомысленными, какъ и его, и что послѣ двухъ ея посланій, смоченныхъ слезами и нефранкированныхъ, онъ мѣсяца черезъ четыре получитъ въ Санъ-Франциско заказное, вполнѣ оплаченное письмо отъ самой адмиральши, въ которомъ „эта женщина“ сообщитъ, что Леночка вышла замужъ за капитана 1-го ранга Кобылкина и очень счастлива, чего отъ души вмѣстѣ съ теткой и дядей желаетъ и Васѣ.
Да и вообще, мечтая въ эту восхитительную тропическую ночь въ ноябрѣ 1865 года, подъ 10° сѣверной широты и подъ 20° западной долготы, могъ-ли молодой мичманъ хоть на минуту усомниться, что не сбудутся его мечты, и смѣлъ-ли онъ предполагать, что жизнь жестоко впослѣдствіи обманетъ его даже самыя скромныя надежды!
Устроивъ свою личную жизнь счастливымъ бракомъ съ Леночкой, мичманъ вспомнилъ, что пора отдаться дѣйствительности, и потому добросовѣстно оглядѣлъ въ бинокль горизонтъ справа и слѣва, и впереди и сзади, посмотрѣлъ на компасъ: на румбѣ-ли правятъ рулевые, и, больше для очистки совѣсти, чѣмъ по необходимости, крикнулъ не громко своимъ красивымъ баритономъ, который не одна Леночка называла „бархатнымъ“, когда Лучицкій пѣлъ романсы:
— На бакѣ! Впередъ смотрѣть!
— Есть! Смотримъ!—тотчасъ же отвѣчали два голоса съ бака.
Лучицкій усталъ и отъ ходьбы, и отъ мечтаній—нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, мечтать безъ конца, хотя бы и объ избранницѣ сердца, и въ чудную тропическую ночь, и даже мичману. Къ концу вахты мечтательное настроеніе прошло, смѣнившись сильнымъ влеченіемъ къ койкѣ. Растянуться бы, да и заснуть! А эта послѣдняя склянка передъ смѣной, казалось, тянется дьявольски долго (всѣмъ, стоящимъ на ночныхъ вахтахъ, обязательно такъ кажется).
Молодой мичманъ потянулся, сладко зѣвнулъ, вспомнилъ, что на вахтѣ офицеру заснуть—преступленіе и, чтобы прогнать сонъ, сталъ снова думать о Леночкѣ: старался представить себѣ ея граціозную, стройную фигурку, ея необыкновенно привлекательную улыбку, открывающую рядъ маленькихъ, ровныхъ, жемчужныхъ зубовъ, старался вспомнить ея голосъ, ея рѣчи, но, странное дѣло—всѣ эти мысли какъ-то путались въ его головѣ, обрывались, мѣшались съ другими, и образъ прелестной Леночки совершенно неожиданно явился съ рыжими усами и рыжими бакенбардами въ видѣ котлетъ, поразительно напоминавшій далеко не прелестное лицо начальника 1 вахты, лейтенанта Максима Петровича Невзорова, который долженъ былъ вступить на вахту съ полуночи до четырехъ часовъ утра, смѣнивъ Лучицкаго. Паруса вдругъ куда-то исчезли изъ глазъ и вмѣсто океана онъ увидѣлъ какую-то освѣщенную залу, гдѣ полъ не качается подъ ногами, и всѣ ходятъ, не разставляя ногъ колесомъ… И тутъ же Максимъ Петровичъ и съ нимъ какая-то дама, и… Мичманъ очнулся, задремавши, стоя, минуту, другую… Фу, чертъ возьми! Хорошо, что никто не видалъ, что онъ, считавшійся исправнымъ офицеромъ, вдругъ задремалъ на вахтѣ.
А эта тихая, нѣжная ночь такъ и вѣетъ сномъ, и не хочется разстаться съ поручнями, на которыя такъ пріятно облокотиться и, надвинувъ на глаза фуражку, подремать еще минуточку, одну минуточку. Ахъ, какъ хочется спать въ эти послѣдніе четверть часа передъ смѣной. Чего бы только ни отдалъ мичманъ за возможность немедленно раздѣться и юркнуть въ койку!.. Покопайся онъ въ своей совѣсти, то, пожалуй, готовъ былъ бы въ эту критическую минуту отказаться и отъ Леночки, представь ему на выборъ: бодрствовать, или спать.
Признаться, только самолюбивая жилка моряка заставила Лучицкаго отойти отъ этихъ соблазнительныхъ поручней, грозившихъ быть для мичмана тѣмъ же, чѣмъ была Капуя для Аннибала, и рѣшительно зашагать по мостику, чтобы побороть неодолимое желаніе.
И на ходу вѣки такъ и слипаются.
— Сигнальщикъ!
— А… о… Есть! порывисто откликнулся тоже вздремнувшій сигнальщикъ.
— Поди, братъ, узнай, разбудили-ли лейтенанта Невзорова?
Черезъ минуту сигнальщикъ вернулся и сказалъ:
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, еще не побудили.
— Почему?
— Вѣстовой ихній Антошка сказывалъ, что лейтенантъ Невзоровъ приказали будить за пять минутъ. Ни на секундъ раньше!
Лучицкій уже заранѣе сердится, почему-то предполагая, что Невзоровъ, всегда аккуратный, не успѣетъ одѣться въ пять минутъ и опоздаетъ смѣнить его во-время. Опозданіе смѣны съ вахты, хотя бы на минутку, другую, считается у моряковъ почти что преступленіемъ, и—Боже сохрани!—совершить его. Въ крайнемъ случаѣ, надо предупредить, если кто-нибудь разсчитываетъ опоздать на вахту, особенно на ночную.
„Это, вѣдь, свинство со стороны Невзорова! Воображаетъ, что старый лейтенантъ, такъ я стерплю. Черта съ два! Опоздай онъ хоть на минуту—я ему пропою!“
Такъ думаетъ молодой мичманъ и, забывши свое торжественное обѣщаніе быть снисходительнымъ въ сужденіи о людяхъ, чувствуетъ внезапный приливъ злости къ Невзорову и за то, что онъ „дантистъ“—бьетъ матросовъ, не обращая вниманія на просьбы капитана не драться, и ругается, „какъ боцманъ“, и за то, что Невзоровъ исповѣдуетъ самые ретроградные взгляды, и за то, что онъ циникъ, но главнымъ образомъ за то, что онъ можетъ опоздать.
Лучицкій подходитъ къ освѣщенному внутри компасу и взглядываетъ на свои часы. Серебряная его луковица показываетъ, что до полуночи остается еще цѣлыхъ десять минутъ. Ужасно много!
И, не довѣряя показанію своихъ часовъ, вчера только провѣренныхъ по хронометру, онъ посылаетъ сигнальщика справиться: какъ время на часахъ въ каютъ-компаніи?
— Безъ восьми, ваше благородіе!—докладываетъ, вернувшись, сигнальщикъ.
— Такъ скажи вѣстовому, чтобы онъ разбудилъ лейтенанта Невзорова! послѣ нѣкотораго колебанія приказываетъ мичманъ, для котораго теперь каждая минута казалась вѣчностью.
Сигнальщикъ, привыкшій къ этимъ гонкамъ господъ офицеровъ передъ концомъ вахтъ, спустился внизъ и въ каютъ-компаніи, слабо освѣщенной чуть-чуть покачивающейся надъ большимъ столомъ висячей лампой, увидалъ вѣстового Антошку, сторожившаго минуты на большихъ столовыхъ часахъ, прибитыхъ надъ привинченнымъ къ полу піанино.
— Антошка!—окликнулъ шопотомъ сигнальщикъ.—Вахтенный приказалъ тебѣ побудить барина.
Заспанный, бѣлобрысый молодой вѣстовой съ большими, добрыми, на выкатѣ, глазами, обернулся и такъ же тихо проговорилъ:
— Буди, братецъ, самъ, коли хочешь, чтобъ онъ запустилъ тебѣ въ рожу щиблеткой, а я не согласенъ. Нешто не знаешь, какой онъ со сна сердитый… Чуть ежели раньше какъ за пять минутъ, безпремѣнно отчешетъ… А мичману, что-ли, не терпится?—прибавилъ, усмѣхнувшись, Антошка.
— То-то, не терпится… Гоняетъ… Даве уже заклевалъ носомъ… Ночь-то сонная.
И, выдержавъ паузу, сигнальщикъ промолвилъ, еще понижая голосъ:
— А что, Антошка, не одолжишь-ли окурка?
Антошка досталъ изъ кармана штановъ два маленькие окурка папиросъ и подалъ сигнальщику.
— Вотъ спасибо, братъ. Ужо покурю, а то совсѣмъ махорки мало осталось… Раскурилъ…
Часовая стрѣлка передвинулась, показывая безъ пяти двѣнадцать, и Антошка, торопливо ступая своими босыми ногами по клеенкѣ, вошелъ въ открытую настежь каюту Невзорова, откуда раздавался громкій храпъ, и принялся будить лейтенанта, а сигнальщикъ вернулся на верхъ и доложилъ:
— Побудили, ваше благородіе.
— Встаетъ?
— Должно, встаютъ.
Наконецъ съ бака, среди тишины, раздается восемь мѣрныхъ ударовъ колокола, радостно отзывающихся въ ушахъ молодого мичмана, и съ послѣднимъ ударомъ на мостикѣ поднимается плотная и приземистая фигура лейтенанта Невзорова въ бѣломъ, разстегнутомъ кителѣ, надѣтомъ поверхъ ночной рубашки съ раскрытымъ воротомъ, въ башмакахъ на босыхъ ногахъ, въ широкихъ штанахъ и фуражкѣ совсѣмъ почти на затылкѣ.
Въ то же время боцманъ ставши у гротъ-мачты, протяжно свистнулъ въ дудку и, вслѣдъ затѣмъ, зычнымъ голосомъ крикнулъ на всю палубу:
— Второе отдѣленіе на вахту! Вставай… Живо!
— Эка реветъ, дьяволъ!—сердито прошепталъ какой-то матросъ, проснувшійся отъ боцманскаго окрика, и повернулся на другой бокъ.
Среди лежащихъ въ повалку на палубѣ матросовъ началось движеніе. Тѣ, кому приходилось вступать на вахту, потягивались, зѣвая и крестясь, поднимались со своихъ тощихъ тюфячковъ и, торопливо натянувъ штаны, выходили на шканцы, на провѣрку. Разбуженные боцманомъ другіе матросы, оглядѣвшись вокругъ, снова засыпали.
— Ну, что, Василій Васильичъ, очень спать хочется?—добродушно говорилъ своимъ низкимъ баскомъ Невзоровъ, поднявшись на мостикъ и сладко позѣвывая…
И у Лучицкаго тотчасъ же исчезла злоба противъ Невзорова, который, несмотря на свое „ретроградство“ и скверную привычку драться, былъ все-таки добрымъ, хорошимъ товарищемъ и лихимъ, знающимъ свое дѣло морякомъ.
— Отчаянно, Максимъ Петровичъ,—отвѣчалъ молодой мичманъ.—Въ началѣ вахты еще ничего…
— Мечтали, видно, о какой-нибудь дамочкѣ въ Кронштадтѣ? перебилъ, засмѣявшись сквернымъ, циничнымъ смѣхомъ, Невзоровъ и прибавилъ:—Вотъ въ Ріо-Жанейро придемъ… Тамъ, я вамъ скажу, вы скоро влюбитесь въ какую-нибудь бразильскую дамочку и забудете свою зазнобу, коли есть… Вѣдь, навѣрно есть, а?.. Ну, и жарко-жъ спать въ каютѣ… Съ завтрашняго дня буду спать на верху… Прохладнѣе…
— И ночи какія очаровательныя… Поглядите-ка, Максимъ Петровичъ, небо-то какое?
— А ну его къ черту небо!.. Это вы только о небесахъ думаете и небесами восхищаетесь… Однако, сдавайте-ка вахту да ступайте спать…
Мичманъ сказалъ, какой курсъ, сколько ходу, какіе стоять паруса и, пожавъ руку Невзорова, пошелъ на ютъ и, раздѣвшись, вспрыгнулъ въ подвѣшенную койку и скоро заснулъ.
А Невзоровъ спустился на палубу, обошелъ корветъ, провѣрилъ вахтенныхъ, часовыхъ на бакѣ и, поднявшись на мостикъ, зашагалъ медленными шагами и вполнѣ мечталъ о Ріо-Жанейро, о бразиліанкахъ и о вкусныхъ обѣдахъ и ужинахъ на берегу и, разумѣется, съ хорошими винами. Но вдругъ вспомнилъ и объ одной молодой вдовѣ въ Петербургѣ, которой онъ два раза дѣлалъ предложеніе и два раза получилъ отказъ. Вспомнилъ,—и задумался. Вѣроятно, и на Максима Петровича подѣйствовала прелесть тропической ночи и навѣяла на него, помимо его воли, задумчивое настроеніе, не имѣющее ничего общаго ни съ бразиліанками, ни съ обѣдами и ужинами, ни со службой. Онъ, разумѣется, никому бы не сознался, что въ эту ночь и онъ поглядывалъ на звѣзды, сердито крякалъ, испытывая какое-то странное чувство томленія и грусти, и думалъ болѣе, чѣмъ слѣдовало бы такому цинику, какимъ онъ представлялся всѣмъ на корветѣ, говоря, что не понимаетъ любви, длящейся болѣе недѣли,—объ этой высокой и полной, цвѣтущей блондинкѣ, лѣтъ тридцати, съ холодными сѣрыми глазами, румяными щеками и роскошнымъ бюстомъ, которую онъ и послѣ двухъ отказовъ не можетъ забыть и которой онъ, по секрету отъ всѣхъ, написалъ уже два любовныя письма, оставшіяся безъ отвѣта. А еслибы она отвѣтила? Подала бы хоть тѣнь надежды? Онъ готовъ бы былъ ждать годъ, два, три до той счастливой минуты, когда она согласится быть его другомъ и женой…
Увы! Онъ не догадывался, что эта полная, цвѣтущая вдова, одна изъ тѣхъ женскихъ безстрастныхъ натуръ, которыя заботятся лишь о себѣ, о своемъ здоровьѣ, о своемъ спокойствіи… За что она продастъ свою свободу обезпеченной вдовы на полубѣдное существованіе вдвоемъ!? Какая онъ партія! Да и къ чему ей замужъ?
Но Максимъ Петровичъ, проведшій большую часть своей жизни въ плаваніяхъ и знавшій женщинъ лишь по мимолетнымъ знакомствамъ, разумѣется, не понималъ своего идола и, влюбленный, какъ мальчишка, надѣлялъ его всѣми совершенствами и приписывалъ отказы вдовушки исключительно тому, что онъ ей не нравится.
— Эка, что за чепуха сегодня лѣзетъ въ голову!—досадливо проговорилъ вслухъ Максимъ Петровичъ и рѣшилъ про себя, что давно пора бросить всю эту „канитель“ и навсегда забыть эту женщину.
Казалось, онъ ужъ забывалъ ее, предаваясь, при съѣздахъ на берегъ, широкому разгулу, а вотъ теперь, какъ нарочно, снова вспомнилъ и расчувствовался, какъ какой-нибудь мичманенокъ. „Срамъ, Максимъ Петровичъ! Ну ее къ черту, эту „каменную вдову!“ Пусть себѣ маринуется въ прокъ!“
— Сигнальщикъ! Дай-ка трубу!—сердито закончилъ вслухъ лейтенантъ.
А ночь уже начинала блѣднѣть, и тускнѣющія звѣзды мигали все слабѣе и слабѣе. Океанъ засѣрѣлъ, переливаясь съ тихимъ гуломъ своими волнами. Горизонтъ раздвинулся, и на самомъ краю его виднѣлось бѣлѣющееся пятно парусовъ какого-то судна. Наступалъ предразсвѣтный сумракъ, повѣяло острой прохладой, и чудная, тропическая ночь, послѣ недолгой борьбы, медленно угасала, словно пугаясь загорающагося на востокѣ багрянца, предвѣщающаго восходъ солнца.
Горизонтъ на востокѣ разгорался все ярче и ярче въ лучезарномъ блескѣ громаднаго зарева, сверкая золотомъ и багрянцемъ. Небо тамъ горѣло въ переливахъ и сочетаніяхъ самыхъ волшебныхъ яркихъ цвѣтовъ, подернутое выше, надъ горизонтомъ, нѣжной золотисто-розовой дымкой. А на противоположной его сторонѣ еще трепеталъ въ агоніи предразсвѣтный сумракъ и еле мигали едва замѣтныя рѣдкія звѣзды.
Наконецъ солнце обнажилось отъ своихъ пурпурныхъ одеждъ и медленно, будто нехотя, выплыло изъ-подъ горизонта, жгучее и ослѣпительное. И мгновенно все вокругъ освѣтилось, ожило, точно пробудившись отъ сна, и сбросило съ себя таинственность ночи, принявъ прозрачную ясность и опредѣленность.
На далекое, видимое глазомъ пространство, синѣлъ океанъ, окаймленный со всѣхъ сторонъ голубыми рамками высокаго бирюзоваго купола, по которому кое-гдѣ носились маленькія, бѣлоснѣжныя перистыя облачка прихотливыхъ узоровъ. Они нагоняли другъ друга, соединялись, вновь расходились и исчезали, словно тая въ воздушномъ эфирѣ. По-прежнему веселый и ласковый, океанъ почти безшумно, съ тихимъ однообразнымъ рокотомъ катилъ свои могучія волны съ серебристыми верхушками, слегка и бережно покачивая маленькій корветъ. Океанъ почти пустъ, куда ни взгляни. Только справа бѣлѣютъ, рѣзко выдѣляясь въ прозрачномъ воздухѣ, паруса трехмачтоваго судна, судя по рангоуту „купца“, идущаго однимъ курсомъ съ „Соколомъ“, который замѣтно нагоняетъ своего попутчика и, вѣроятно, скоро, по выраженію моряковъ, „покажетъ ему свои пятки“. Высоко рѣя въ воздухѣ, быстро проносится „фрегатъ“, направляясь наперерѣзъ къ далекому берегу Америки; неожиданно спустится на волны стайка бѣлоснѣжныхъ альбатросовъ, покачается на водѣ, схватитъ добычу и расправивъ свои громадныя крылья, взовьется наверхъ и исчезнетъ изъ глазъ; гдѣ-нибудь вблизи шумно пустить фонтанъ разыгравшійся китъ, и снова безмолвно и пустынно на безбрежной дали океана.
Это чудное, радостное утро, дышащее бодрящей свѣжестью, весело заглянуло и на корветъ и залило его блескомъ свѣта. И все—людскія фигуры, мачты, паруса, снасти—что въ таинственномъ мракѣ казалось чѣмъ-то смутнымъ, неопредѣленно-фантастическимъ и большимъ, приняло теперь рѣзкую отчетливость формъ и очертаній, словно избавившись отъ волшебныхъ чаръ дивной тропической ночи. И смолкли сказки, и отлетѣли грезы у людей, которыхъ утро застало бодрствующими.
Надувшіеся паруса сразу побѣлѣли, принявъ свои настоящіе размѣры, и паутина снастей, отдѣлявшихся одна отъ другой, рѣзко вырисовывалась по бокамъ мачтъ съ ихъ марсами и салингами. Закрѣпленныя по походному по обоимъ бортамъ орудія, черныя и внушительныя на своихъ станкахъ, выдѣлялись на общемъ фонѣ палубы, почти сплошь покрытой спящими людьми. На ютѣ, въ подвѣшенныхъ койкахъ, спали офицеры, а отъ шканцевъ и до бака, занимая середину судна, лежали на разостланныхъ тюфякахъ, въ самыхъ разнообразныхъ позахъ, спящіе подвахтенные матросы, обвѣваемые нѣжнымъ дыханіемъ пассата. Храпъ раздается по всему корвету. Поклевывавшіе носами вахтенные матросы подбодрились, стоя у своихъ снастей или дежуря на марсахъ, и многіе привѣтствовали восходъ солнца крестнымъ знаменіемъ. Не безъ зависти поглядывая на спящихъ товарищей, они осторожно, чтобы не наступить на кого-нибудь, по очереди пробирались на бакъ—выкурить трубочку махорки у кадки съ водой и перекинуться словомъ-другимъ о своихъ матросскихъ дѣлишкахъ. Заложивъ назадъ свои жилистыя, здоровенныя, просмоленныя руки, видъ которыхъ внушаетъ почтительное уваженіе матросамъ-„первогодкамъ“, боцманъ Андреевъ, Артемій Кузьмичъ, какъ зовутъ его матросы, низенькій, крѣпкій, скуластый человѣкъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ черными, засѣдѣвшими баками и краснымъ обвѣтрившимся лицомъ, ходитъ взадъ и впередъ по баку съ обычнымъ своимъ суровымъ начальственнымъ видомъ, твердо и цѣпко ступая по палубѣ своими мускулистыми босыми ногами, и словно уже предвкушаетъ близость утренней чистки и „убирки“ судна, во время которой—благо капитанъ спитъ—онъ дастъ полную волю своей ругательной импровизаціи, а подчасъ и рукамъ, если подвернется какой-нибудь изъ молодыхъ матросовъ, который, по мнѣнію боцмана, еще требуетъ „выучки“; превозмогая невольно охватывающую дремоту, только что вступившій на вахту съ 4 часовъ утра, второй лейтенантъ жмуритъ сонные глаза, равнодушный къ чудному утру и окружающей прелести. Ну ее къ Богу! Онъ бы съ восторгомъ поспалъ еще часокъ-другой. И лейтенантъ, заспанный, еще не совсѣмъ, казалось, очнувшійся, тоже завистливо посматриваетъ на ютъ, гдѣ счастливцы-товарищи безмятежно спятъ и будутъ еще спать до подъема флага.
Проходитъ склянка и сонное состояніе исчезаетъ. Лейтенантъ всѣмъ существомъ наслаждается прелестью ранняго утра и полной грудью вдыхаетъ насыщенный озономъ воздухъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ проникается и важностью лежащихъ на немъ обязанностей вахтеннаго начальника и, поднявъ голову, зорко и внимательно оглядываетъ паруса. Гротъ-марсель не дотянутъ до мѣста, и лиселя съ правой чуть-чуть „полощатъ“. Срамъ! Что подумали бы о немъ капитанъ и старшій офицеръ, если-бъ увидали такое безобразіе? „И хорошъ Невзоровъ, нечего сказать, а еще считается настоящимъ „морскимъ волкомъ!“ Сдалъ вахту и не замѣтилъ, что у него неисправности!“ не безъ злорадства подумалъ второй лейтенантъ, тоже имѣвшій претензію (и не безосновательную) на званіе лихого морского офицера. Спустившись съ мостика, онъ прошелъ на бакъ, чтобъ осмотрѣть, хорошо-ли стоять паруса на фокъ-мачтѣ и кливера на носу.
На бакѣ его встрѣтилъ вахтенный юный гардемаринъ, сонный и румяный, а боцманъ, уже замѣтившій, что брамъ-рея плохо обрасоплена, и потому уголь брамселя „играетъ“, и что форъ-стеньга-стаксель „мотается зря“, сконфуженно нахмурился, когда вахтенный начальникъ, остановившись и разставивъ фертомъ ноги, задралъ назадъ голову.
— Господинъ Наумовъ, полюбуйтесь: форъ-брамъ-рея не по вѣтру… Форъ-стеньги-стаксель не вытянутъ… А ты чего смотришь, Андреевъ? А еще боцманъ!—мѣняя тонъ, проговорилъ вахтенный офицеръ, строго обращаясь къ боцману.
— Въ темнотѣ не видать было, ваше благородіе.
— Въ темнотѣ не видать! Ужъ давно свѣтло, ворчливо проговорилъ лейтенантъ, сознавая въ душѣ, что и онъ цѣлую склянку „проморгалъ“ эти неисправности, и, уходя, приказалъ гардемарину обрасопить, какъ слѣдуетъ, брамъ-рею и натянуть стаксель.
И, поднявшись на мостикъ, лейтенантъ вполголоса, чтобы своимъ звучнымъ, крикливымъ теноркомъ не разбудить людей, скомандовалъ выправить лиселя съ правой и вытянуть до мѣста гротъ-марса-шкотъ. И когда все было исправлено и дотянуто до мѣста, онъ съ чувствомъ удовлетворенія взглянулъ на паруса, выслушалъ докладъ сигнальщика, что лагъ показалъ семь съ половиной узловъ хода и, оживившійся, не чувствуя болѣе желанія соснуть, бодро заходилъ по мостику, посматривая по временамъ въ бинокль на „купца“, короткій и пузатый корпусъ котораго заставлялъ предполагать въ немъ голландца. И дѣйствительно, когда корветъ почти нагналъ его, на „купцѣ“ взвился голландскій флагъ и тотчасъ же былъ опущенъ. То же самое сдѣлали и на „Соколѣ“, отвѣтивъ на обычную вѣжливость при встрѣчахъ судовъ.
Солнце быстро поднималось кверху. На бакѣ пробили двѣ склянки—пять часовъ, когда обыкновенно встаетъ команда. И съ послѣднимъ ударомъ колокола, боцманъ уже былъ у мостика, и, прикладывая растопыренную свою руку къ околышу надѣтой на затылокъ фуражки, спрашивалъ:
— Прикажете будить команду, ваше благородіе?
— Буди.
Получивъ разрѣшеніе, Андреевъ вышелъ на середину корвета и, просвиставъ въ дудку долгимъ, протяжнымъ свистомъ, гаркнулъ во всю силу своего зычнаго голоса:
— Вставать! Койки убирать! Живо!
— Эка, подлецъ, какъ оретъ!—проворчалъ во снѣ кто-то изъ офицеровъ, спящихъ на ютѣ, и, позвавъ сигнальщика, велѣлъ кликнуть своего вѣстового, чтобы перебраться въ каюту и тамъ досыпать. Примѣру этому послѣдовали и остальные офицеры, расположившіеся на ютѣ, зная очень хорошо, что во время утренней уборки „мѣдная глотка“ боцмана въ состояніи разбудить мертваго.
Между тѣмъ, разбуженные боцманскимъ окрикомъ, матросы просыпались, будили сосѣдей, и, протирая глаза, зѣвая и крестясь, быстро вставали и, складывая подушку, простыни и одѣяло въ парусинныя койки, сворачивали ихъ аккуратными кульками, перевязывая крестъ-на-крестъ черными веревочными лентами. Прошло не болѣе пяти минутъ, и вся палуба была свободна. Раздалась команда класть койки, и матросы, разсыпавшись, словно бѣлые муравьи, по бортамъ, укладывали свои красиво свернутые кульки въ бортовыя гнѣзда, въ то время, какъ нѣсколько человѣкъ выравнивали ихъ; скоро онѣ красовались по обоимъ бортамъ, бѣлыя, какъ снѣгъ, и выровненныя на удивленье, лаская самый требовательный „морской глазъ“.
Послѣ десятка минутъ скораго матросскаго умыванія и прически, вся команда, въ своихъ рабочихъ, не особенно чистыхъ, рубахахъ, становится во фронтъ и, обнаживъ головы, подхватываетъ слова утренней молитвы, начатой матросомъ-запѣвалой, обладавшимъ превосходнымъ баритономъ. И это молитвенное пѣніе ста семидесяти человѣкъ звучитъ какъ-то торжественно среди океана, при блескѣ этого чуднаго тропическаго утра, далеко-далеко отъ родины, на палубѣ корвета, который кажется совсѣмъ крошечной скорлупкой на этой безпредѣльной водяной пустынѣ, спокойной и ласковой здѣсь, но грозной и подчасъ бѣшеной въ другихъ мѣстахъ, гдѣ съ ея яростью уже познакомился корветъ и снова не разъ испытаетъ ее, миновавъ благодатные тропики. И, словно чувствуя это, матросы, особливо старые, побывавшіе въ морскихъ передѣлкахъ, съ особеннымъ чувствомъ поютъ молитву, серьезные и сосредоточенные, осѣняя свои загорѣлыя лица истовыми и широкими крестными знаменіями, какъ будто оправдывая поговорку: „кто въ морѣ не бывалъ, тотъ Богу не маливался“.
Звуки молитвы замерли, и матросы разошлись, чтобы позавтракать размазней съ сухарями и напиться чаю, послѣ чего на корветѣ началась та ежедневная педантическая уборка и тщательная чистка, которая является на военныхъ судахъ предметомъ особой заботливости и какимъ-то священнымъ культомъ. Подъ аккомпаниментъ поощрительныхъ словечекъ боцмановъ и унтеръ-офицеровъ, матросы, вооруженные камнями, скребками, голиками и пескомъ,—съ засученными рукавами и поднятыми до колѣнъ штанами, разсѣялись по палубѣ и начали ее тереть пескомъ и скоблить камнемъ, мести швабрами и голиками, окачивая затѣмъ водой изъ бранспойтовъ и изъ парусинныхъ ведеръ, которыя то и дѣло опускали за бортъ. Другіе въ то же время мыли борты, предварительно ихъ намыливъ, и затѣмъ вытирали щетками. Вездѣ, и наверху, и въ жилой палубѣ, и еще ниже: въ машинномъ отдѣленіи и трюмахъ, мыли, чистили, скребли и скоблили. Всюду обильно лилась вода и гуляли швабры. Когда, наконецъ, корветъ былъ вымытъ, какъ слѣдуетъ, во всѣхъ своихъ закоулкахъ, приступили къ такъ называемой на матросскомъ жаргонѣ „убиркѣ“ и, надо признаться, убирали корветъ едва-ли не старательнѣе и усерднѣе, чѣмъ убираютъ какую-нибудь молодую красавицу-даму, отправляющуюся на балъ и мечтающую затмить всѣхъ своихъ соперницъ. Прибирали и подвѣшивали бухты снастей, наводили глянецъ на орудія и на мѣдь на поручняхъ, люкахъ, компасѣ, кнехтахъ, словомъ, не оставляя въ покоѣ ни одного предмета, который только было можно вычистить. Повсюду въ ловкихъ матросскихъ рукахъ, желтыхъ отъ толченаго кирпича, мелькали суконки, тряпки, пемза и повсюду раздавался осипшій отъ брани, но все еще зычный густой басъ боцмана Андреева. Впрочемъ, справедливость требуетъ замѣтить, что боцманъ Андреевъ, вообще человѣкъ очень добрый и больше напускавшій на себя строгость, ругался, главнымъ образомъ, для соблюденія своего достоинства. Нельзя-же,—боцманъ! И какой же былъ бы онъ боцманъ въ старыя времена, еслибъ не ругался такъ, какъ только могутъ ругаться боцмана, щеголявшіе передъ матросами неистощимостью фантазіи и неожиданностью эпитетовъ!
Старшій офицеръ, высокій, длинный и худощавый человѣкъ, лѣтъ около сорока, съ серьезнымъ и флегматическимъ на видъ лицомъ, поднялся одновременно съ командой и давно уже бродитъ по корвету, не спѣша ступая своими длинными ногами, и появляется то тутъ, то тамъ, зорко и молчаливо наблюдая за чисткой и уборкой судна, отдавая приказанія боцману о дневныхъ работахъ или подшкиперу насчетъ починки старыхъ парусовъ и стараго такелажа.
По званію своему старшаго офицера, помощникъ и правая рука капитана, онъ несетъ свою трудную, полную постоянныхъ заботъ, службу съ какимъ-то суровымъ спокойствіемъ рыцаря долга, никогда не жалуясь, не кипятясь безъ толку, всегда молчаливый и лаконическій. Педантъ, какъ почти всѣ старшіе офицеры, самолюбивый и до крайности щепетильный во всемъ, что касалось корвета, онъ заботился о немъ, о его чистотѣ, порядкѣ и великолѣпіи, словно мать о ребенкѣ. Онъ серьезно сокрушался, если на „Соколѣ“ ставили или крѣпили паруса секундами двумя-тремя позже, чѣмъ на другомъ военномъ суднѣ, словомъ ему хотѣлось, чтобы „Соколъ“ во всемъ былъ первымъ. Онъ былъ требователенъ по службѣ и настойчивъ, но не „скрипѣлъ“, какъ говорятъ матросы про начальниковъ, любящихъ донимать простого человѣка „жалкими“ словами, и матросы, звавшіе старшаго офицера между собой „журавлемъ“, находили, что онъ, хоть и любитъ строгость, но, ничего себѣ, „справедливый журавль“ и зря человѣка не обидитъ. Однако, побаивались его—такой ужъ серьезный и внушительный видъ былъ у Степана Степановича, несмотря на то, что онъ никогда не прибѣгалъ къ тѣлеснымъ наказаніямъ и рѣдко, очень рѣдко дрался.
Уже восьмой часъ. Корветъ совсѣмъ прибранъ. Старшій офицеръ обошелъ его, заглянувъ во всѣ закоулки, и все нашелъ въ полномъ порядкѣ. Все сіяло блескомъ и чистотой. Даже быкъ, послѣдній изъ четырехъ быковъ, взятыхъ въ Порто-Гранде,—стоялъ въ своемъ стойлѣ вычищенный, съ лоснящейся шерстью, и спокойно жевалъ сѣно, не ожидая, конечно, что на-дняхъ его убьютъ. Клѣтки съ курами и утками и самодѣльный хлѣвъ, въ которомъ хрюкали двѣ свиньи,—все это будущія жертвы для капитанскаго и каютъ-компанейскаго стола,—были заботливо убраны и живущія въ нихъ даже обкачены, по матросскому усердію, водой. Не мѣшаетъ, молъ, и имъ помыться! Только на ютѣ Степанъ Степановичъ слегка нахмурился; замѣтивъ на безукоризненно бѣлой палубѣ маленькое, едва замѣтное пятнышко, и, подозвавъ ютоваго унтеръ-офицера, проговорилъ, указывая на пятно своимъ длиннымъ и костлявымъ пальцемъ:
— Это что?
— Пятно, ваше благородіе,—отвѣчалъ сконфуженно унтеръ-офицеръ,—не отходитъ.
— Выскоблить. Должно отойти!—замѣтилъ старшій офицеръ и поднялся на мостикъ.
Матросы, уже переодѣтые въ чистыя рубахи, толпятся на бакѣ у кадки съ водой—этомъ главномъ центрѣ матросскаго клуба—и, въ ожиданіи подъема флага и начала разныхъ дневныхъ работъ и ученій, слѣдующихъ по росписанію, оживленно бесѣдуютъ между собой. Нерѣдко слышится смѣхъ. Лица у всѣхъ довольныя и веселыя. Видно, что люди не забиты и не загнаны.
— И долго намъ такъ плыть, братцы, по хорошему, какъ у Христа за пазухой?—спрашивалъ низенькій бѣлокурый молодой матросикъ, съ большими сѣрыми глазами на необыкновенно добродушномъ и симпатичномъ лицѣ, свѣжемъ и румяномъ, усѣянномъ веснушками—въ первый разъ, прямо отъ сохи попавшій въ „дальнюю“, какъ называютъ матросы кругосвѣтныя плаванія.
— А ты какъ объ этомъ полагаешь?—Небойсь, хорошо такъ-то плавать? Да только шалишь, братъ. Такихъ благодатныхъ мѣстовъ у Господа немного!—замѣтилъ кто-то въ отвѣтъ.
— Денъ двадцать!—авторитетно заговорилъ „Егорычъ“, плотный и приземистый пожилой баковой лихой матросъ съ мѣдной серьгой въ ухѣ, пользовавшійся общимъ уваженіемъ команды, обращаясь къ „первогодку“ и своему земляку, которому покровительствовалъ.
И, сдѣлавъ нѣсколько затяжекъ изъ своей маленькой трубочки, продолжалъ:
— А тамъ, братецъ ты мой, спустимся совсѣмъ книзу, а оттеда, значитъ, повернемъ въ Индѣйскій окіянъ. Ну, тамъ… извѣстно, другое дѣло. Тамъ настояще узнаешь, каково матросское званіе, и каковъ есть окіянъ. Не приведи Богъ, какія тамъ „штурмы“ бываютъ!—прибавилъ Егорычъ, ходившій уже во второй разъ въ дальнее плаваніе.
— Страшно?—съ наивнымъ простодушіемъ спросилъ молодой матросикъ.
— Всего увидишь. А что страшно, такъ не надо бояться, и не будетъ страшно. Бойся, не бойся, а все равно никуда не уйдешь съ „конверта“. Кругомъ вода!—промолвилъ Егорычъ съ улыбкой, указывая своей шершавой, просмоленной, жилистой рукой на океанъ.
— Ддда, отсюда не убѣжишь, братъ!—разсмѣялся одинъ изъ присутствующихъ.
— Къ акуламъ, развѣ… Живо сожретъ, подлая. Давѣ утромъ шнырила, шельма, около борта… Страсть какая большая.
— А ходили мы тогда, братцы,—продолжалъ Егорычъ, обращаясь ко всѣмъ,—на клиперѣ „Голубчикѣ", слыхали про „Голубчика“? Такъ какъ зашли мы въ Индѣйскій окіянъ, этакъ денъ черезъ пять, насъ прихватила штурма, а опосля ураганъ, и думали: всѣмъ намъ шабашъ, придется Господу Богу отдавать душу… Ужъ чистыя рубахи собирались одѣвать, чтобы на тотъ свѣтъ, значитъ, какъ слѣдоваетъ явиться. Однако, Господь вызволилъ… Одинъ только марсовой утонулъ—царство ему небесное! Ну, да и капитанъ у насъ былъ отчаянный—можетъ, слыхали Алексѣя Алексѣевича Ящурова, въ адмиралы теперь вышелъ? Форменный, прямо сказать, былъ капитанъ. И дѣло свое зналъ, и съ матросомъ былъ доберъ на рѣдкость, въ родѣ нашего командира. Одно слово—душевный человѣкъ… Видно Господь насъ тогда пожалѣлъ за евойную доброту къ матросамъ… А то совсѣмъ собрались, было, тонуть, братцы… Даже и капитанъ нашъ, ужъ на что безстрашный, и тотъ призадумался…
Егорычъ замолчалъ и, выбивъ золу изъ трубки, сунулъ ее въ карманъ штановъ и хотѣлъ уходить, какъ нѣсколько голосовъ остановили его:
— Да ты куда, Егорычъ?… Ты сказывай, какъ, молъ, вы штурмовали…
— Объясни толкомъ, какъ это васъ Богъ спасъ, а то раззадорилъ только.
Но особенно, повидимому, былъ заинтересованъ молодой матросикъ. Взволнованнымъ голосомъ, въ которомъ слышались молящія нотки, онъ проговорилъ:
— Нѣтъ ужъ уважь, Егорычъ… Разскажи…
— Да что разсказывать-то?.. Извѣстно, всего въ морѣ бываетъ… На то и матросы,—промолвилъ, какъ бы не желая разсказывать, Егорычъ.
Однако, остался и, откашлявшись, началъ разсказъ.
Всѣ притихли.
— Шли, этто, мы въ тѣ поры на „Голубчикѣ“ съ мыса Надежнаго[1] на Яву островъ, тамъ городъ такой есть, Батавія, и съ первыхъ же денъ, какъ вышли мы съ мыса, стало, братцы мои, свѣжѣть, и что дальше, то больше… Ну, мы, какъ слѣдоваетъ, марсели въ четыре рифа, дуемъ себѣ съ попутнымъ вѣтромъ… „Голубчикъ“ былъ крѣпкій… Поскрипываетъ только, бѣжитъ себѣ съ горы на гору, да раскачивается… Люки, извѣстное дѣло, задраены на-глухо… Ничего себѣ, улепетываемъ отъ волны… А волна, прямо сказать, была здоровая. Какъ взглянешь назадъ, такъ и кажется, что вотъ и захлеснетъ совсѣмъ сзади эта самая водяная гора. Спервоначала было страшно, однако, въ скорости привыкли, потому, какъ эта гора стѣной за кормой станетъ, въ тотъ же секундъ ужъ „Голубчикъ“ по другой волнѣ ровно летитъ въ пропасть, и корма, значить, опять на горѣ, а носъ взроетъ воду, такъ что бушпритъ весь уйдетъ, и снова—ай-да!—такъ и взлетитъ на горку… Ловокъ онъ былъ, клиперокъ-то нашъ, такъ и прыгалъ… Ну, извѣстно, на бакѣ не стой, того и гляди смоетъ… Стоимъ на вахтѣ и всѣ къ середкѣ жмемся…
— Ишь ты… Совсѣмъ бѣда!—вырвалось невольное восклицаніе у взволнованнаго молодого матросика, слушавшаго разсказъ съ напряженнымъ вниманіемъ.
— Глупый!—добродушно усмѣхаясь, продолжалъ Егорычъ,—самая-то бѣда была впереди, а тогда еще никакой большой бѣды не было. Судно крѣпкое, доброе, только рулевые не плошай и держи въ разрѣзъ волны, чтобы она бокомъ не захлеснула… И у насъ, значитъ, никакой опаски. Разсчитываемъ: стихнетъ, молъ, погода, не вѣкъ же ей быть, и опять камбузъ разведутъ, варка будетъ, а то солонинка да сухари; ну и этой подлой мокроты не станетъ—обсушимся… Простоишь вахту, такъ весь мокрый, ровно утка, спустишься внизъ да такъ мокрый и въ койку—гдѣ ужъ тутъ переодѣваться, того и гляди лбомъ стукнешься, качка—страсть! Ну, и опять же видимъ и начальство не робѣетъ—такъ намъ чего робѣть. Стоитъ, этто, нашъ командиръ Алексѣй Алексѣичъ на мостикѣ въ кожанѣ своемъ да въ зюйдъ-весткѣ, спокойный такой, безстрашный, да только рулевымъ командуетъ, какъ править; а у штурвала стояли двое коренныхъ рулевыхъ да четверо подручныхъ… Ловко правили. Въ тѣ дни командиръ безсмѣнно почти на верху находился, никому, значитъ, въ такую погоду не довѣрялъ… Днемъ только на часокъ-другой спустится внизъ, къ себѣ въ каюту, а за себя оставитъ старшаго офицера, подремлетъ однимъ глазомъ, выпьетъ рюмочку марсалы, или какого тамъ вина, закуситъ галеткой, и снова выскочитъ и на мостикъ. „Идите, молъ, Иванъ Иванычъ,—это старшаго офицера такъ звали,—а я, побуду наверху“… И опять, какъ слѣдоваетъ, по присягѣ и совѣсти, смотритъ за „Голубчикомъ“, ровно добрая мать за больнымъ дитей. Самъ изъ лица блѣдный такой, глаза красные отъ недосыпки, однако, виду бодраго… Нѣтъ-нѣтъ да и пошутить съ вахтеннымъ офицеромъ… Тоже, братцы, и командирская должность, прямо сказать, въ родѣ бытто анаѳемской, а главное дѣло—отвѣчать за всѣхъ приходится. И за матросскія души Богу-то отвѣтишь на томъ свѣтѣ, ежели сплоховалъ и погубилъ ихъ. Въ комъ совѣсть есть, тотъ это и понимаетъ, а въ которомъ ежели нѣтъ, и который матроса тѣснитъ, у того Господь и разумъ отнимаетъ во время штурмы… Оробѣетъ вовсе, ровно не командиръ, а баба глупая… Ну, а въ такомъ разѣ и всѣ оробѣютъ… А море, братцы, робкихъ не почитаетъ… Коли ты передъ имъ струсилъ—тутъ тебѣ и покрышка!
Егорычъ, вообще любившій пофилософствовать, на минуту замолчалъ и сталь набивать свою трубочку. Закуривъ ее, онъ сдѣлалъ двѣ затяжки, не поморщившись отъ крѣпчайшей махорки, и, благосклонно протянувъ трубку молодому матросику, продолжалъ:
— Хорошо. Жарили мы, братцы, этакимъ манеромъ, съ попутной штурмой, дня два и валяли узловъ по одиннадцати, какъ на третій день, этакъ утромъ, штурма сразу полегчала, и къ полудню вѣтеръ вдругъ стихъ, словно пропалъ, только волна все еще ходила, не улеглась… И стало, братцы, какъ-то душно на морѣ, ровно дышать тягостно, понависли тучи совсѣмъ черныя, закрыли солнышко, и среди бѣлаго дня темно стало… И наступила тишь кругомъ… А вдали, по краямъ, вездѣ мгла… Мы, глупые молодые матросы, обрадовались было—не понимали, къ чему дѣло-то клонитъ, думали, стихло, такъ и слава тебѣ Господи, сейчасъ, молъ, камбузъ разведутъ, и мы похлебаемъ горячихъ щей, но только старики-матросы, видимъ, промежъ себя толкуютъ что-то, а боцманъ нашъ смотритъ кругомъ и только головой покачиваетъ. „Не къ добру, говоритъ, все это. Дѣло въ серьезъ будетъ. Ураганъ, индійскій идетъ… Подкрадывается, шельма, тишкомъ, людей обманываетъ!“ И тутъ же позвали его къ старшему офицеру. Вѣстовой прибѣжалъ: „тую-жъ минуту иди, говоритъ“. А капитанъ со старымъ штурманомъ, замѣсто того, чтобы отдохнуть въ каютѣ, не сходятъ съ мостика: все кругомъ въ „бинки“ (бинокли) смотрятъ, а то на компасъ, да на вымпелъ на гротъ-мачтѣ: есть-ли, значитъ, вѣтеръ и откуда онъ… А вѣтру—ни-ни. Качается съ боку на бокъ на зыби „Голубчикъ“, и зарифленные марселя шлепаютъ. Дышать еще нуднѣе стало, словно давитъ сверху. Той минуткой прибѣжалъ на бакъ одинъ мичманъ и говоритъ товарищу-мичману, что подручнымъ на вахтѣ стоялъ: „Барометъ, говоритъ, шибко падаетъ, кажись ураганъ будетъ. Только бы въ центру урагана не попасть!“ Приказали разводить пары. И всѣ офицеры высыпали на верхъ—на мглу на эту самую, что кругомъ, всѣ такъ и смотрятъ. А вахтенный вскричалъ: „свистать всѣхъ на верхъ, стеньги спущать и паруса крѣпить!“ Заоралъ и боцманъ, а всѣ и безъ того наверху. Скомандовалъ старшій офицеръ, и полѣзли мы, братцы, по вантамъ, только держимся, потому—качка. Спустили стеньги, остались съ однѣми кургузыми мачтами, закрѣпили марсели и поставили штормовые триселя и штормовую бизань—вотъ и всего. Тутъ и всѣ поняли, что щей не будетъ, а готовимся мы къ такой бурѣ, какой не видывали. Приказано было осмотрѣть, хорошо-ли закрѣплены орудія. Самъ капитанъ осмотрѣлъ, спустился внизъ, тамъ все высмотрѣлъ и вернулся на мостикъ… Ничего, такой же безстрашный. Совѣсть, значитъ, спокойная. „Приготовился, молъ, а тамъ, что Богъ дастъ!“
— Не приготовься вы во-время—шабашъ!—замѣтилъ подошедшій боцманъ Андреевъ.—Одинъ россійскій клиперъ такъ и пропалъ со всѣми людьми въ ураганѣ… А купцовъ много пропадаетъ въ Индѣйскомъ… Занозистый океанъ!—прибавилъ боцманъ и выругалъ его.
— То-то и есть, пропали бы и мы… Не дай Богъ попасть въ ураганъ,—подтвердилъ Егорычъ,—да сплоховать… Онъ тебя живо слопаетъ…
— Что-жъ дальше-то? Разсказывай, Егорычъ,—нетерпѣливо проговорило сразу нѣсколько слушателей.
— Прошло такъ минутъ, примѣрно, съ десять… Стоимъ это мы всѣ на бакѣ и ни гу-гу, молчимъ, потому, всѣмъ жутко,—какъ вдругъ мгла на насъ все ближе и ближе, обхватила со всѣхъ сторонъ, и закрутилъ, братцы, такой страшный вихорь, что клиперъ нашъ ровно задрожалъ весь, заскрипѣлъ, и повалило его на бокъ, и стало трепать, ровно щепу. А кругомъ—Господи Боже ты мой!—словно въ котлѣ вода кипитъ, только пѣна бѣлая… Волны такъ и вздымаются и бьются другъ о дружку. У меня, признаться, отъ страху мураши по спинѣ забѣгали. Держусь это я за лееръ на навѣтренной сторонѣ, у шкафута, гляжу, какъ волны по баку перекатываются, и думаю: „сейчасъ сгибнемъ“, и шепчу молитву. Однако, вижу: „Голубчикъ“ приподнялся, держится, только двухъ шлюпокъ нѣтъ, сорвало… А у штурвала, около рулевыхъ, капитанъ въ рупоръ кричитъ: „Держись крѣпче, ребята. Не робѣй, молодцы!“ И отъ евойнаго голоса бытто страхъ немного отошелъ. А тутъ еще слышу: боцманъ нашъ ругается, ну, думаю, живы еще, значитъ… Мотало насъ, трепало во всѣ стороны—держится „Голубчикъ“, только жалостно такъ скрипитъ, бытто ему больно… И какъ же не больно, когда его волны изничтожить хотятъ?.. Капитанъ только рулевыхъ подбодряетъ, да нѣтъ-нѣтъ и на мачты взглянетъ… Гнутся, бѣдныя, однако стоятъ… Такъ, братцы вы мои, крутило насъ примѣрно съ часъ времени… Адъ кромѣшный да и только… Вѣтеръ такъ и воетъ, и вода вокругъ шумитъ… Крестимся только… Какъ вдругъ что-то треснуло бытто… Гляжу, а фокъ-мачта закачалась и съ трескомъ упала… Пошли мы ее освобождать, чтобы скорѣй за бортъ… полземъ съ опаской, чтобы не смыло волной, ноги въ водѣ… Тутъ и старшій офицеръ: „Живо, ребята, поторапливайся!“ Ну, мачту спихнули, а марсовой Маркутинъ зазѣвался, и смыло его,—только и видѣли бѣднягу. Перекрестились, и еще крѣпче держимся, кто за что попало… А вихорь сильнѣе закрутилъ, и стало, братцы вы мои, кидать клиперъ во всѣ стороны, руля не сталъ слушать, а волны такъ и перекатываются по палубѣ; баркасъ, какъ перышко, унесло; рубка, что наверху, въ щепки… Посмотрѣлъ я на нашего Алексѣя Алексѣевича… Вижу,—какъ смерть, блѣдный, только глаза огнемъ горятъ… И всѣ офицеры блѣдные, и всѣ смотрятъ на капитана… У всѣхъ, видно, на умѣ одна дума: „смерть, молъ, надо принять въ окіянѣ!“ И у меня та же дума. И такъ, братцы, жутко и тошно на душѣ, что и не сказать! Вспомнилась, этто, своя деревня, батюшка съ матушкой, а Господь умирать велитъ… А смерти не хочется! „Господи, говорю, помоги! Не дай намъ погибнуть!“ А около меня шканечный унтерцеръ Ивановъ, степенный и благочестивый такой старикъ,—онъ и вина не пилъ никогда, перекрестился и говоритъ: „Надо внизъ спуститься, чистыя рубахи одѣть, исполнить, говоритъ, христіанскую матросскую правилу, чтобы на тотъ свѣтъ въ чистомъ видѣ. А ты, говоритъ, матросикъ—это онъ мнѣ—не плачь. Богъ зоветъ, надо покориться“. И такъ это онъ спокойно говоритъ, что пуще сердце мое надрывается.
— Господи, страсти какія!—вырвалось восклицаніе изъ груди молодого матросика, который—весь напряженное вниманіе—слушалъ Егорыча и, казалось, самъ переживалъ перипетіи морской драмы.
— Тутъ, братцы, налетѣла волна и подхватила меня. Господь помиловалъ—откинула меня на другую сторону и у пушки, на шканцахъ, задержала, и ребята помогли. „Молодцомъ, Егоровъ, держись!“—крикнулъ капитанъ. Держусь, мокрый весь, безъ шапки. А „Голубчика“ опять валитъ на бокъ, больше да больше… Не встаетъ… Подвѣтренный бокъ совсѣмъ въ водѣ… Вотъ-вотъ опрокинемся… Волосъ дыбомъ всталъ. „Право на бортъ!“ не своимъ голосомъ крикнулъ капитанъ. „Руби гротъ-мачту!“ Но тую-жъ минуту застукала машина… Клиперъ поднялся, и мачту не тронули… „Голубчикъ“ послушливѣй сталъ. Привели въ бейдевиндъ. Такимъ манеромъ трепало насъ до вечера, и томились мы, каждый секундъ ждавши гибели. Къ вечеру вихорь этотъ анаѳемскій стихъ, ураганъ самый понесся далѣе… Всѣ вздохнули и благодарили Господа… Послѣ офицеры сказывали, что ураганъ краешкомъ захватить клиперъ—это, молъ, такъ разсчиталъ командиръ, а попади мы, молъ, къ нему въ середку, быть бы всѣмъ на днѣ. На утро, истрепанный, искалѣченный „Голубчикъ“, безъ фокъ-мачты,—замѣсто ея фальшивую поставили,—безъ шлюпокъ, безъ рубки, безъ бортовъ, шелъ подъ парами и парусами на ближній отъ насъ Маврикій островъ… По бѣднягѣ Маркутину отслужили честь-честью панихиду,—капитанъ и всѣ до единаго офицеры были, а послѣ панихиды капитанъ велѣлъ собрать на верху всю команду и благодарилъ насъ, матросовъ, и приказалъ выдать по лишней чаркѣ. Всякому доброе слово сказалъ, похвалилъ, а спасибо-то надо было бы сказать ему, голубчику-то нашему… Онъ-то не оробѣлъ и управился…
— И долго вы чинились на этомъ самомъ Маврикѣ?—спросилъ кто-то.
— Недѣли двѣ стояли—поправлялись. Фокъ-мачту новую справили, шлюпки купили, такелажъ вытянули, одно слово, все, какъ слѣдоватъ, а затѣмъ, айда на Яву-островъ… Ну, погода свѣжая была, почитай всю дорогу, зарифившись, шли, но отъ урагана Богъ помиловалъ!—закончилъ Егорычъ при общемъ молчаніи.
— Однако, сейчасъ флагу подъемъ!—проговорилъ онъ, и вышелъ изъ круга.
Минутъ за пять до восьми часовъ изъ своей каюты вышелъ командиръ корвета „Соколъ“, невысокаго роста, плотный брюнетъ лѣтъ сорока, съ мужественнымъ и добрымъ лицомъ, весь въ бѣломъ, съ безукоризненными свѣжими отложными воротничками, открывавшими слегка загорѣвшую шею. Съ обычной привѣтливостью пожимая руки офицерамъ, собравшимся на шканцахъ къ подъему флага, онъ поднялся на мостикъ, поздоровался съ старшимъ офицеромъ и вахтеннымъ начальникомъ, оглянулъ паруса, бросилъ взглядъ на сіявшую во всемъ блескѣ палубу и, видимо, довольный образцовымъ порядкомъ своего корвета, осмотрѣлъ въ бинокль горизонтъ и проговорилъ, обращаясь къ старшему офицеру:
— Экая прелесть какая въ тропикахъ, Степанъ Степанычъ…
— Жарко только, Василій Ѳедоровичъ…
— Подъ тентомъ еще ничего… Кстати, какое сегодня у насъ ученіе по росписанію?
— Артиллерійское, а послѣ обѣда стрѣльба изъ ружей въ цѣль…
— Артиллерійское сдѣлайте покороче… Такъ, четверть часа или двадцать минутъ—не болѣе, чтобъ не утомлялись люди… А когда послѣдняго быка думаете бить?
— Завтра, Василій Ѳедоровичъ. Ужъ пять дней команда на консервахъ да на солонинѣ, а завтра воскресенье.
— Какъ съѣдятъ быка, придется матросамъ на однихъ консервахъ сидѣть, да и намъ тоже, эдакъ, недѣльки двѣ… Живность-то скоро съѣдимъ… А въ Ріо я, кажется, не зайду. Команда, слава Богу, здорова—ни одного больного. Чего намъ заходить, не правда ли?
Старшій офицеръ, вообще рѣдко съѣзжавшій на берегъ, согласился, что не стоитъ заходить.
— Не бѣда и на консервахъ посидѣть. Въ старину, подолгу и на одной солонинѣ сидѣли… Помню, я молодымъ офицеромъ былъ, когда эскадра крейсировала въ Балтійскомъ морѣ, такъ цѣлый мѣсяцъ, кромѣ солонины—ничего… И самъ адмиралъ нарочно ничего другого не ѣлъ… А придемъ на Мысъ, опять возьмемъ быковъ и оттуда въ Зондскій проливъ.
— На флагъ! скомандовалъ вахтенный офицеръ.
Разговоры смолкли. На корветѣ воцарилась тишина.
Сигнальщикъ держалъ въ рукахъ минутную склянку. И лишь только песокъ пересыпался изъ одной половины въ другую, какъ раздалась команда вахтеннаго начальника:
— Флагъ поднять!
Всѣ обнажили головы. На военномъ суднѣ начинался день. Пробило восемь ударовъ, и новый вахтенный офицеръ взбѣжалъ на смѣну стоявшаго съ четырехъ часовъ утра. Въ то же время начальники отдѣльныхъ частей: старшій офицеръ, старшій штурманъ, старшій артиллеристъ, старшій механикъ и докторъ по очереди подходили къ капитану рапортовать о состояніи своихъ частей. Разумѣется, все было благополучно. Отрапортовавъ, всѣ уходили внизъ, въ каютъ-компанію, гдѣ, на столѣ, шумѣлъ большой самоваръ и аппетитно глядѣли свѣжія булки, и масло, и лимонъ, и консервованныя сливки. Разсѣвшись за столомъ, пили чай, шутили, смѣялись, разсказывали о проведенныхъ ночныхъ вахтахъ. Каютъ-компанія на „Соколѣ“ подобралась дружная, и сразу чувствовалось, что между всѣми царитъ согласіе, несмотря на то, что „Соколъ“ находился въ переходѣ ужъ двѣ недѣли, и отсутствіе впечатлѣній извнѣ могло невольно, при однообразіи судовой жизни, сдѣлать отношенія непріятными, какъ часто бываетъ, когда люди, скученные вмѣстѣ, надоѣдаютъ другъ другу. Но это еще было впереди. Пока еще каждый не былъ вполнѣ изученъ другимъ, разсказы и анекдоты еще не повторялись въ нѣсколькихъ изданіяхъ, и скука плаванія не заставляла отыскивать другъ въ другѣ несимпатичныя черты, раздувать ихъ и коситься другъ на друга до перваго порта, гдѣ новыя впечатлѣнія снова вносили въ каютъ-компанію оживленіе и шумные разговоры, и люди, на длинномъ переходѣ откапывающіе въ ближнемъ дурныя стороны, снова дѣлались добрыми, терпимыми товарищами. Къ тому же и библіотека еще не вся была прочитана, и, главное, не было въ каютъ-компаніи интригановъ, да и старшій офицеръ, молчаливый Степанъ Степановичъ, какъ-то ловко и во время умѣлъ прекращать споры, принимавшіе слишкомъ страстный характеръ, особенно у молодыхъ мичмановъ.
Всѣ спрашиваютъ, напримѣръ, у старшаго штурмана, каково суточное плаваніе. Довольно суровый на видъ, но добрякъ въ душѣ, штурманъ, низенькій и маленькій человѣкъ, совсѣмъ сѣдой, несмотря на свои сорокъ пять лѣтъ, вначалѣ отвѣчаетъ терпѣливо и благодушно, что „отмахали“ сто сорокъ миль, но когда, послѣ многократныхъ отвѣтовъ, только что вошедшій въ каютъ-компанію мичманъ Лучицкій опять спрашиваетъ, штурманъ нѣсколько сердится и отвѣчаетъ съ раздраженіемъ.
— Да вы не сердитесь, Иванъ Ѳедорычъ!—говоритъ мичманъ, и такъ добродушно говоритъ, и такая на лицѣ его милая улыбка, что старшій штурманъ тотчасъ же и самъ улыбается.
Иванъ Ѳедоровичъ, безукоризненный служака, одинъ изъ тѣхъ штурмановъ стараго времени, съ которыми, какъ встарину говорили, командиру можно „спокойно спать“; онъ много плавалъ на своемъ вѣку и посѣдѣлъ уже давно, посѣдѣлъ въ одну ужасную ночь, когда шкуна, на которой онъ служилъ, разбилась въ бурунахъ въ Охотскомъ морѣ у Гижиги. Изо всей команды спаслось только двое матросовъ да онъ, и цѣлые три дня они находились на голомъ островѣ безъ пищи, пока ихъ не нашли рыбаки. Объ этомъ крушеніи Иванъ Ѳедоровичъ неохотно вспоминаетъ, особенно когда корветъ на ходу, такъ какъ почтенный старшій штурмамъ нѣсколько суевѣренъ, какъ многіе старые штурмана, и до сихъ поръ никто въ каютъ-компаніи не слышалъ еще отъ него подробностей объ этой ужасной ночи и о трехдневномъ голоданіи.
По обыкновенно, Иванъ Ѳедоровичъ торопливо допиваетъ свой третій стаканъ, съ папироской, и, окончивъ его, бѣжитъ съ секстаномъ въ рукѣ брать высоты солнца и потомъ дѣлать вычисленія.
Чай отпитъ. Вѣстовые убрали со стола. Старшій офицеръ снова на верху, гдѣ матросы разведены по работамъ. Старшій штурманъ сидитъ и вычисляетъ. Многіе взялись за книги. Одинъ изъ мичмановъ сѣлъ за піанино и играетъ вальсъ Шопена. Докторъ и артиллеристъ, оба глубокомысленные, погружены въ шахматную игру…
А на верху большая часть подвахтенныхъ матросовъ заняты: кто плететъ матъ, кто чинить парусъ, кто учится бросать лотъ, кто скоблитъ шлюпку, забравшись въ нее, кто что-нибудь стругаетъ, помогая плотникамъ, словомъ, каждый занять какой-нибудь легкой работой и каждый непремѣнно, сидя въ бѣлой рубахѣ, съ разстегнутымъ воротомъ, напѣваетъ про себя какую-нибудь пѣсенку, напоминающую далекую родину. Общая любимица мартышка „Дунька“ носится, какъ угорѣлая, по вантамъ, а „Лайка“, песъ неизвѣстной породы, прибѣжавшій еще въ Кронштадтѣ на корветъ и оставленный матросами, давшими ему имя „Лайки“, безмятежно дремлетъ въ тѣни, подъ пушкой.
Вахтенный офицеръ ходитъ взадъ и впередъ по мостику, и нечего ему дѣлать… И посматриваетъ онъ на блестящую полосу океана, гдѣ, перелетывая съ мѣста на мѣсто, сверкаетъ на солнышкѣ летучая рыбка. За кормой носятся альбатросы…
А солнце, палящее, ослѣпительное, поднимается все выше и выше, заливая свѣтомъ маленькій корветъ, и мягкій пассатъ, раздувая его паруса, уноситъ моряковъ все дальше и дальше отъ родного Сѣвера.
Примѣчанія
править- ↑ Мысъ „Доброй Надежды“