ныхъ ударовъ колокола, радостно отзывающихся въ ушахъ молодого мичмана, и съ послѣднимъ ударомъ на мостикѣ поднимается плотная и приземистая фигура лейтенанта Невзорова въ бѣломъ, разстегнутомъ кителѣ, надѣтомъ поверхъ ночной рубашки съ раскрытымъ воротомъ, въ башмакахъ на босыхъ ногахъ, въ широкихъ штанахъ и фуражкѣ совсѣмъ почти на затылкѣ.
Въ то же время боцманъ ставши у гротъ-мачты, протяжно свистнулъ въ дудку и, вслѣдъ затѣмъ, зычнымъ голосомъ крикнулъ на всю палубу:
— Второе отдѣленіе на вахту! Вставай… Живо!
— Эка реветъ, дьяволъ!—сердито прошепталъ какой-то матросъ, проснувшійся отъ боцманскаго окрика, и повернулся на другой бокъ.
Среди лежащихъ въ повалку на палубѣ матросовъ началось движеніе. Тѣ, кому приходилось вступать на вахту, потягивались, зѣвая и крестясь, поднимались со своихъ тощихъ тюфячковъ и, торопливо натянувъ штаны, выходили на шканцы, на провѣрку. Разбуженные боцманомъ другіе матросы, оглядѣвшись вокругъ, снова засыпали.
— Ну, что, Василій Васильичъ, очень спать хочется?—добродушно говорилъ своимъ низкимъ баскомъ Невзоровъ, поднявшись на мостикъ и сладко позѣвывая…
И у Лучицкаго тотчасъ же исчезла злоба противъ Невзорова, который, несмотря на свое „ретроградство“ и скверную привычку драться, былъ все-таки добрымъ, хорошимъ товарищемъ и лихимъ, знающимъ свое дѣло морякомъ.
— Отчаянно, Максимъ Петровичъ,—отвѣчалъ молодой мичманъ.—Въ началѣ вахты еще ничего…
— Мечтали, видно, о какой-нибудь дамочкѣ въ Кронштадтѣ? перебилъ, засмѣявшись сквернымъ, циничнымъ смѣхомъ, Невзоровъ и прибавилъ:—Вотъ въ Ріо-Жанейро придемъ… Тамъ, я вамъ скажу, вы скоро влюбитесь въ какую-нибудь бразильскую дамочку и забудете свою зазнобу, коли есть… Вѣдь, навѣрно есть, а?.. Ну, и жарко-жъ спать въ каютѣ… Съ завтрашняго дня буду спать на верху… Прохладнѣе…
— И ночи какія очаровательныя… Поглядите-ка, Максимъ Петровичъ, небо-то какое?
— А ну его къ черту небо!.. Это вы только о небесахъ думаете и небесами восхищаетесь… Однако, сдавайте-ка вахту да ступайте спать…
