но въ вѣночкѣ; сидимъ, работаемъ, или такъ себѣ разговариваемъ, всегда вмѣстѣ.
Вдругъ—о горе мое несказанное! разнемогся мой Павло! Чего я не дѣлала! и къ знахарямъ, и къ лекарямъ кидалась,—никто пособить не могъ. Смерти, говорятъ, не отперти. Умеръ Павло.
Пріѣхалъ за мной отецъ, да и взялъ меня къ себѣ. Мужнину хату и все добро продали. »Живи«, говоритъ, »у меня, дочка: къ чему тебѣ въ чужомъ селѣ одной маяться? Сирота ты, что-ли, помилуй Господи.«
но в веночке; сидим, работаем, или так себе разговариваем, всегда вместе.
Вдруг — о горе мое несказанное! разнемогся мой Павло! Чего я не делала! и к знахарям, и к лекарям кидалась, — никто пособить не мог. Смерти, говорят, не отперти. Умер Павло.
Приехал за мной отец, да и взял меня к себе. Мужнину хату и всё добро продали. «Живи», говорит, «у меня, дочка: к чему тебе в чужом селе одной маяться? Сирота ты, что ли, помилуй Господи.»
А братъ мой тѣмъ временемъ женился. Взялъ съ нашего села дѣвушку, красивую такую, щеголиху. Родилась у нихъ дѣвочка, хорошенькая, какъ ясочка, свѣжая и полненькая, какъ огурчикъ.
Еще я и полгода о Павлѣ не отгоревала, какъ мы и отца схоронили. Люди говорятъ: »Одна бѣда идетъ, а другую за собою ведетъ«,—и правду говорятъ люди. До поры, до времени мы жили хорошо, а потомъ братъ обѣднѣлъ: то хлѣбъ у него не родился, то весь скотъ палъ; а Богъ далъ пятеро дѣточекъ—двухъ дѣвочекъ да трехъ
А брат мой тем временем женился. Взял с нашего села девушку, красивую такую, щеголиху. Родилась у них девочка, хорошенькая, как ясочка, свежая и полненькая, как огурчик.
Еще я и полгода о Павле не отгоревала, как мы и отца схоронили. Люди говорят: «Одна беда идет, а другую за собою ведет», — и правду говорят люди. До поры, до времени мы жили хорошо, а потом брат обеднел: то хлеб у него не родился, то весь скот пал; а Бог дал пятеро деточек — двух девочек да трех
