во всемъ послушна была, словно пестъ въ ступѣ: что́ мнѣ велятъ, то я и сдѣлаю.
во всём послушна была, словно пест в ступе: что́ мне велят, то я и сделаю.
Пока мы эдакъ ссоримся да миримся, въѣзжаетъ возъ какой-то въ ворота. Я глянула, и глазамъ своимъ не вѣрю. Да это вѣдь братецъ мой родненькій!
Выбѣжала я къ нему. »Братецъ, соколъ мой ясный! мнѣ сказывали, что ты крѣпко на меня гнѣваешься.«
»Нѣтъ, сестра моя родная«, говоритъ онъ; »такъ ужъ я извелся, что ни гнѣваться, ни жаловаться ни на кого не могу. Нужда меня состарила, изсушила.«
А я съ перваго же взгляда увидала, что онъ спалъ съ лица, почернѣлъ даже. А что́ это былъ прежде за паробокъ! И веселый, и полнолицый, словно мѣсяцъ…. Я такъ и залилась горючими слезами.
»Зачѣмъ тебя Богъ принесъ, братецъ?«
»Да такъ; вздумалъ и поѣхалъ. Ужъ больно великая тоска напала на меня. Хотѣлось мнѣ съ тобою свидѣться и на Божій свѣтъ посмотрѣть.«
Сѣли мы у воротъ, да и говоримъ себѣ, кручинимся; а время такъ и летитъ. Онъ
Пока мы эдак ссоримся да миримся, въезжает воз какой-то в ворота. Я глянула, и глазам своим не верю. Да это ведь братец мой родненький!
Выбежала я к нему. «Братец, сокол мой ясный! мне сказывали, что ты крепко на меня гневаешься.»
«Нет, сестра моя родная», говорит он; «так уж я извелся, что ни гневаться, ни жаловаться ни на кого не могу. Нужда меня состарила, иссушила.»
А я с первого же взгляда увидала, что он спал с лица, почернел даже. А что́ это был прежде за паробок! И веселый, и полнолицый, словно месяц…. Я так и залилась горючими слезами.
«Зачем тебя Бог принес, братец?»
«Да так; вздумал и поехал. Уж больно великая тоска напала на меня. Хотелось мне с тобою свидеться и на Божий свет посмотреть.»
Сели мы у ворот, да и говорим себе, кручинимся; а время так и летит. Он
