Я еще маленькая была, когда мать моя скончалась; хорошенько и не запомню. Только чудится мнѣ, будто сквозь сонъ, качаетъ кто-то мою колыбельку и поетъ надо мною тихонько. Какъ схоронили матушку, отецъ ужъ и не захотѣлъ жениться въ другой разъ: »Не найти«, говоритъ, »мнѣ лучше первой моей милой. Господь ее взялъ, такъ пускай теперь мои дѣточки милыя хозяйничаютъ.«
Добрый былъ у насъ батюшка. Любилъ и жалѣлъ насъ обоихъ ровно, что меня, что брата. Жили мы въ достаткѣ; всего было въ волю. Ужъ какое же мое было дѣвическое время веселое да привольное, и вспомнить любо! Царство небесное моему батюшкѣ!
Погуляла я въ дѣвушкахъ года три. Стали за меня свататься, а я не иду, и отецъ не неволитъ, хотя и важные были женихи, и богатые.
Вотъ и послалъ мнѣ Господь друга по сердцу и по нраву. Красавецъ былъ мой женихъ, Боже мой, какой былъ красавецъ! чернобровый, статный; такъ ужъ мнѣ онъ приглянулся! Только и въ мысляхъ, что Павло; только и думки въ головѣ, какъ бы поскорѣй съ нимъ увидѣться. А онъ не изъ нашего былъ села, изъ чужого. Увижу я его—и весела, а не увижу—такая грусть-тоска меня возьметъ, что на свѣтъ бѣлый не глядѣла бы. Опоздаетъ онъ на гулянье—я всѣ глаза выплачу. »Можетъ быть«, думаю я, »у него есть другая милая.« А тутъ послѣ Семенова дня, на другой же день—мнѣ и не гадалось, и не снилось—онъ посватался за меня. Отецъ благословилъ. Даромъ, что захожій, а такой былъ славный хозяинъ Павло, что и на сторонѣ всякій его зналъ.
Привезъ меня мужъ на свой дворъ—и, Боже мой, какъ мы хорошо, дружно жили! Да не далъ ему Господь долгаго вѣку. Только всего два года жила я съ нимъ. Такой онъ былъ ко мнѣ ласковый! Бывало, къ намъ въ хату заглянуть весело. Сидимъ мы, словно въ вѣночкѣ; сидимъ, работаемъ, или такъ себѣ разговариваемъ, всегда вмѣстѣ.
Вдругъ—о горе мое несказанное! разнемогся мой Павло! Чего я не дѣлала! и къ знахарямъ, и къ лекарямъ кидалась,—никто пособить не могъ. Смерти, говорятъ, не отперти. Умеръ Павло.
Пріѣхалъ за мной отецъ, да и взялъ меня къ себѣ. Мужнину хату и все добро продали. »Живи«, говоритъ, »у меня, дочка: къ чему тебѣ въ чужомъ селѣ одной маяться? Сирота ты, что-ли, помилуй Господи.«
А братъ мой тѣмъ временемъ женился. Взялъ съ нашего села дѣвушку, красивую такую, щеголиху. Родилась у нихъ дѣвочка, хорошенькая, какъ ясочка, свѣжая и полненькая, какъ огурчикъ.
Еще я и полгода о Павлѣ не отгоревала, какъ мы и отца схоронили. Люди говорятъ: »Одна бѣда идетъ, а другую за собою ведетъ«,—и правду говорятъ люди. До поры, до времени мы жили хорошо, а потомъ братъ обѣднѣлъ: то хлѣбъ у него не родился, то весь скотъ палъ; а Богъ далъ пятеро дѣточекъ—двухъ дѣвочекъ да трехъ мальчиковъ. Тужитъ братъ, сохнетъ, чахнетъ; невѣстка ходитъ такая печальная; даже дѣтки—и тѣ пріуныли. Такое время подошло, что и хлѣба не на что купить стало.
»Сестра«, говоритъ мнѣ братъ, »будь ласкова, ссуди мнѣ денегъ. Буду я живъ, заработаю, отдамъ; а умру, Богъ тебѣ отдастъ.«
Я и отдала ему тѣ деньги, что взяла за свою хату да за скотъ. Вдругъ у насъ въ домѣ словно повеселѣло: и братъ сталъ говорить, и невѣстка усмѣхается, и дѣти рѣзвятся, хохочутъ,—а я и рада. »Слава тебѣ Господи«, думаю, »что и у насъ, какъ у другихъ людей благодатно стало!« Купилъ мой братъ скота, началъ понемногу разживаться.
Мы съ братомъ съ-измала крѣпко любили другъ друга. Чтобы повздорить между собою, чтобы обидѣть одинъ, другого,—да сохрани Боже! Если, бываетъ, въ чемъ мыслями не сойдемся, такъ уступимъ другъ другу. И племяннички меня очень любили. Бывало, даже ссорятся изъ-за меня: »Это моя тётя«, говоритъ одинъ, а тотъ къ себѣ тянетъ: »Моя!« да какъ уцѣпятся, да какъ начнутъ цѣловать, такъ и работу изъ рукъ выхватятъ, и платокъ съ головы спадетъ.
Только невѣстушка больно со мной спесива была. Ужъ я ль ей не угождала, какъ малому дитяти? да нѣтъ, не угодила! »Невѣстушка, душа моя«, говорю я ей бывало, »сдѣлаемъ вотъ такъ, или эдакъ, и ладно будетъ.« Купить ли что, продать,—ни за что въ свѣтѣ не послушается; хотя и выдетъ убытокъ явный, а на своемъ поставитъ. Замолчу я передъ нею, поплачу тихонько, да и все тутъ. Не хотѣла я брата тревожить; снова, бывало, къ ней съ ласковыми рѣчами подойду.
Сажаемъ мы съ нею однажды разсаду въ огородѣ; я заговариваю съ ней, а она словно не слышитъ, отошла подальше. Тяжело мнѣ стало на сердцѣ,—запѣла я; пою, а слезы такъ изъ глазъ и сыплются. Вдругъ слышу: »Богъ вамъ въ помощь, день вамъ добрый!« Смотрю—это наша сосѣдка облокотилась на заборъ, да и кланяется. Я скорехонько слезы утерла.
»Здравствуйте«, говорю, »сестрица!«
»А я къ вамъ шла.«
»Милости просимъ.«
»Не продадите ли вы мнѣ щепотку разсады?«
»Мы чужимъ продаемъ, а сосѣдкѣ надо и такъ дать.«
»Спасибо за ласку, сестрица«, да и протягиваетъ мнѣ горшочекъ.
Я набрала въ тотъ горшочекъ разсады, да и дала ей.
Она поблагодарила и пошла себѣ.
Невѣстка на меня такъ и напустилась.
»Станутъ всѣ хозяйничать у меня,—все хозяйство начисто растащутъ! Эдакъ и отъ золотой горы ничего не останется!«
И пошла, и пошла…. Матерь Божія! Я только слезами обливаюсь. »Невѣстушка«, говорю я ей, »пока что́ у меня было, ничего я для васъ, ничего не жалѣла. Грѣшно вамъ теперь меня кускомъ хлѣба попрекать.« Бросила работу и вышла изъ огороду.
Тяжко, горько стало мнѣ, и взяла я себѣ въ голову такую думу: »Брошу я ихъ, пойду въ люди служить.« Собрала свое добро. Кое-что въ мѣшочекъ положила, а остальное все братнинымъ дѣткамъ раздарила. У меня много было всякой одежды, и одежда все была новая, хорошая. Сколько было полотна, платковъ, плахтъ, юпокъ! Дѣти радуются подаркамъ, дівча́тка сейчасъ давай наряжаться. »А что, хорошо это на мнѣ тетя?«—»А на мнѣ?«—»Какъ пойду замужъ, повяжусь вотъ этимъ краснымъ платкомъ«, говоритъ одна, а сама еще такая, что и отъ земли не видать. Лепечутъ онѣ около меня, а мнѣ ихъ такъ жалко, что и словечка вымолвить не могу. За слезами свѣта Божія не вижу. Дѣти примѣтили, ласкать меня начали. »Тетя милая, что́ вы горюете? можетъ, вамъ нездоровится?« Обсѣли меня кругомъ, словно пташечки-щебетушечки. »Не плачьте«, уговариваютъ меня, а сами глаза мнѣ рученками закрываютъ.
Передъ вечеромъ, слышу—братъ идетъ. Я отошла, да и сѣла въ уголку. Онъ вошелъ такой веселый. »Здорово, дѣточки, и ты, сестра!« За нимъ и невѣстка въ хату. Сѣли они ужинать, и дѣти съ ними.
»А ты зачѣмъ ужинать не идешь, сестра?«
»Спасибо, братецъ, не хочу.«
Онъ посмотрѣлъ на меня пристально, посмотрѣлъ женѣ въ глаза и покачалъ головою.
»Эхъ, эхъ, жена!« говоритъ, »это, я вижу, твои продѣлки. Не обижай сестры: грѣхъ тебѣ будетъ.«
»Что́ это за напасть за такая!« заговорила невѣстка: »Работница я у тебя, что ли, что мнѣ и слова нельзя сказать? Гоню я твою сестру, что ли? Я только ей истинную правду сказала.«
Бросила ужинать и вышла изъ хаты вонъ.
А старшенькая дѣвочка спрашиваетъ отца: »Отчего это, тятя, тетенька всё плачетъ? Такъ плачетъ, что Господи Боже мой! Что́ мать ей сказала?«
Братъ промолчалъ; только дѣвочку по головкѣ погладилъ.
Послѣ ужина, подошелъ онъ ко мнѣ и сѣлъ со мной рядомъ. »Сестра«, говоритъ, »не кручинься, голубка. До сихъ поръ жили мы съ тобой душа въ душу,—надо намъ такъ и вѣкъ свѣковать. Вѣдь насъ только двое и есть на свѣтѣ. Прости моей женѣ ея неразумныя рѣчи! Сдѣлай мнѣ такую великую милость, сестра моя родная!«
»Братецъ мой, голубчикъ! да сохранитъ меня Господь милосердный отъ такой бѣды, чтобъ я съ тобой въ разладъ вступила!« говорю я ему. »А что жена твоя меня обидѣла, такъ Богъ съ нею! я ей прощаю. Только тяжело у меня на сердцѣ, родной мой. Дай мнѣ поплакать, авось полегчитъ.«
»Не плачь, сестрица, полно!«
»Я хочу уйти отъ васъ, братъ.«
Онъ такъ и встрепенулся. »А гдѣ жъ ты жить будешь?«
»Пойду въ люди, служить.«
»Что это у тебя за мысли такія, сестра? побойся Бога!« Началъ меня уговаривать да упрашивать, и жену привелъ; и та просить стала: не покидай, молъ, насъ. Услышали дѣти,—Боже, какъ бросятся всѣ ко мнѣ, да какъ заплачутъ всѣ!
»Теточка наша милая! хочетъ насъ покинуть! не покидай насъ! мы тебя слушаться будемъ, во всемъ угождать тебѣ будемъ!« Противъ кого другого, а противъ дѣтей у меня и словъ нѣту. Прижала я крошекъ къ сердцу да только плачу.
А брату сдается, что я ужъ и отдумала,—благодаритъ. »Спасибо«, говоритъ, »сестра, что ты моихъ дѣтокъ пожалѣла. Они безъ тебя осиротѣли бы, какъ безъ родной матери.«
А у меня всё таки на мысли итти въ службу.
Легли спать; а я всю ночь и глазъ не закрыла. Мысли да думы съ ума не идутъ. Жжетъ тоска мое сердце. Горько мнѣ и подумать, что вотъ гдѣ-нибудь буду я въ работницахъ маяться. Было у меня и хозяйство свое, и добро. Выросла въ холѣ, а приходится за кусокъ хлѣба служить, да угождать, да еще, можетъ быть, какому-нибудь недоброму, негодному человѣку. Придется и правду, и неправду терпѣть, ко всему привыкать придется. Узнаю чужую сторону, какова она есть. Всякаго горя да бѣды наберусь; никто меня жалѣть не станетъ, никто возлѣ меня не сядетъ, не погорюетъ со мной, слова добраго, ласковаго никто мнѣ не скажетъ. Извѣстно—чужіе люди! они хотя и добрые, да меня не знаютъ, и я ихъ тоже не знаю.
Рано-ранехонько я поднялась,—всѣ спятъ, еще и заря не занимается. Темно. Въ послѣдній разъ взглянула на дѣтей, на брата; и невѣстки мнѣ жалко стало. Взяла свой мѣшочекъ и вышла тихонько изъ хаты. Иду, иду и не оглядываюсь. Вотъ и высокій курганъ, что за околицей зеленѣетъ. Взошла я на тотъ курганъ, да и взглянула на свое село; а солнышко всходитъ…. Село—какъ на ладони; такъ и замелькали у меня въ глазахъ бѣлыя хаты, колодезные столбы, зеленые садики и огороды. Вижу я отцовское подворье и ту кудрявую, вѣтвистую вербу, подъ которой я еще маленькой дѣвочкой играла. Стою и съ мѣста не трогаюсь, засмотрѣлась; каждая тропиночка, каждый кустикъ—все мнѣ такъ знакомо; смотрю—и свое дѣтство, и дѣвичество привольное, и замужство счастливое, и вдовство горькое, какъ по писанному читаю. Куда мнѣ идти? Никого и ничего я не знаю, тоска, безпокойство меня беретъ.
Слыхала я когда-то, еще отъ покойнаго батюшки, что въ Демьяновкѣ какіе-то наши родственники живутъ. Матушкина племянница отдана была туда за кузнеца Ляща. »Пойду я къ нимъ«, думаю я: »все мнѣ охотнѣе будетъ служить тамъ, гдѣ мой родъ ведется.«
Иду дорогой, и страшно мнѣ такъ, что и сказать нельзя. Рада я радехонька, если кто навстрѣчу попадется. А дорога не спитъ: то тотъ встрѣтится, то другой; то идутъ, то ѣдутъ. Сколько ужъ я селъ прошла—и казачьихъ, и господскихъ! Не мѣшкаю нигдѣ и въ пространныя рѣчи не вступаю; разспрошу дорогу въ Демьяновку, поблагодарю за хлѣбъ-соль, да и дальше. На другой день, я очень утомилась и сѣла отдохнуть въ холодкѣ подъ вербою. Кругомъ меня рожь желтѣетъ, а во ржи грядка льну цвѣтетъ голубымъ цвѣтомъ, ячмень колосится, недалеко лѣсокъ синѣетъ, пещаная дорога, словно золотая ниточка, въ гору закручивается. День Богъ далъ жаркій, и вѣтерокъ не шелохнется: тихо… только птичка одна гдѣ-то щебечетъ, словно душа моя горемычная, да жужжатъ пчелы надъ пахучей гречихой.
Смотрю—идутъ какіе-то люди цѣлою гурьбою: и старые, и молодые, и дѣти; подошли ко мнѣ и поздоровались. »Здравствуйте«, говорю я имъ, »сядьте-ка да отдохните немножко.« Вижу я, что они очень уморились.
»Откуда васъ Господь несетъ?« спрашиваю я чернобровую, красивую молодицу: она ребенка на рукахъ няньчила.
»На богомолье ходили, въ Кіевѣ были. А васъ куда Матерь Божія да добрая воля ведетъ?«
»Въ Демьяновку, коли знаете.« »Еще бъ не знать! да мы сами изъ Демьяновки. Намъ съ вами одна дорога—такъ вмѣстѣ и пойдемъ.«
»А не знаете ли тамъ кузнеца Ляща?«
»Ляща? Какой это кузнецъ Лящъ? Нѣтъ, сердце, не знаю такого и не слыхала про него. Есть у насъ Лящи, только они не кузнецы, а такіе же, какъ и мы, хлѣбопашцы.«
»Спроси меня, молодичка«, отозвалась со стороны старушка. Она сидѣла межъ дѣтьми, хлѣбомъ ихъ обдѣляла, и ласково на меня поглядывала. »Я знавала того кузнеца Ляща и жену его знавала. Пусть будетъ земля надъ ними легче пуху[1]! добрые были люди покойники.«
»А давно они померли, бабушка?«
»Давненько, мое сердце, лѣтъ ужъ двадцать будетъ. На одной недѣлѣ оба и померли. Любились они крѣпко, такъ одному безъ другого ужъ и не жилось на свѣтѣ. Сперва онъ преставился, а за нимъ и она. Такъ рядышкомъ ихъ и похоронили. Хата ихъ запустѣла; не было у нихъ ни плоду, ни роду. Ты не къ нимъ ли шла? Можетъ быть, ты родня имъ? Вѣдь она издалека была взята«. »Къ нимъ, бабушка, къ нимъ; да такая несчастная моя доля!«
»Охъ, Господи помилуй! Что́ у тебя за бѣда такая, моя голубушка?«
»Я иду службы себѣ искать; такъ и думала, не присовѣтуютъ ли мнѣ родные; а теперь…. голова моя безталанная! что́ я буду дѣлать!«
»Зачѣмъ горевать да жаловаться? Журбо́ю поля не пере́йдешъ. А вотъ я тебѣ что́ посовѣтую: иди ты къ нашему отцу Ивану служить. Я у него и крестилась, и вѣнчалась, и до сей поры живу, да, вѣрно, и умру у него. Онъ да жена его,—что это за люди, старосвѣтскіе, простые! Ихъ только двое и есть, и оба старенькіе, престаренькіе. Была у нихъ дочка, отдали ее замужъ; да не долго она похозяйничала, умерла. Дѣвочка у ней осталась; старики внучку къ себѣ взяли. Славное такое дитятко! Отецъ Иванъ уже очень дряхлъ, и девять лѣтъ какъ ужъ ослѣпъ, а службы Божіей всё не оставляетъ. Дознался было владыка, что слѣпой старецъ Божію службу отправляетъ, да и запретилъ. Тогда люди наши пошли всѣмъ, какъ есть, міромъ просить за отца Ивана, чтобъ его оставили. »Люди добрые!« сказалъ имъ владыко, »если онъ вамъ такъ любъ, такъ я не запрещаю ему стоять передъ престоломъ Божіимъ до самого конца его вѣка; нужно мнѣ только своими глазами удостовѣриться, что слѣпецъ точно благоподобно службу Божію отправляетъ.« Пріѣхалъ владыка и хвалу Господу Богу воздалъ, что такъ твердо и безъ ошибки правитъ слѣпой службу Божью, и крестомъ его благословилъ…. Иди къ нему, голубка. Работы немного тебѣ будетъ. Я, въ чемъ смогу, пособлять тебѣ буду.«
»Спасибо вамъ, бабушка моя ласковая! Дай вамъ, Господи, всякаго добра!«
»Ну, теперь пополдничаемъ да и въ путь! Сегодня, Богъ дастъ, заночуемъ дома.«
Демьяновка лежитъ въ долинѣ, словно въ зеленомъ гнѣздышкѣ. Село великое и богатое; двѣ церкви въ немъ: одна каменная, высокая, другая деревянная и древняя, даже въ землю вросла и покривилась. Отецъ Иванъ жилъ недалеко за каменной церковью. Былъ у него домикъ и садикъ, и огородъ; хозяйство небольшое, да хорошее. Вошли мы въ село—и разбрелись богомольцы по улицамъ; каждый въ свой домъ спѣшитъ, къ своимъ; а я за старушкой иду. Такъ мнѣ грустно и бо́язно, что даже сердце замираетъ. Бывало, прежде, куда я ни шла, такъ весело иду и охотно; а теперь и глазъ я не смѣю поднять. Вошла да и стою, сама не своя. Слышу—старушка про меня разсказываетъ.
»Войди и отдохни, дитятко«, промолвилъ кто-то такъ истово и тихо. Подняла я глаза,—противъ меня на липовой лавкѣ сидитъ старый-старый дѣдъ. Глаза у него незрячіе, и такая въ тѣхъ глазахъ тишина да доброта, что я и не видывала. Борода у него бѣлая, кудрявая, ниже пояса; сидитъ онъ въ тѣни, только вечерній солнечный лучь словно золотомъ его осыпаетъ.
Какъ услышала я такія ласковыя слова, такъ меня словно что́ за сердце схватило; слезы брызнули у меня изъ глазъ. А онъ протянулъ руку, да и благословилъ меня.
Смотрю я—хозяйка вошла, старенькая, маленькая, чуть отъ земли видна, а еще бодренькая, словоохотливая такая. »Оставайся у насъ съ Богомъ, голубушка. Ты еще молоденькая, ты нашу хату развеселишь и внучку порадуешь. Бѣги-ка ты сюда, Маруся, иди не стыдись. Такая ужъ она стыдливая у насъ, словно просватанная.«
Взяла она за ручку хорошенькую смуглую дѣвочку, что все изъ-за дверей глазенками сверкала, и ввела ее въ хату. »Поклонись«, говоритъ, »Маруся молодицѣ, привѣтствуй ее.«
Она поклонилась и привѣтствовала меня; а я думаю себѣ: »Что-то теперь племяннички мои милые? вспоминаютъ ли они меня?«
Я осталась у отца Ивана. Живу я у него мѣсяцъ, живу другой; житье мнѣ у него! всѣ меня любятъ, словно дитя родное. Бывало, я управлюсь, приберу хату; мы пообѣдаемъ, да и усядемся въ саду подъ черешней. Батюшка тихо сидитъ себѣ да думаетъ, или молитву шепчетъ, или псалмы поетъ… да хорошо такъ, Боже мой! Старушка и хозяйка говорятъ промежъ себя то о томъ, то о другомъ; а я подсяду къ нимъ да послушиваю; а внучка, словно бѣлый клубочекъ, по садику катается; то къ намъ подбѣжитъ, то опять въ зеленой густотѣ пропадетъ. Такъ тихо да спокойно пройдетъ день, что, кажется, весь вѣкъ свой такъ бы свѣковалъ; а у меня всё тоска на сердцѣ да печаль неусыпная. Они и разговариваютъ со мной, и утѣшаютъ меня. »Не кручинься«, говорятъ: »это грѣхъ великій. Дитя плачетъ потому, что оно ничего не смыслитъ; а кто выросъ, тотъ самъ своему горю помочь долженъ. Подумай только то: ты, можетъ быть, на свѣтѣ добро еще узнаешь; а потратишь свое здоровье—какое ужъ тогда житье? Полно, сердешная, послушайся насъ, старыхъ людей! Вотъ, посмотри лучше, какой Господь вечеръ далъ!«
Я гляжу—а солнышко заходитъ, рѣчка течетъ, какъ чистое золото, между зелеными берегами; кудрявыя вербы въ водѣ свои вѣтки купаютъ; цвѣтетъ-процвѣтаетъ макъ въ огородѣ; высокая конопля зеленѣетъ; кой-гдѣ около бѣлой хатки краснѣетъ вишенье; высокой кустъ калины кровлю подпираетъ, да всю бѣлую стѣну закрываетъ; и сама хата въ саду цвѣтущемъ, какъ въ вѣнкѣ стоитъ. И зелено, и красно, и бѣло, и сине, и ало около той хатки…. Тихо и тепло, и вездѣ насквозь багряно—и на небѣ и на взгорьяхъ и на водѣ…. Господи!
»Сей свѣтъ, что маковъ цвѣтъ; какъ на томъ свѣтѣ-то будетъ?« говоритъ старуха, покачивая головою.
»Боже мой, Боже!« промолвитъ за ней матушка въ полголоса.
А батюшка подниметъ къ небу незрячіе глаза, да и скажетъ: »Слава Господу Богу!«
Вотъ однажды, утромъ рано, иду я за водою; вдругъ навстрѣчу мнѣ человѣкъ. Глянула я—анъ это Трохимъ Рыбецъ, изъ нашего села. Я чуть коромысло не сронила, и слова не могу вымолвить,—такъ обрадовалась! А онъ говоритъ мнѣ:
»Такъ вы и въ правду тутъ? Мы слышали, да не вѣрили. Братъ вашъ очень объ васъ тужитъ. »Ѣдешь въ Демьяновку«, сказалъ онъ мнѣ (я, знаете, за колесами пришелъ). »Тамъ, можетъ быть, сестру увидишь; такъ скажи ей, что сильно она меня опечалила и что прошу я ее слезной просьбой, чтобъ она къ намъ вернулась.«
»Да здоровы ли они всѣ тамъ?« спрашиваю я, а сама плачу. »А дѣточки что? Можетъ, забыли меня?«
»Какое забыли! и до сей поры плачутъ, что вы ихъ покинули. Что жъ мнѣ вашему брату сказать?«
»Скажите ему, что очень мнѣ его жалко и дѣточекъ; что сердце у меня изныло, а всё таки я къ нему не ворочусь. Уговаривать меня не къ чему, а приневоливать… я тоже не знаю, кто бы меня приневолилъ.«
»А развѣ тутъ вамъ хорошо?«
»Такъ хорошо, что словами не разсказать.« Да и говорю я ему, гдѣ я служу. »Зайдите«, говорю, »ко мнѣ; я вамъ для племянничковъ какой-нибудь гостинецъ дамъ. Вы скажете, что тетка прислала.«
Взяла я деньжонокъ немного, кой-чего купила, да и послала имъ. Провожаю я того человѣка за село да плачу, плачу!
»Скажите имъ, что я ихъ до самой смерти любить буду. Я вспоминаю ихъ каждый часъ, каждую минуту. Куда ни погляжу, о чемъ ни заговорю, все ихъ вспоминаю.«
»Хорошо, хорошо, отчего не сказать? Скажу. Прощайте! Помоги вамъ Господи, вамъ и вашимъ хозяевамъ! Какіе же они добрые люди! меня, заѣзжаго, какъ семьянина приняли. Вотъ люди!«
»Это ужъ имъ Господь далъ, что всѣ имъ дороги да милы«, говорю я ему.
»Ужъ правда, что Божьи люди!« отвѣтилъ мнѣ Рыбецъ.
Проводила я этого человѣка за село, поплакала. Прошло съ недѣлю. Въ субботу я бѣлю хату; вдругъ бѣжитъ моя Марусенька. »Къ вамъ гости пріѣхали!«
»Какіе гости?« спрашиваю я, а самое словно огнемъ охватило.
»Да тамъ какой-то человѣкъ, такой чернявый, высокой, и молодица красивая, и дѣточки съ ними. Васъ спрашиваютъ.«
Я и не опомнюсь, стою. Какъ вдругъ братъ въ хату съ женой и дѣтьми.
Боже мой! Я такъ и сомлѣла; одно, что радость великая,—увидѣла ихъ; а другое, что горе свое да напасть вспомнила.
Начали всѣ меня просить: »Поѣзжай да поѣзжай съ нами!«
»Не послушаешься насъ съ женою«, говоритъ мнѣ братъ (и невѣстка меня проситъ только такая сама невеселая), »такъ хоть дѣтокъ нашихъ послушайся: они по тебѣ каждый день плачутъ.«
А дѣти, какъ вцѣпились ко мнѣ въ шею, такъ и не выпускаютъ, цѣлуютъ меня, да просятъ: »Поѣзжайте съ нами, тетушка наша милая, поѣзжайте!«
»Нѣтъ, не поѣду.«
Они и заплакали, мои голубочки; такъ слезочки у нихъ изъ глазъ и закапали. Припали они ко мнѣ, и оторвать ихъ нельзя. Отговаривалась я, отговаривалась, да наконецъ должна была уступить.
Пошла я, простилась съ хозяевами, поблагодарила ихъ за милость да за ласку. Имъ и жалко, что я отхожу отъ нихъ, да они за меня радуются, что далъ мнѣ Богъ возвратиться домой къ брату. Проводили меня съ хлѣбомъ-солью, благословили, а Марусечка, та даже и поплакала, что я ее покидаю.
Вошла я опять въ ту хату, гдѣ я и выросла и вѣкъ свой дѣвичій вѣковала. Гляжу—каждый уголочекъ мнѣ весело усмѣхается; и сама я будто помолодѣла, съ дѣтьми по двору бѣгаю; то на улицу выгляну, то въ садикъ брошусь…. Вѣдь я дома, дома!… Да не долго я радовалась.
Начала меня невѣстка опять допекать. Теперь уже, просто, проходу мнѣ не даетъ: то не хорошо, это не такъ…. »Вотъ мы сами себѣ бѣду накликали!…« какъ пойдетъ,—Боже твоя воля! И объѣла-то я ихъ, и опила!
Какъ-то разъ о деньгахъ моихъ упомянула, что я имъ въ займы дала.
»Ты думаешь, мы тебѣ деньги должны? Еще съ тебя надо бы взять: ты у насъ больше хлѣба съѣла, чѣмъ тѣхъ всѣхъ денегъ было.«
А я брату все до копеечки отдала, все, что взяла за скотъ; а у меня была не одна пара хорошихъ воловъ, и коровы были, и овечекъ стадо велось, и хату я свою продала,—и всѣ деньги, которыя я выручила, всѣ ему отдала.
»Ну«, говорю я ей, »если я уже заѣла у васъ всѣ деньги, то Богъ съ вами! Зачѣмъ же вы меня уговаривали вернуться? Тамъ мнѣ было хорошо, какъ у отца родного.«
Она утихла: видитъ, что очень ужъ меня обидѣла; да, можетъ быть, и побоялась, чтобы братъ не узналъ и не разсердился на нее.
Я въ самый тотъ же день и пошла-таки отъ нихъ, ни съ кѣмъ не простившись. Брата тогда не было дома. »Ужъ какъ тамъ мнѣ тяжело ни будетъ«, подумала я, »а въ другой разъ не вернусь, пойду, куда глаза глядятъ, лишь бы не нашли они меня, лишь бы опять просить не стали.«
Я напередъ знала, что сердце у меня такое слабое, что я никакъ не устою, если опять примутся меня просить да молить.
И рѣшилась я идти въ Кіевъ.
Зашла я въ Демьяновку, хоть она и въ сторонѣ отъ дороги лежала; да очень ужъ мнѣ захотѣлось повидать своихъ хозяевъ. Поплакала я у нихъ, и они со мной погоревали.
»Пойду въ Кіевъ«, говорю я имъ. »Какъ буду далеко, такъ и забудутъ обо мнѣ, да, можетъ быть, и я сама забуду свое горе.«
»Помоги тебѣ Господи! ступай съ Богомъ. А коли хочешь къ намъ воротиться, милости просимъ: мы тебѣ будемъ рады, примемъ тебя, лишь бы мы сами живы были.«
Вышла я отъ нихъ, словно повеселѣла. Утро было теплое. Пошла я себѣ своей дорогою.
Прохожіе, проѣзжіе, кто тамъ мнѣ на дорогѣ ни попадался, никто меня не тронулъ, слава Богу! Москаль встрѣтится—пройдетъ; купеческій возъ проторохтитъ, а не то панъ на четверкѣ проскачетъ,—только пылью тебя занесетъ; а тамъ опять съ поля вѣтерокъ повѣетъ, и зазеленѣютъ передъ тобою лѣса да степи. Тамъ озеро заблеститъ; тамъ, глядишь, рѣчка извивается. Не одна ходка[2] чумаковъ на глаза мнѣ попалась—и утѣшно мнѣ было слышать доброе слово: »Богъ въ помощь!« Бывало, у нихъ дорогу разспрошу. Все это люди изъ нашихъ, изъ простыхъ, извѣдали они горя и дома, и въ дорогѣ, такъ не станутъ чуждаться живой души.
Недѣлю спустя, пришла я въ Кіевъ. Господи, какой это красный городъ! А какія же въ немъ церкви святыя,—и словами сказать нельзя! а людей-то, людей, безъ счету! да всё чужіе. И не взглянутъ на тебя. Отдохнула я возлѣ святой Лавры, да и пошла себѣ мѣста искать. Хожу, хожу, всѣ улицы да закоулки искрестила; пришла на базаръ, на тотъ точокъ Подольскій. Смотрю—стоитъ кучка молодицъ да дѣвушекъ.
»Богъ въ помощь вамъ,« говорю.
»Спасибо«, а сами осматриваютъ меня, какая я, да откуда.
»Не знаете ли«, говорю, »гдѣ тутъ можно на службу наняться?«
»Э! да мы сами здѣсь ждемъ, голубушка.«
А это они, видите, вышли—не найметъ ли ихъ кто. Такъ ужъ тамъ заведено.
»Если позволите«, говорю, »такъ и я около васъ стану.«
»Становитесь, мы не мѣшаемъ.«
Вотъ я стала, да и смотрю. Народъ копошится, какъ муравьи въ кочкѣ; одинъ на другого наступаетъ, сходятся, расходятся, гуторятъ, кричатъ; и люди, и паны, и мѣщане… шумъ, гамъ, говоръ. Тотъ свое продаетъ, тотъ къ чужому прицѣняется; двѣ молодыя бабенки щебечутъ себѣ вдвоемъ, а тутъ дѣти спорятъ,—не раздѣлили чего-то. Торговка съ краснымъ, какъ жаръ, лицомъ стала противъ солнца, бренчитъ кораллами, да выкрикиваетъ: »Э, э! коральки славные, смотрите-ка, молодицы! Купи, моя красотка, купи!« пристаетъ она къ одной видной и высокой молодицѣ въ бѣлой сорочкѣ и съ зеленымъ платкомъ на головѣ,—такъ и увивается около нея. »Примѣрь-ка къ лицу! Ну, ну, не стыдись!«
Молодица не хочетъ, а та нацѣпила ей монисто на шею, да и кричитъ: »Смотрите, смотрите, люди добрые, что у меня ли молодица, какъ калина, какъ яблочко, какъ панночка?«
»Да пустите же меня, Богъ съ вами!« отбивается отъ нея молодица. »Я и монисто ваше порву. Что́ это, право? что́ вы ко мнѣ привязались?« а сама вся застыдилась, покраснѣла, какъ вишенька, глаза блестятъ, и, досадно ей, и смѣется она. А москаль какой-то (онъ тутъ же старое желѣзо продавалъ) засмотрѣлся на нее, стоитъ и усмѣхается, и не слышитъ, какъ бойкій мѣщанинъ въ синей чуйкѣ его толкаетъ: »Москва, Москва! продаешь, что-ли, желѣзо?«
Постояли мы тамъ съ часъ, а можетъ и больше; идетъ къ намъ какая-то пожилая барыня.
»А нѣтъ ли тутъ такой молодицы, чтобъ помѣсячно нанялась?«
»Почему нѣтъ?« говорятъ всѣ. »Можно и на мѣсяцъ наняться.«
Вотъ и стали мы договариваться. Говоритъ та пани: »Дѣлай мнѣ то и то, и другое, и третье, и все,—и бѣли, и вари, и шей и мой; дамъ я тебѣ по цѣлковому въ мѣсяцъ.«
»Ищите себѣ въ другомъ мѣстѣ, а не здѣсь«, отвѣчаютъ всѣ да пятятся отъ нея прочь. А она ко мнѣ: не соглашусь ли я?
»Извольте«, говорю, »пани; я согласна.« Да и пошла за нею. »Все«, думаю, »что-нибудь себѣ заработаю. Труда я не боюсь. Надо жить, надо и трудиться, чтобы не было передъ Богомъ грѣха, а передъ людьми стыда. Нѣтъ нигдѣ лежачаго хлѣба.«
Привела меня пани на свой дворъ. Хоромки небольшія, комнатки низенькія, совсѣмъ покосились, а у стѣнъ стульчики неодинаковые стоятъ рядышкомъ, и занавѣски на окнахъ, и зеркальце виситъ такое, что посмотри въ него—и себя не узнаешь: такъ тебѣ лицо перекривитъ.
Встрѣтила насъ панночка уже взрослая, изъ себя видная и полная такая, Богъ съ ней.
»Что, маминька«, спрашиваетъ, »наняли?«
»Вотъ идетъ за мной. Какую-то деревенскую договорила.«
»Эхъ, маминька! что́ вы ни сдѣлаете, все безъ толку. На что́ эта вамъ деревеньщина? Она ничего не умѣетъ—ни платья выгладить, ни услужить, какъ слѣдуетъ; будемъ мы только на нее глядѣть, какъ на куклу писанную.«
Сказала, вышла да такъ дверьми стукнула, что всѣ стульчики подскакнули, какъ живые.
Вижу я—худо мнѣ у нихъ будетъ. Гдѣ же это слыхано, гдѣ видано, чтобы дитя съ родною матерью такъ дурно обходилось?
А старуха и слова дочкѣ не промолвила.
»Вари обѣдъ, молодица«, говоритъ она мнѣ. Разсказала мнѣ всѣ свои порядки, научила, какъ и что́ дѣлать, и оставила меня одну въ хатѣ.
Къ обѣду пришелъ и мужъ ея изъ лавки,—такой высокой, черноволосый человѣкъ, съ веселыми, быстрыми глазами; въ синей чуйкѣ. Поклонился мнѣ и говоритъ: »Смотри, голубушка, не вѣтреничай,—будемъ жить друзьями.«
Спасибо ему, разогналъ онъ немного мою грусть этимъ добрымъ словомъ. Тяжела была моя работа, Боже мой, какъ тяжела! Цѣлый день, какъ есть, работаю; одного дѣла еще не кончаю, а другое уже дожидается. Старуха и сама не посидитъ ни минутки, сложа руки. А дочка такая ужъ была привередница, что Господи помилуй! Солнышко всходитъ—она привередничаетъ; заходитъ—всё привередничаетъ. И то не хорошо, и то неладно, и не такъ говоришь, и не такъ ходишь. И хоть бы на меня одну, ато вѣдь и на родную мать прикрикиваетъ. »Отчего«, говоритъ, »у насъ все не такъ вотъ, какъ у Иваненковскихъ пановъ? У нихъ все по-господски, любо-дорого смотрѣть; а у насъ все по-мужицки. Я«, говоритъ, »такъ жить не могу«. Сядетъ къ сторонкѣ и примется плакать.
Мать уговаривать ее станетъ, такъ и убивается около нея. »Не плачь дочка, не плачь: Богъ дастъ, будетъ и у насъ по-господски.«
А отецъ, бывало, прямо ей скажетъ: »Ой, дочка, не дури! что́ это ты выдумываешь? всё у тебя роскоши панскія какія-то въ головѣ. Смотри, какъ бы надъ тобой добрые люди не посмѣялись!«
Она разсердится и выбѣжитъ вонъ.
»Ты посмотри«, говоритъ хозяинъ женѣ, »Богъ насъ накажетъ за то, что мы дитя такъ избаловали. Не будетъ ей добра на свѣтѣ, если она такой привередницей останется. Не потакай ей, жена: каяться будешь. Отчего ты ее уму-разуму не учишь? Ты вѣдь ей мать родная, ты ей первая наставница. Она у тебя цѣлый Божій день сидитъ да воронъ считаетъ, и къ холодной водѣ не притронется. Ты всё за богатыми гоняешься, а всмотрись-ка, такъ не за чѣмъ и гоняться-то. Нынѣ такъ завелось: лишь бы на переднихъ колесахъ было ладно, а на заднихъ будь хоть ни вѣсть что́! Если ты точно ее любишь, то научай ее строгостью, когда нельзя лаской.«
А дочка не очень-то и матери слушается: вскинетъ, бывало, голову, словно муштрованный конь, да и выдетъ изъ комнаты.
Послалъ имъ Господь горе: захворалъ хозяинъ, да скоро и померъ. Какъ сталъ онъ умирать, кликнулъ дочку и говоритъ ей: »Дочка моя милая, дочка моя дорогая! много отъ тебя я печали принялъ; пусть Господь тебя проститъ! Послушайся меня хотя теперь: не лѣзь въ паны, не брезгуй своимъ родомъ. Твой родъ хорошій и честный: ни душегубцевъ, ни воровъ онъ не плодилъ, какъ иные богатые роды. Живи дочка, какъ тебѣ Богъ далъ, да почитай мать свою. Тебѣ бы за ней ухаживать, а не ей, на старости лѣтъ, прихотливой дѣвочкѣ угождать. Послушайся меня, дочка!«
Она только плачетъ да руку у него цѣлуетъ. Онъ благословилъ ее да опять ее спрашиваетъ: »А что, дочка, будешь мой завѣтъ помнить?«
»Буду помнить, милый батюшка!«
Похоронили его на Скавикѣ. Что́ народу всякаго сошлось, мѣщанъ! негдѣ было бы и орѣшку упасть! И не слыхала я, чтобы недобрымъ словомъ кто нашего покойника помянулъ. Всѣ ему царства небеснаго желаютъ. Такой былъ задушевный человѣкъ!
Вотъ сначала дѣвка и опомнилась немного. Бывало, и матери въ чемъ-нибудь пособитъ, и со мной по-людски заговоритъ; а тамъ, какъ повадились ходить къ ней какія-то подружки, пустяшныя да вѣтренныя, такъ и совсѣмъ ее съ пути сбили. И дома ей не сидится, и работать полно! Всё бы ей въ гости, да чтобы убранство на ней все было новое да хорошое. А, коли дома сидитъ, такъ до самаго полудня всё наряжается, всякой всячины на себя нацѣпитъ, и чего нужно, и чего вовсе не нужно, словно на вѣшалку въ коморкѣ. Сто́итъ только денежкамъ мало-мальски зазвенѣть у матери <въ> кошелечкѣ,—она тотчасъ и начнетъ канючить; а мать у ней такая—непремѣнно ее послушаетъ и отдастъ; а потомъ никому такъ отъ этого не горько, какъ мнѣ. Старуха хочетъ въ хозяйствѣ наверстать то, что́ дочка растратила, и, просто, дохнуть мнѣ не даетъ: работай, работай и работай!
Далъ Богъ весну. Повѣяло тепломъ; съ крышъ вода звонко каплетъ; солнышко весело свѣтитъ; таетъ снѣгъ; зажурчали по улицамъ ручейки; зазеленѣли садики….
Стали люди на богомолье сходиться. Откуда только сбираются люди въ Кіевъ каждую весну! Пришли и изъ нашего села, увидѣли меня на базарѣ и узнали.
»Какъ тебя Господь милуетъ?« спрашиваютъ меня. »А твой братъ сильно на тебя гнѣвается; ѣздилъ за тобой въ Демьяновку, да и узналъ, что ты въ Кіевѣ. »Коли она такая«, говоритъ, »что бросаетъ брата, словно сердитаго пана, коли она меня не жалѣетъ, такъ и я отъ нея отрекаюсь!«
»А какъ они живутъ?« спрашиваю я. »Всѣ ли живы да здоровы дѣточки? въ хозяйствѣ благополучно ли?«
»Какое благополучно! голые такіе стали, какъ турецкіе святые! Не везетъ имъ, Господь ихъ знаетъ, что́ это съ ними такое. Можетъ быть, это ваши слезы имъ отливаются. Обѣднѣли такъ, что иной разъ и хлѣба занимаютъ.«
»Земляки мои дорогіе«, говорю я имъ, »какъ бы мнѣ еще разъ съ вами повидаться? Не зайдете ли вы ко мнѣ? У меня есть кое-что брату переслать; такъ будьте ласковы, возьмите съ собою.«
»Хорошо, приготовь къ утру; мы возьмемъ.«
А я уже пять цѣлковыхъ деньгами заработала, да еще и сундучокъ, платокъ себѣ купила, сорочекъ нѣсколько пошила.
Вотъ положила я тѣ деньги въ кали́точку. Четыре цѣлковыхъ брату послала, а на пятый купила дівча́ткамъ мониста, сережечки да ленточки, хло́пчикамъ перстеньки, крестики, а старшенькой племянницѣ юпочку. »Пускай«, думаю, »вспомнютъ меня дѣточки мои милыя!«
Проводила я земляковъ, а у самой изъ головы не идетъ братнино горе. Боже мой, Боже мой! можетъ быть, взаправду, ему мои слезы отливаются! Прости меня, Матерь Божія, прости меня грѣшную, что я своему брату горе наплакала! Да и плакать мнѣ не слѣдъ. Есть и безталаннѣе меня, и нищіе, и убогіе, да живутъ же; а я, слава Богу, здорова и хлѣба кусокъ заработать себѣ могу, и сорочку. Да меня и Господь не помилуетъ, если я хоть одну слезинку пророню о себѣ! Если ужъ плакать, такъ за брата плакать: вѣдь у него и жена, и дѣтки маленькіе.
Думала я объ этомъ, думала, а тамъ мнѣ словно и работать веселѣе стало. Какъ ни чванилась, какъ ни помыкала мною панночка, я, бывало, все перетерплю. »Можетъ быть«, думаю я себѣ, »я ее своимъ смиренствомъ да покорностью укрощу.« Да не такая она уродилась! Видитъ она, что я покоряюсь, такъ еще пуще меня обижаетъ; а разъ было и бить меня бросилась.
»Богъ съ вами«, говорю я, »пускай кто другой вамъ служитъ, а я не хочу. Меня еще отъ роду никто не билъ, да, Богъ дастъ, и впередъ никто бить не будетъ.«
»А мы тебѣ денегъ не отдадимъ,—дослужи мѣсяцъ. Не дослуживши, не смѣешь отходить! Мы денегъ не дадимъ.«
»Какъ знаете. Моими деньгами вы не разживетесь, да и я оттого не обѣднѣю. Не отдадите—Богъ мнѣ отдастъ.«
Старуха начала меня уговаривать: »Останься да останься.« Ей было жалко со мной разстаться: работала я усердно, не лѣнилась, во всемъ послушна была, словно пестъ въ ступѣ: что́ мнѣ велятъ, то я и сдѣлаю.
Пока мы эдакъ ссоримся да миримся, въѣзжаетъ возъ какой-то въ ворота. Я глянула, и глазамъ своимъ не вѣрю. Да это вѣдь братецъ мой родненькій!
Выбѣжала я къ нему. »Братецъ, соколъ мой ясный! мнѣ сказывали, что ты крѣпко на меня гнѣваешься.«
»Нѣтъ, сестра моя родная«, говоритъ онъ; »такъ ужъ я извелся, что ни гнѣваться, ни жаловаться ни на кого не могу. Нужда меня состарила, изсушила.«
А я съ перваго же взгляда увидала, что онъ спалъ съ лица, почернѣлъ даже. А что́ это былъ прежде за паробокъ! И веселый, и полнолицый, словно мѣсяцъ…. Я такъ и залилась горючими слезами.
»Зачѣмъ тебя Богъ принесъ, братецъ?«
»Да такъ; вздумалъ и поѣхалъ. Ужъ больно великая тоска напала на меня. Хотѣлось мнѣ съ тобою свидѣться и на Божій свѣтъ посмотрѣть.«
Сѣли мы у воротъ, да и говоримъ себѣ, кручинимся; а время такъ и летитъ. Онъ
<Часть текста отсутствует. (прим. редактора Викитеки)>
самыхъ пановъ; еще два мѣсяца до года мнѣ осталось. Тяжко, Боже мой, какъ тяжко, недоброму человѣку угождать! Да ужъ нанялась, что продалась,—надо служить. А отбуду годъ,—можетъ быть, дастъ Богъ, хорошее мѣсто себѣ найду. Только бы захотѣть, ато ужъ найдешъ на свои руки муки.