разъ испытаетъ ее, миновавъ благодатные тропики. И, словно чувствуя это, матросы, особливо старые, побывавшіе въ морскихъ передѣлкахъ, съ особеннымъ чувствомъ поютъ молитву, серьезные и сосредоточенные, осѣняя свои загорѣлыя лица истовыми и широкими крестными знаменіями, какъ будто оправдывая поговорку: „кто въ морѣ не бывалъ, тотъ Богу не маливался“.
Звуки молитвы замерли, и матросы разошлись, чтобы позавтракать размазней съ сухарями и напиться чаю, послѣ чего на корветѣ началась та ежедневная педантическая уборка и тщательная чистка, которая является на военныхъ судахъ предметомъ особой заботливости и какимъ-то священнымъ культомъ. Подъ аккомпаниментъ поощрительныхъ словечекъ боцмановъ и унтеръ-офицеровъ, матросы, вооруженные камнями, скребками, голиками и пескомъ,—съ засученными рукавами и поднятыми до колѣнъ штанами, разсѣялись по палубѣ и начали ее тереть пескомъ и скоблить камнемъ, мести швабрами и голиками, окачивая затѣмъ водой изъ бранспойтовъ и изъ парусинныхъ ведеръ, которыя то и дѣло опускали за бортъ. Другіе въ то же время мыли борты, предварительно ихъ намыливъ, и затѣмъ вытирали щетками. Вездѣ, и наверху, и въ жилой палубѣ, и еще ниже: въ машинномъ отдѣленіи и трюмахъ, мыли, чистили, скребли и скоблили. Всюду обильно лилась вода и гуляли швабры. Когда, наконецъ, корветъ былъ вымытъ, какъ слѣдуетъ, во всѣхъ своихъ закоулкахъ, приступили къ такъ называемой на матросскомъ жаргонѣ „убиркѣ“ и, надо признаться, убирали корветъ едва-ли не старательнѣе и усерднѣе, чѣмъ убираютъ какую-нибудь молодую красавицу-даму, отправляющуюся на балъ и мечтающую затмить всѣхъ своихъ соперницъ. Прибирали и подвѣшивали бухты снастей, наводили глянецъ на орудія и на мѣдь на поручняхъ, люкахъ, компасѣ, кнехтахъ, словомъ, не оставляя въ покоѣ ни одного предмета, который только было можно вычистить. Повсюду въ ловкихъ матросскихъ рукахъ, желтыхъ отъ толченаго кирпича, мелькали суконки, тряпки, пемза и повсюду раздавался осипшій отъ брани, но все еще зычный густой басъ боцмана Андреева. Впрочемъ, справедливость требуетъ замѣтить, что боцманъ Андреевъ, вообще человѣкъ очень добрый и больше напускавшій на себя строгость, ругался, главнымъ образомъ, для соблюденія своего достоинства. Нельзя-же,—боцманъ! И какой же былъ бы онъ боцманъ въ
