гу, и сорочку. Да меня и Господь не помилуетъ, если я хоть одну слезинку пророню о себѣ! Если ужъ плакать, такъ за брата плакать: вѣдь у него и жена, и дѣтки маленькіе.
Думала я объ этомъ, думала, а тамъ мнѣ словно и работать веселѣе стало. Какъ ни чванилась, какъ ни помыкала мною панночка, я, бывало, все перетерплю. »Можетъ быть«, думаю я себѣ, »я ее своимъ смиренствомъ да покорностью укрощу.« Да не такая она уродилась! Видитъ она, что я покоряюсь, такъ еще пуще меня обижаетъ; а разъ было и бить меня бросилась.
»Богъ съ вами«, говорю я, »пускай кто другой вамъ служитъ, а я не хочу. Меня еще отъ роду никто не билъ, да, Богъ дастъ, и впередъ никто бить не будетъ.«
»А мы тебѣ денегъ не отдадимъ,—дослужи мѣсяцъ. Не дослуживши, не смѣешь отходить! Мы денегъ не дадимъ.«
»Какъ знаете. Моими деньгами вы не разживетесь, да и я оттого не обѣднѣю. Не отдадите—Богъ мнѣ отдастъ.«
Старуха начала меня уговаривать: »Останься да останься.« Ей было жалко со мной разстаться: работала я усердно, не лѣнилась,
гу, и сорочку. Да меня и Господь не помилует, если я хоть одну слезинку пророню о себе! Если уж плакать, так за брата плакать: ведь у него и жена, и детки маленькие.
Думала я об этом, думала, а там мне словно и работать веселее стало. Как ни чванилась, как ни помыкала мною панночка, я, бывало, всё перетерплю. «Может быть», думаю я себе, «я ее своим смиренством да покорностью укрощу.» Да не такая она уродилась! Видит она, что я покоряюсь, так еще пуще меня обижает; а раз было и бить меня бросилась.
«Бог с вами», говорю я, «пускай кто другой вам служит, а я не хочу. Меня еще от роду никто не бил, да, Бог даст, и вперед никто бить не будет.»
«А мы тебе денег не отдадим, — дослужи месяц. Не дослуживши, не смеешь отходить! Мы денег не дадим.»
«Как знаете. Моими деньгами вы не разживетесь, да и я оттого не обеднею. Не отдадите — Бог мне отдаст.»
Старуха начала меня уговаривать: «Останься да останься.» Ей было жалко со мной расстаться: работала я усердно, не ленилась,
