разсчиталъ командиръ, а попади мы, молъ, къ нему въ середку, быть бы всѣмъ на днѣ. На утро, истрепанный, искалѣченный „Голубчикъ“, безъ фокъ-мачты,—замѣсто ея фальшивую поставили,—безъ шлюпокъ, безъ рубки, безъ бортовъ, шелъ подъ парами и парусами на ближній отъ насъ Маврикій островъ… По бѣднягѣ Маркутину отслужили честь-честью панихиду,—капитанъ и всѣ до единаго офицеры были, а послѣ панихиды капитанъ велѣлъ собрать на верху всю команду и благодарилъ насъ, матросовъ, и приказалъ выдать по лишней чаркѣ. Всякому доброе слово сказалъ, похвалилъ, а спасибо-то надо было бы сказать ему, голубчику-то нашему… Онъ-то не оробѣлъ и управился…
— И долго вы чинились на этомъ самомъ Маврикѣ?—спросилъ кто-то.
— Недѣли двѣ стояли—поправлялись. Фокъ-мачту новую справили, шлюпки купили, такелажъ вытянули, одно слово, все, какъ слѣдоватъ, а затѣмъ, айда на Яву-островъ… Ну, погода свѣжая была, почитай всю дорогу, зарифившись, шли, но отъ урагана Богъ помиловалъ!—закончилъ Егорычъ при общемъ молчаніи.
— Однако, сейчасъ флагу подъемъ!—проговорилъ онъ, и вышелъ изъ круга.
Минутъ за пять до восьми часовъ изъ своей каюты вышелъ командиръ корвета „Соколъ“, невысокаго роста, плотный брюнетъ лѣтъ сорока, съ мужественнымъ и добрымъ лицомъ, весь въ бѣломъ, съ безукоризненными свѣжими отложными воротничками, открывавшими слегка загорѣвшую шею. Съ обычной привѣтливостью пожимая руки офицерамъ, собравшимся на шканцахъ къ подъему флага, онъ поднялся на мостикъ, поздоровался съ старшимъ офицеромъ и вахтеннымъ начальникомъ, оглянулъ паруса, бросилъ взглядъ на сіявшую во всемъ блескѣ палубу и, видимо, довольный образцовымъ порядкомъ своего корвета, осмотрѣлъ въ бинокль горизонтъ и проговорилъ, обращаясь къ старшему офицеру:
— Экая прелесть какая въ тропикахъ, Степанъ Степанычъ…
— Жарко только, Василій Ѳедоровичъ…
