Признаться, только самолюбивая жилка моряка заставила Лучицкаго отойти отъ этихъ соблазнительныхъ поручней, грозившихъ быть для мичмана тѣмъ же, чѣмъ была Капуя для Аннибала, и рѣшительно зашагать по мостику, чтобы побороть неодолимое желаніе.
И на ходу вѣки такъ и слипаются.
— Сигнальщикъ!
— А… о… Есть! порывисто откликнулся тоже вздремнувшій сигнальщикъ.
— Поди, братъ, узнай, разбудили-ли лейтенанта Невзорова?
Черезъ минуту сигнальщикъ вернулся и сказалъ:
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, еще не побудили.
— Почему?
— Вѣстовой ихній Антошка сказывалъ, что лейтенантъ Невзоровъ приказали будить за пять минутъ. Ни на секундъ раньше!
Лучицкій уже заранѣе сердится, почему-то предполагая, что Невзоровъ, всегда аккуратный, не успѣетъ одѣться въ пять минутъ и опоздаетъ смѣнить его во-время. Опозданіе смѣны съ вахты, хотя бы на минутку, другую, считается у моряковъ почти что преступленіемъ, и—Боже сохрани!—совершить его. Въ крайнемъ случаѣ, надо предупредить, если кто-нибудь разсчитываетъ опоздать на вахту, особенно на ночную.
„Это, вѣдь, свинство со стороны Невзорова! Воображаетъ, что старый лейтенантъ, такъ я стерплю. Черта съ два! Опоздай онъ хоть на минуту—я ему пропою!“
Такъ думаетъ молодой мичманъ и, забывши свое торжественное обѣщаніе быть снисходительнымъ въ сужденіи о людяхъ, чувствуетъ внезапный приливъ злости къ Невзорову и за то, что онъ „дантистъ“—бьетъ матросовъ, не обращая вниманія на просьбы капитана не драться, и ругается, „какъ боцманъ“, и за то, что Невзоровъ исповѣдуетъ самые ретроградные взгляды, и за то, что онъ циникъ, но главнымъ образомъ за то, что онъ можетъ опоздать.
Лучицкій подходитъ къ освѣщенному внутри компасу и взглядываетъ на свои часы. Серебряная его луковица показываетъ, что до полуночи остается еще цѣлыхъ десять минутъ. Ужасно много!
И, не довѣряя показанію своихъ часовъ, вчера только про-
