Жилъ у насъ въ селѣ козакъ Хмара, богатѣйшій человѣкъ! У него и земли, и скота, и всякаго добра было въ волю. Дѣточекъ ему Господь далъ немного,—всего одну дѣвочку, что́ солнышко на небѣ. Взлелѣяли, выростили ее, пригожую такую, уму-разуму научили. Сталъ шестнадцатый годокъ исходить Олесѣ; стали сваты въ хату навѣдываться. Старики благодарятъ за честь, угощаютъ, потчуютъ, а дочку не отдаютъ. »Пускай«, говорятъ, »еще погуляетъ, чтобы было чѣмъ дѣвичество вспомянуть. Еще не пора заботить хозяйствомъ молодую головку; пускай въ дѣвушкахъ погуляетъ.«
А ужъ жениховъ—Боже мой милостивый! Гдѣ только появится она, такъ они роемъ и гудятъ. Да и дѣвушка же была! Величавая, красивая, съ каждымъ привѣтливая, ласковая; и поговоритъ, и посмѣется, и пошутитъ; а чуть примѣтила что́ нехорошее—такъ на тебя взглянетъ, ровно студеною водою окатитъ, и отойдетъ царицею.
Жила она у отца, у матери, не зная ни горя, ни бѣды. Извѣстное дѣло: молоды—такъ и заботъ нѣтъ; одно на умѣ: какъ бы веселѣй погулять! Все такъ; только какъ хорошо и привольно ни живи, а ужъ надо свою бѣду отбыть. Захворала прежде мать; она ужъ и стара-таки была; похирѣла недѣли двѣ, да Богу душу и отдала. Съ кручины скоро померъ и отецъ. Не зажился онъ на бѣломъ свѣтѣ безъ вѣрной подруги: тоска его взяла. Вѣдь съ покойницей онъ вѣкъ молодой свѣковалъ, счастье узналъ.
Осталась Олеся сиротою. Плакала-плакала она, да и привыкла наконецъ. Добрые люди ея не забывали: то старуха тетка придетъ, тоску разгонитъ, то дѣвушки прибѣгутъ, пощебечутъ, а подъ часъ и съ собою ее утащутъ. Дождались осени. Сваты не переводятся въ Олесиной хатѣ: одни за дверь, другіе на порогъ. А она всё благодаритъ да отговаривается то тѣмъ, то тѣмъ.
»Отчего не идешь замужъ, Олеся?« спрашиваетъ ее старая тетка. »Жениховъ у тебя, слава Богу, какъ цвѣту въ огородѣ; хоть прудъ пруди. Чего тебѣ спѣсивиться? Паробки у насъ, словно орленки, живые, ловкіе, молодые. И стариковское сердце радуется, глядя на нихъ; а чтобъ дѣвичье сердце молодое не встрепенулось и къ одному не прильнуло!…. Я ужъ и не знаю, какой это теперь свѣтъ насталъ!«
»Тетушка, голубушка! дайте мнѣ еще погулять.«
«Пора, пора, мое дитятко! Послушайся стариковской рѣчи да совѣту. Одной тебѣ весело, а вдвоемъ съ добрымъ мужемъ еще будетъ веселѣе. А что по хозяйству заботы да хлопоты будутъ, ты этого не пугайся. Трудиться и работать станешь не для кого другого, для самой себя; любо и похлопотать-то! Ты, слава Господу, не крепа́чка: твой трудъ не пропадетъ даромъ.«
»Не крѣпачка! Будто ужъ если крѣпачка, такъ и свѣта Божьяго не видать. Живутъ же люди.«
»Живутъ, Олеся, да ужъ такое ихъ и житье!«
»Если добрые паны, то и людямъ хорошо у нихъ.«
»Ну, что́ жъ изъ того, что паны добрые? Какіе-то еще паненята будутъ! Да и добрымъ-то услуживай, угождай, и отъ добрыхъ только и заработаешь себѣ, что три шага земли сырой на могилу, а отъ лихихъ… не приведи Господи и слышать о нихъ!… Полно и вспоминать!… Послушайся насъ, Олеся, да и на свадьбѣ погуляемъ. А ужъ какъ мнѣ-то утѣшно, мило будетъ, какъ благословитъ тебя Господь семьею да зажужжатъ вокругъ тебя дѣточки, словно пчелочки вокругъ полнаго цвѣтка!«
А она все свое: »Я еще въ дѣвушкахъ погуляю, тетушка.«
А тутъ присылаетъ сватовъ Иванъ Золотаренко. Олеся приняла дорогихъ гостей и рушники́[1] имъ подала.
А Иванъ Золотаренко былъ крѣпостной. Только такой онъ удался пригожій, ловкій; никому и не въ-домекъ, что въ горькой закрѣпѣ онъ взросъ.
Тогда ужъ всѣ догадались, кого поджидала Олеся. По селу такъ и заклокотало, словно въ котлѣ. »Какъ это можно? Да гдѣ это видано, гдѣ слыхано, чтобъ вольная козачка шла за крѣпака?«
Услыхала старая тетка,—руками всплеснула. »Лучше бъ я не дожила до этой вѣсти! Дитя мое, Олеся, опомнись! Да еслибъ твой отецъ да мать живы были, скорѣй бы они тебя въ глубокомъ колодцѣ утопили! Да ихъ косточки встрепенутся въ землѣ отъ великаго ужасу и отъ горя! Что́ ты задумала? Тебя, вѣрно, околдовали?«
Уговариваетъ всячески старуха Олесю, и проситъ, и плачетъ.
»Нѣтъ ужъ, тетушка моя милая, нѣтъ!« говоритъ Олеся; »понапрасну вы меня и не уговаривайте: буду за Иваномъ!«
Старуха къ Петру Шостозубу. Нѣту,—на ярмарку уѣхалъ. Такое горе! А Петро́ Шостозубъ былъ первый человѣкъ въ громадѣ, старый-старый такой, бѣлый, какъ молоко.
Къ Андрею Гонтѣ,—нѣту. Къ Михайлѣ Дидичу,—нѣту: всѣ на ярмаркѣ.
»Ой, несчастливый мой часъ! Побѣгу хоть къ Опанасу Бобрику.«
Бобрикъ дома. Лежитъ въ садикѣ, подъ грушею и трубку покуриваетъ. Завидѣлъ Олесину тетку: »Будьте здоровы«, говоритъ, »да Богу милы! Не на пожаръ ли бѣжите?«
»Богъ помочь вамъ, панъ Опанасъ! Пришла къ вамъ за совѣтомъ. Постигла насъ бѣда нежданная! Соберите раду!«
»Вотъ тебѣ на! для бабъ раду собирать? Тогда ужъ точно громада была бы безъ разума, какъ синица! Сберитесь сами, да какая всѣхъ перекричитъ, та и права будетъ.«
»Ой, панъ Опанасъ! это не женскія привереды: несчастье у насъ!«
Да и разсказала ему все дочиста.
На что былъ онъ человѣкъ веселый, беззаботный, а затронуло и его за живое.
»Эге!« сказалъ онъ, »чего не взбредетъ въ глупую дѣвичью голову! Домогается бѣды не кому другому, себѣ самой.«
»Идите, панъ Опанасъ; можетъ, она васъ послушается.«
»А не послушается,—прикажемъ! Вотъ и шапка! Идемъ!«
Идутъ, а по всѣмъ улицамъ люди такъ и снуютъ, и всѣ къ Олесиной хатѣ бѣгутъ, и старые, и молодые, даже дѣти бѣгутъ. Всѣ ее уговариваютъ, всѣ просятъ: »Не выходи за крѣпака, не выходи! Ты ужъ лучше прямо съ мосту да въ воду!«
А паробки обступили хату: »Не дадимъ дівчи́ну!« кричатъ, »не дадимъ! Вольная козачка не закрѣпостится на смѣхъ людямъ, на позоръ селу своему!«
Какъ ни уговаривали Олесю, ничто не помогло, только больше ее опечалили. Хотя она и увѣряла ихъ, въ отвѣтъ на ихъ сердечные да разумные совѣты, что не манитъ ее ни богатство, потому что сама богата,—ни вольность: »что̀ мнѣ«, говоритъ, »изъ того, что будетъ вольный, если милъ не будетъ?« а все-таки слезы у ней такъ и струились изъ глазъ.
»Я вижу, дівчи́но,—тебя за годъ не переговоришь, а за два, не переслушаешь«, сказалъ ей наконецъ Опанасъ Бобрикъ. »Извѣстное дѣло: женскій разумъ куда годится! Вотъ затвердила одно: любый да любый! Не посмотришь на то, что́ за люди вокругъ твоего любаго. Да что́ понапрасну слова тратить! Она и не слушаетъ. Будьте же здоровы, да, не спросившись броду, не суйтесь въ воду: утопнете!«
Сказалъ эти слова старикъ, да и поплелся къ своему двору, подъ грушу.
Потомъ и міръ сталъ расходиться. Осталась въ Олесиной хатѣ одна старая тетка въ слезахъ.
Ужъ ночь землю осѣнила; поплылъ по небу мѣсяцъ и разсыпался ясными лучами по бѣлымъ хатамъ. Олеся непокойна, печальна; отворяетъ она окошечко, глядитъ…. Паробки сидятъ кругомъ ея хаты, словно цѣпью ее оцѣпили; одни гуторятъ, другіе сидятъ такіе угрюмые, и голову опустили. Посмотрѣла Олеся, подумала, затворила окошечко и вышла. За ней тетка.
Стала Олеся на высокомъ порогѣ, да и молвитъ такія рѣчи козакамъ:
»Пано́ве молодцы! съ-измальства я знала, что вы, во всякомъ дѣлѣ, всегда пристойны бывали и честны; не чаяла я отъ васъ, козаковъ, такого поруганья себѣ! Зачѣмъ вы меня, словно врага, стережете? Ославить хотите сироту! Хоть бы тягались вы съ ровною, ато съ безпомощною дѣвушкой! Не наживете себѣ тѣмъ славы, панове!«
»Не думали и мы, Олександра«, отозвался, выступивъ впередъ, видный, высокій паробокъ, »не надѣялись, чтобъ стараго Хмары дочка съ крѣпакомъ спозналась!«
»Если тебѣ наши паробки не пришлись по сердцу, слѣдовало тебѣ это намъ сказать«, заговорилъ другой, живой какъ огонь козакъ: »мы бы сами нашли для тебя жениха. Всю Украину изъѣздили бы, а нашли бы!«
»На что́ мнѣ было искать, когда Господь уже послалъ мнѣ друга по сердцу! Какая мнѣ выпала доля, такая и будетъ; не стану ни на кого жаловаться. Хоть вы цѣлый годъ меня стерегите, а я на другой всё-таки выйду не за кого другого, какъ за того самого Ивана Золотаренка. Расходитесь, пано́ве козаки! Расходитесь, прошу я васъ просьбою; не кручиньте меня молодую! Послушайтесь моей тетки старухи, ея разумнаго слова!«
»Расходитесь, мои ясные соколы!« промолвила старуха въ слезахъ. »Ужъ нашему горю никто, вѣрно, не пособитъ. Видно, Богъ такъ попустилъ, дѣтки!«
Паробки пошумѣли, потолковали, да и разошлись.
А Золотаренковы сваты тожъ осерчали. »Отъ роду никто не слыхивалъ, чтобы такъ водилось у добрыхъ людей. Подали рушники,—пристало ли отговаривать, разлучать? Козаки, а порядку, обычаю не знаете! Мы хоть и крѣпаки, а за себя вступимся!»
»Кто жъ и наставитъ сироту, кромѣ насъ?« отвѣчали старыя козачки. »Намъ былъ бы грѣхъ великъ передъ Богомъ, еслибъ мы ее не отговаривали. Не послушалась,—Господь съ нею! Будетъ горько каяться, неразумная дѣвушка; тогда вспомнитъ насъ!«
Утромъ пошла Олеся дружекъ сзывать. Куда ни заходитъ, всюду ей отсовѣтываютъ выходить за Золотаренка; иныя даже плачутъ. Однѣхъ дѣвушекъ матери не пускаютъ въ дружки; другія сами не захотѣли, а какія и пошли, то знай вздыхаютъ да горюютъ объ Олесѣ: »Невеселый дѣвичникъ нашей молодой!«
Вотъ перевѣнчались; ходятъ по селу да на свадьбу зазываютъ. А тутъ какъ разъ имъ навстрѣчу выѣхали люди, что изъ ярмарки возвращались. Петро Шостозубъ, Айдрій Гонта, Михайло Дидичъ и еще кое-кто. Петро на сивой парѣ впереди. Былъ это дѣдъ старый, весь уже бѣлый, но еще бодрый, высокій и прямой, какъ яворъ; глаза у него блестѣли, что́ твои звѣзды. Идетъ себѣ не торопясь, да и спрашиваетъ встрѣчнаго: »А что́ это за свадьба у насъ сладилась?«
»А это«, отвѣчаетъ тотъ, »покойника Хмары дочка перевѣнчалась съ Иваномъ Золотаренкомъ.«
»Съ Золотаренкомъ? Да какой же это Золотаренко?«
»Крѣпакъ, пане Петро! подданный Сухомлинскаго пана.«
Запечалился старый Шостозубъ, крѣпко запечалился, и не проронилъ слова; другіе такъ и вскрикнули съ досады.
Тутъ поравнялись съ ними молодые. Надо было привѣтствовать ихъ, какъ Богъ повелѣлъ,—это первое дѣло. Молодые поклонились, на свадьбу просятъ.
Петро поднялъ высокую шапку: »Богъ помочь вамъ! Благослови васъ, Господь, долею, счастьемъ и здоровьемъ!«
Молодые благодарятъ…. »Милости просимъ, добро́дію, къ намъ на свадьбу.«
»Нѣтъ, молодая княгиня! не пойду я къ тебѣ на свадьбу: не пристало мнѣ, старику, по свадьбамъ гулять. Спасибо за честь да за ласку!«
А Гонта Андрій, человѣкъ кроткій, тихій, и говоритъ молодому: »Ой Иване, Иване Золотаренко! что́ это ты, мой другъ, надѣлалъ? Или у тебя умъ дѣвичій, что ты только о настоящемъ часѣ думалъ, а не размыслилъ о томъ, что́ будетъ послѣ,—да и сгубилъ дѣвушку и все ея племя. Знать, правду говорятъ люди: »Сирота, ей и утопиться вольно!« Сказалъ и покачалъ сѣдой головой.
»А почему же намъ не погулять у нихъ на свадьбѣ?« отозвался Опанасъ Бобрикъ, взявшись подъ бока. »Жаль дѣвки, да ужъ дѣла не поправишь! По крайней мѣрѣ погуляли бы!«
»Старая, забубенная голова!« говоритъ ему Петро, »опомнись! Ты бъ и тамъ въ плясъ пустился, гдѣ всѣ добрые люди печалются да плачутъ горько.«
»Да что́ жъ, пане брате! Плачешь-плачешь, да и чихнешь.«
»Не слѣдъ теперь шутить, панъ Опанасъ«, прикрикнули всѣ въ одинъ голосъ: »не до смѣху, когда такое дѣло дѣлается. Ты хоть своей сѣдой головы не срами, если ужъ не почитаешь козачества!«
»А ну-те васъ; полно! Вотъ взаправду разорались, словно на дурака! Не идти, такъ и не идти; и не пойду! А дѣвушка-то козацкаго роду,—надо бы и танцевъ козацкихъ на ея свадьбѣ; да вѣдь съ вами не сговоришь. То-то жалко!«
Молодые стоятъ, и глазъ не поднимутъ.
»Дай же вамъ, Боже, счастье и таланъ! Будьте здоровы, какъ вода, а богаты, какъ земля! и вѣкъ вамъ долгій, и разумъ добрый, пригожая пара!«
Поклонились старики, да и поплелись по домамъ, а молодые своею дорогою пошли.
Запечалились голубчики, переглянулись: онъ поблѣднѣлъ, у нея глаза налились слезами; прижались они другъ къ дружкѣ.
»Милая моя!« проговорилъ онъ тихо, »мучитъ меня мысль, что я свѣтъ Божій тебѣ заслонилъ!«
»Милый мой, другъ мой!« отвѣчаетъ Олеся. »Что́ намъ Богъ дастъ, то и будетъ, лишь бы намъ съ тобою вмѣстѣ вѣкъ свѣковать!«
На другой день пошли они къ панамъ на поклонъ. Не услыхала Олеся ни привѣту, ни совѣту; веселаго, ласковаго взгляда не видала. Паны какіе-то сердитые, а ужъ гордые такіе, что бѣда! »Будь покорна«, приказываютъ они, »работай панамъ, не лѣнись, все дѣлай, что́ повелятъ.«
И чудно, и грустно было Олесѣ слушать такія рѣчи! А потомъ и страшно ей стало. Знать, она взаправду невольницею будетъ! Безъ радостей молодые годы пройдутъ! безъ радостей краса завянетъ въ трудахъ тяжелыхъ, въ неволѣ!
Идутъ по улицѣ. Да какъ же тутъ вездѣ глухо, да скучно, Боже мой милостивый! Вспомнила Олеся: бывало, идетъ она по своему селу—тотъ поклонится, тотъ о здоровьѣ спроситъ, иной разсмѣется, другой остановится да про свое горе-печаль разскажетъ; и старые люди говорятъ, и молодые и дѣти рѣзвятся. Бывало, солнышко чуть покажется изъ-за горы, ужъ и шумъ, и гамъ вездѣ, стукъ, смѣхъ, живой людской говоръ. А тутъ, если кого и встрѣтишь, угрюмый такой, идетъ, неразговорчивый, печальный.
Свекровь рада Олесѣ, какъ родной дочери; не знаетъ, гдѣ посадить, чѣмъ попотчивать ее, какъ угодить, приласкать; да не легче отъ того Олесѣ. Свекровь уже стара была, да къ тому жъ измучена тяжелымъ трудомъ да бѣдностью; веселой рѣчи не слыхала отъ нея молодая невѣстка. То про чужую бѣду разскажетъ, то на свою плачется; только тотъ свѣтъ и хвалитъ она, словно на нашемъ красномъ, привольномъ свѣтѣ ни добра нѣтъ, ни красы, ни правды.
Хотѣла бы Олеся съ мужемъ словечко перемолвить, да и то всё некогда: то одну работу исправляетъ, то другую, то идетъ, то ѣдетъ, а домой словно гость навѣдывается.
И чѣмъ далѣе, всё хуже. Сталъ панъ хату оттягивать: прикупилъ гдѣ-то семью людей, такъ понадобилась хата. »Ты во дворъ ступай«, говоритъ Золотаренку: »у тебя семья невелика; а захочешь, самъ себѣ построишь: ты вѣдь богачку за себя взялъ.«
Перетянули ихъ въ панскій дворъ, а тутъ Богъ дитятко послалъ,—мальчикъ родился. Прижала Олеся къ сердцу сыночка и облилась горькими слезами: »Сынокъ мой! дитя мое милое, дорогое! погулялъ бы и ты на бѣломъ свѣтѣ, натѣшился, налюбовался красой и раздольемъ, узналъ бы приволье и радость, да горькая тебѣ неволя на долю выпала! Еще въ пеленкахъ тебя заклюютъ, съ-измала забьютъ. Не развернуться тебѣ, дорогой мой цвѣтъ! завянуть тебѣ распуколкою!«
Живетъ Олеся годъ и другой; живетъ третій и четвертый. Благословилъ Господь дѣточками: три сына у ней родились, какъ три сокола. А сколько она помучилась, сколько слезъ пролила надъ ними! Извѣстное дѣло: у дитяти заболитъ пальчикъ, а у матери сердце. Идетъ на панщицу,—надо ихъ покидать; а дѣтки—одно не говоритъ, другое не ходитъ, третье еще и сидѣть не умѣетъ; малы еще больно; приглядѣть за ними некому: старуху свекровь вскорѣ послѣ Олесиной свадьбы схоронили. Перетоскуетъ, переболитъ она день на работѣ,—вечеромъ бѣжитъ: »Что-то мои дѣточки?« А сердце у ней такъ и замираетъ. Застанетъ ли еще она дѣточекъ своихъ въ живыхъ? здоровы ли? Развѣ долго до бѣды? У одной женщины вдругъ два сына утонули, играючи возлѣ пруда, на берегу.
Подросли дѣти. Одни хлопоты прошли, приспѣла другая кручина: то́ панъ Семенка шпыняетъ, то́ паничи Ивася теребятъ,—чѣмъ нибудь не угодилъ; то́ пани на Тышка́ грозится,—бѣжалъ мимо да не поклонился. Каждый Божій день ея дѣточки избиты! А если и пройдетъ день безъ битья,—всё-таки она не спокойна, всё сердце ноетъ, всё горя да бѣды себѣ поджидаетъ.
Стали дѣти въ возрастъ входить,—тутъ бы матери утѣшаться ими да ждать отъ нихъ подмоги, а ихъ взяли въ хоромы. Съ той поры не было Олесѣ ни минуты веселой, ни сна покойнаго. День и ночь мерещатся ей ея чернявые[2] мальчики, изморенные, блѣдные. Сидятъ они въ горницѣ молча, безъ шуму, безъ говору, безъ игръ, тихохонько. Чуть только пошевельнутся они, чуть словечко межъ собою скажутъ, паны сейчасъ и крикнутъ: »Что́ тамъ за шумъ? вотъ мы васъ выучимъ, смирно сидѣть!« Испугаются мои голубчики, да и притихнутъ.
Каждый Божій день умывается Олеся горючими слезами: »Дѣточки мои! цвѣтики мои! не развернувшись, вы завяли!«
Какое было у ней съ мужемъ добро, все продали, а деньги порастратили. Развѣ на такую семью мало надо? А пани ничего не даетъ, да еще и сердится: »У тебя должно быть все свое: ты богатаго отца дочь. Небось, всего есть вволю! Если тебѣ жалко дѣтей, одѣвай ихъ сама, а у меня и безъ васъ много расходовъ.«
Мужъ съ кручины совсѣмъ захирѣлъ, отупѣлъ какъ-то: ничего не боится, ничего не страшно ему, ничего не жалко. А сначала, такъ даже обмиралъ отъ тоски. Не одинъ разъ Олеся со слезами молила его пожалѣть дѣтей, не губить ихъ, когда онъ въ отчаяніи, не помня самъ себя, стремглавъ, бывало, бросится изъ хаты, блѣдный, глаза горятъ, и взглянуть на него страшно. Олеся нѣжными словами да ласками успокоитъ его,—обниметъ онъ ее и дѣтей прижметъ къ сердцу, да такъ и разольется слезами.
Горевали они сильно, да по крайней мѣрѣ вмѣстѣ; какъ вдругъ нежданно-негадано бѣда самая тяжкая на нихъ обрушилась: сталъ панъ въ дорогу сбираться, въ Москву, и Ивана Золотаренка съ собой беретъ. Онъ и отпрашиваться не сталъ: былъ панъ такой жестокій, немилосердный,—даромъ только пришлось бы кланяться.
»Прощайте, дѣти!« прощается со своими Иванъ, »прощайте, ясные мои соколы! почитайте мать, живите между собою согласно, никого не обижайте. Прощайте, мои дѣтки милые! Жена моя дорогая, не поминай меня лихомъ, что я, безсчастный, утопилъ тебя въ безднѣ, да вотъ теперь и покидаю. Отольются мнѣ твои слезы!«
Олеся и не плачетъ, стоитъ, бѣлая, какъ полотно, не сводитъ глазъ съ Ивана, изъ рукъ его не выпускаетъ. А тутъ панъ кричитъ: »Скорѣй, скорѣй!« Прижалъ Иванъ въ послѣдній разъ Олесю къ сердцу, да и побѣжалъ. Тогда Олеся будто опомнилась; спохватилась—ужъ нѣтъ его, ужъ онъ далеко…. только слѣдомъ пыль клубится. »Дѣтки мои!« вскрикнула она, »дѣтки мои! Теперь у васъ нѣтъ ни единаго защитника, некому вамъ помогать; одни одинехоньки остались вы на свѣтѣ!«
И точно: бывало, хоть взглянетъ Олеся въ милыя очи, хоть слово сердечное услышитъ, приголубится къ мужу, пригорюютъ они вмѣстѣ,—всё было легче, какъ была при ней преданная душа да вѣрное сердце; а теперь осталась она—что́ былинка въ полѣ. Въ селѣ, хоть и не безъ добрыхъ людяй, да каждый со своей напастью бьется, на свою бѣду плачется. Извѣстное дѣло: панскаго не то́, такъ другое, а ужъ что-нибудь да допечетъ; некогда тутъ надъ чужимъ горемъ убиваться: въ пору и съ своимъ сладить. Развѣ старуха тетка прибѣжитъ Олесю провѣдать. Больно ужь стара она стала: сморщилась, какъ сушеное яблочко; а всё хлопочетъ да суетится. Вотъ развѣ тетка приплетется да поплачетъ съ Олесею, ея дѣточекъ благословитъ.
Такъ-то поживаетъ Олеся; трудится она безъ отдыху, безъ устали. Годъ уплылъ, какъ одинъ часъ. Всё на панщинѣ, всё на работѣ. Пани такая, что и отдохнуть не дастъ: работай да работай! Гдѣ люди на работѣ, и она туда же придетъ, и столикъ за ней вынесутъ, сядетъ да всё на картахъ раскладываетъ, гадаетъ; это у нея первая была утѣха. Сидитъ, только глазами поводитъ, да всё покрикиваетъ: »Дѣлайте свое дѣло! работайте! не лѣнитесь!«
Какъ-то разъ удалось Олесѣ вырваться; пошла она къ теткѣ, провѣдать старуху въ болѣзни, а въ этотъ самый день въ селѣ была ярмарка. Увидала Олеся своихъ подружекъ. Что́ это за молодицы они стали! Славно такъ всѣ наряжены, красуются какъ розаны; и мужья съ ними, и дѣточки: одинъ въ лошадки играетъ, другой орѣшки пересыпаетъ, а старшенькіе новыми сапожками поскрипиваютъ и весело каждому въ глаза поглядываютъ. Олеся стоитъ въ старой свитченкѣ, стоитъ она, одинокая; разлучили ее съ мужемъ, ея дѣточки ножки себѣ сморили, головку себѣ отуманили, панскому племени служа, словно лихой болести какой. Нѣтъ у нихъ ни игръ, ни забавъ дѣтскихъ, нѣтъ и одежонки про святъ день; и мать воротится—ничего не принесетъ, нечѣмъ ей своихъ дѣтокъ развеселить да потѣшить.
Взяло раздумье Олесю; а къ ней подходитъ то́ Ганна, то́ Мотря, то́ Явдоха, всё знакомыя, еще дѣвушками вмѣстѣ гуливали; говорятъ съ ней привѣтливо, и про дѣтей разспрашиваютъ; одна бубличка имъ шлетъ въ гостинецъ, другая маковника.
»Спасибо, спасибо!« говоритъ Олеся, обливаясь слезами. »Какъ вы меня не позабыли, такъ и васъ Богъ не позабудетъ!«
Прошелъ еще годъ. Отъ мужа нѣтъ вѣстей, словно въ воду онъ канулъ. Тосковала, Олеся, тосковала, да и рѣшилась къ паньѣ идти: пани часто письма получаетъ.
Вошла въ горницу. Пани сидитъ и гадаетъ на картахъ: не замѣтила Олесина прихода. Глянула Олеся вокругъ себя: та самая горница съ часами, куда она являлась молодая, разряженная, въ цвѣтахъ, сама свѣженькая, какъ цвѣточекъ… а теперь? Боже мой милостивый! Она ли это? Стоитъ какая-то женщина старообразная, измученная, робкая…. Все вспомянулось Олесѣ. »Пропалъ«, думаетъ она, »мой вѣкъ молодой!«
»Милостивая пани! скажите мнѣ, какъ поживаетъ мой мужъ на чужой сторонѣ?« говоритъ она съ поклономъ.
»Боже мой!« закричала пани, »пропало все гаданье! А чтобъ тебѣ добра не видать! Чего въ глаза лѣзешь? Что́ тебѣ надо?«
»Вы получаете отъ пана письма…. Что́ подѣлываетъ тамъ мой мужъ Иванъ?«
»Умная ты голова, нечего сказать! Да развѣ пану не о чемъ больше писать, какъ только о твоемъ мужѣ? А?… Что́ съ нимъ? Каково ему? Служитъ, вотъ и все!«
»Привыкъ ли, милостивая пани? здоровъ ли?«
Вошли два панича, слушаютъ да усмѣхаются. А пани такъ и загремѣла.
»Что́ ты себѣ въ голову вобрала?« закричала она на Олесю. »Панъ станетъ меня увѣдомлять, здоровъ ли твой мужъ! Вѣрно, ты пьяна, или ужъ отъ роду такая безтолковая! Пошла вонъ! ступай! Выгоните ее!«
Оба панича бросились на нее и вытолкали ее за дверь.
»Не свижусь я ужъ съ Иваномъ, не услышу объ немъ!« думаетъ Олеся. »Въ несчатный часъ мы сошлись да слюбились!«
А тутъ, недѣли черезъ двѣ, получается письмо отъ Ивана. »Живы ли, здоровы ли вы«, пишетъ онъ, »дѣти мои милые и жена любимая? А я всё хвораю; кажись, и померъ бы, да поддерживаетъ меня надежда: авось еще приведется мнѣ увидѣть васъ и Украину родную! Какъ-то вы живете-можете? Почитайте мать, сыны мои милые, крѣпко любите другъ друга. Боже васъ всѣхъ благослови! Гостинца я вамъ переслать не могу: хоть и щеголяю я въ серебряныхъ пуговицахъ, а нѣту у меня ничего за душою. Случается, панъ въ гостяхъ засидится,—а я цѣлый день голодай, развѣ добрые люди накормятъ. Что́ и толковать? Кому не было добра съ-измала, не будетъ его и до смерти!«
»Одинаковое намъ счастье, Иванъ мой!« говоритъ Олеся плача. »Знала бы я грамотѣ, я бъ къ тебѣ безъ конца письма писала, каждый день письма бы посылала; а теперь надо кому-нибудь поклониться да написать попросить. Напишетъ ли кто такъ искренно, такъ горько, какъ у меня на сердцѣ?«
Пошла просить дьячка.
»Хорошо«, говоритъ дьячокъ, »я напишу; а что́ мнѣ за это перепадетъ?«
Взглянула на него Олеся—красный такой, одутловатый, веселый: вѣрно, гульнуть любитъ и горѣлку тянетъ. Нельзя надѣяться, чтобы онъ сходно взялъ.
»А сколько вамъ, добродію?«
»Сколько? Дашь два золотыхъ и кварту горѣлки?«
»Добродію! будьте милостивы….«
»Ну, иди другихъ проси, а насъ не безпокой!«
»Да пишите, ужъ пишите, Богъ съ вами! Онъ нашего письма ждетъ.«
Она говоритъ, а дьячокъ пишетъ. Больше Олеся слезъ пролила, чѣмъ словъ вымолвила. Бѣдняжка такъ тоскуетъ, такъ убивается, что дьячокъ только головою трясетъ, а наконецъ и говоритъ:
»Слышите, молодица! Дадите вы мнѣ двѣ двадцатки и кварту горѣлки?«
»Ой, добродію! будьте милосердны! Надо еще писать: я еще не все сказала.«
»Да напишу, напишу…. полно!… А ты не приноси двухъ двадцатокъ,—не надо!«
»Какъ же, добродію? Сколько же вы возьмете?«
»Ничего!« крикнулъ дьячокъ, словно съ досадой, да тотчасъ утихъ и говоритъ ей: »Какъ я кончу, пойдемъ-ка съ горя да съ печали выпьемъ по чаркѣ.«
»Спасибо за вашу ласку, добродію, а пить я не буду. Дай вамъ Божія Матерь долю счастливую и здоровье! Спасибо вамъ!«
»Да, кстати, давай, я твое письмо по почтѣ отправлю. Гдѣ ужъ тебѣ самой хлопотать?«
»А что́ за это?«
»Ничего. Люди знакомые, и такъ возьмутъ.«
Отослалъ дьячокъ письмо Ивану; да не извѣстно, прочелъ ли его бѣдняга. Скоро пришла отъ пана вѣсть, что Иванъ померъ. Да еще панъ писалъ, чтобъ отправили къ нему старшаго панича и при немъ кого-нибудь изъ прислуги. А меньшого панича приказалъ въ столицу снаряжать.
Начались хлопоты; снаряжаютъ паничей въ путь. Стали имъ слугъ выбирать, и какъ разъ выбрали Золотаренковъ. Велѣли позвать Олександру. Тутъ только и вспомнили о ней, ато никто и не подумалъ о томъ, какое ей Господь тяжелое испытаніе послалъ.
Пришла она, пани и говоритъ ей: »Снаряжай сыновей въ дорогу; они съ паничами поѣдутъ.«
А она стоитъ, смотритъ паньѣ въ глаза, словно не понимаетъ, что́ ей говорятъ, только побѣлѣла, какъ мѣлъ. Пани разсердилась.
»Что́ ты, глуха, что́ ли?« кричитъ она, »или онѣмѣла?«
Упала несчастная, не можетъ слова вымолвить, только рыдаетъ да руки поднимаетъ.
Какъ вспылила пани, какъ накинулась на нее! »Да я съ тобой то́ и то́ сдѣлаю!«
Такъ напустилась, точно она нивѣсть какое преступленіе сотворила: своего родного дитяти пожалѣла. Да вѣдь и самъ Господь повелѣлъ своихъ дѣтей жалѣть, а ее обидѣли и наругались надъ нею, и изъ хоромъ ее прогнали. Что́ чувствовало тогда ея измученное сердце, никто того не зналъ, никто о томъ не спрашивалъ.
Надо сыновей на чужую сторону снарядить…. Воротятся ли они старую мать схоронить? Или, можетъ, какъ отецъ, сами тамъ поляжутъ, и головки ихъ никто не оплачетъ! А можетъ быть, ея дѣточки, ея соколы ясные, всякому злу научатся? Теперь она ихъ провожаетъ добрыхъ и честныхъ, а, можетъ быть, доведется ей увидѣть ихъ такими, что не дай Богъ! Кто имъ добрый совѣтъ подастъ? Кто уму-разуму научитъ?… А тутъ бѣдность, нужда горькая, не съ чѣмъ и въ дорогу собрать: ни рубашечки, ни платья годнаго. Какое было еще добро, послѣднее продала Олеся, дѣтей снарядила, и на смертный случай себѣ ничего не оставила.
Въ послѣдній разъ заснули сыновья дома. Она сидитъ… сидитъ ночь цѣлую надъ ними, тихо и горько плачетъ. Послѣднюю ночьку ночуютъ! Что времени-то пройдетъ, пока она опять свидится съ своими голубчиками,—и свидится ли?
Вотъ ужъ и солнышко всходитъ. Звякнулъ колокольчикъ…. Ведетъ Олександра дѣтей, обливается слезами, и всё только благословляетъ ихъ да креститъ.
»Паничики!« проговорила она, въ ноги имъ кланяясь, »будьте къ моимъ ребятишкамъ милостивы!«
А паничи отвернулись отъ нея.
»Матерь Божія!« воскликнула Олександра, рыдая, »я тебѣ своихъ дѣтей вручаю! Сыны мои, сыны мои!…« Да и повалилась на земь, какъ скошенная трава.
Кому, говорятъ, вѣкъ несчастный, тому и долгій; такъ и Олександрѣ. Прогоревала она еще нѣсколько лѣтъ, съ маленькимъ своимъ Тышко́мъ. О старшихъ сыновьяхъ ни слуху, ни духу; можетъ, паны и пишутъ, да пани никогда ничего не скажетъ.
Пани, межь тѣмъ, продала село и переѣхала на житье въ городъ. Взяла съ собой Олександру да еще нѣсколько человѣкъ. Если бъ кто зналъ, или захотѣлъ ее вразумить, то Олександра, оставшись вдовою, опять бы могла выйти на волю. Да что́ ей теперь и въ волѣ?
Олександра такъ ослабѣла здоровьемъ, что и работать ей не подъ силу стало. А пани сердится: »Даромъ«, говоритъ, »мой хлѣбъ ѣшь!« А потомъ ужь совсѣмъ разгнѣвалась. »Ступай себѣ!« говоритъ, »на всѣ четыре стороны! Если не хочешь работать, такъ и ѣсть не проси. Ступай со двора, и мальчишку своего бери!«
Вышла Олександра съ панскаго двора и Тышка съ собою вывела. »О«, говоритъ, »панское дворище! чтобъ отъ вѣку до вѣку ничего добраго не входило въ тебя!«
Пошла она наниматься; да съ недѣлю подъ заборами ночевала, пока нашла себѣ мѣсто у какого-то кузнеца. А кузнецъ этотъ такой былъ, что хоть бы паномъ ему быть: сердитый да сварливый такой, Господи Боже! И жену ругаетъ, и дочь, а какъ напьется, всѣ отъ него черезъ окно разбѣгаются: тотчасъ лѣзетъ драться. Да еще и кричитъ: »А почему жъ мнѣ жену не бить (или кого тамъ придется)? Надо всѣхъ бить! Вѣдь меня били же!«
»Развѣ я виновата?« плачетъ жена.
»А какъ же не виновата? Одинъ за другого долженъ отвѣчать!«
Вотъ какого кузнеца выковали!
Еслибъ кто увидѣлъ, какъ несетъ бывало на гору ведра съ водою старая, бѣдная женщина, а за нею чернявый мальчикъ припрыгиваетъ, узналъ бы онъ въ ней Олександру, богатую козачку, гордую невѣсту?
Не прослужила она мѣсяца, захворала. Гонитъ ее кузнецъ изъ хаты. Куда идти? Побрела въ панскій дворъ. Только она въ ворота, а пани ужъ встрѣчаетъ ее злобными словами: »Что«, говоритъ, »вынянчила сынка вора! Твой Семенко панича обокралъ. Да погоди только, погоди! А ты за чѣмъ пришла!… Больна? Гоните ее со двора, гоните!«
Вывели Олександру съ подворья и бросили подъ заборомъ одну, безпомощную, съ маленькимъ Тышко́мъ. Плачетъ бѣдненькій мальчикъ, плачетъ!
»Боже мой милый! Семенко мой воръ! Ой Семеночко, Семеночко, дитя мое доброе, правдивое! каково-то мнѣ слушать это! Тебѣ и отецъ приказывалъ, сыночекъ мой несчастный! вспомни свою мать старую!«
А Тышко́ не смыслитъ ничего, обнимаетъ ее да всё уговариваетъ: »Не печальтесь, мама, не плачьте. Семенко воротится. И Семенко, и Ивась, оба пріѣдутъ«. Уговаривалъ, уговаривалъ, да и заснулъ около матери.
Разсвѣтаетъ; проснулся Тышко́, да и пошелъ милостынку просить. Смотритъ Олександра, какъ ея дитя рученки протягиваетъ встрѣчнымъ людямъ. Кто копеечку дастъ, кто бубликъ; тотъ ему головку погладитъ, другой отпихнетъ. Все видитъ Олександра.
Вдругъ подходитъ къ ней какой-то человѣкъ и спрашиваетъ: »Зачѣмъ ты тутъ лежишь? чья ты?«
И разспросилъ ее обо всемъ.
»Пойдемъ ко мнѣ«, говоритъ. »Побудешь у меня, пока выздоровѣешь.«
И повелъ ее съ Тышко́мъ съ собою.
Человѣкъ этотъ былъ вдовецъ; жилъ вмѣстѣ съ матерью; была у него маленькая дочка. Были они зажиточные горожане, мѣщане, жили хорошо; всего у нихъ вдоволь: чего хочешь, того просишь! А какіе добрѣйшіе были они люди, и сказать нельзя! Въ одну недѣлю Тышко́ налился, какъ красное яблочко; такъ и катается по двору. Олександра не натѣшится, на него глядя; поздоровѣла, помолодѣла.
»Наймись у насъ за дѣтьми ходить«, говорятъ ей; а она душею рада.
Нанялась, живетъ у нихъ тихо и мирно. Все бы хорошо! да сушатъ ее мысли о Семенкѣ….
»Э, э«, говоритъ хозяинъ, »чего печалиться? Можетъ, бѣда еще не такъ велика, какъ тебѣ думается. Разспроси-ка, гдѣ онъ теперь? Если у панича, значитъ, паничъ простилъ.«
Ввечеру, тихонько отъ паньи, прошла Олександра на панскій дворъ и разспросила обо всемъ у дворовыхъ людей.
»Слыхали мы, что крѣпко твоего Семенка наказали, а паничъ оставилъ-таки его при себѣ.«
»Ну, что́?« спрашиваетъ ее хозяинъ, когда она вернулась.
»Да вѣсти хорошія, па́ночку!« говоритъ Олександра, а сама плачетъ. »Радостнѣй этихъ мнѣ не слыхать!«
»Полно плакать, бѣдняжка! Паничи не будутъ вѣкъ жить на чужой сторонѣ: пріѣдутъ, и ты сыновей увидишь. Ты припаси имъ лучше что-нибудь, чтобъ имъ было за что мать поблагодарить.«
А она ужь сундучокъ себѣ купила, сшила кошелечекъ да всё деньги туда складываетъ. »Это моимъ дѣткамъ«, думаетъ.
Бывало, придетъ хозяинъ съ рынка, да и кличетъ Олександру: »А ну, иди-ка сюда, голубушка! Вотъ тебѣ новенькій цѣлковый: помѣняемся-ка на старый.«
Бѣжитъ Олександра, мѣняется, благодаритъ его, да радуется, какъ малое дитя. Полюбуется новыми деньгами—какъ онѣ славно блестятъ! и спрячетъ дѣточкамъ.
Пришлось хозяину выѣхать куда-то далеко на хуторъ; зоветъ онъ и Олександру съ собою. Да когда бы пани ее отпустила!
Приходитъ она къ паньѣ—просить, чтобъ ей бумагу выдали; а пани говоритъ: »Я не хочу! не дамъ тебѣ бумаги, и ѣхать не пущу. Ты должна мнѣ оброкъ платить. Сколько ты получаешь?«
»Два рубля въ мѣсяцъ, пани!«
»Ну, плати мнѣ два рубли въ мѣсяцъ, такъ я пущу.«
»Да мнѣ одѣться надо самой и мальчика одѣть.«
»А мнѣ еще больше твоего надо! Ты какую-нибудь свитчёнку накинешь—тебѣ все равно, а намъ по-людски надо жить.«
И не пустила.
»Дай ужъ ей два рубля«, говоритъ хозяинъ, »а мы тебя не обидимъ.«
Пани опять не соглашается,—говоритъ: »Дай три рубля; да еще и за три не отпущу.«
Ходилъ и самъ хозяинъ, просилъ ее. »Не хочу!« да и только. Такъ онъ одинъ и поѣхалъ.
»Не приведи, Господи«, сказалъ онъ на прощанье, »съ такими людьми знаться и видѣться даже съ ними, какъ твоя пани!«
Опять взяла пани Олександру во дворъ, а Тьшка въ хоромы. Къ матери, бывало, его не пустятъ; развѣ украдкой прибѣжитъ на часокъ.
Тяжело заболѣла бѣдная Олександра. Лежитъ одна, и воды некому ей подать; лежитъ и смерти ждетъ. Не было подлѣ нея никого, кромѣ стараго, хвораго панскаго ключника: онъ безвыходно сидѣлъ въ хатѣ.
»Братецъ мой ласковый!« проговорила Олеся, »позовите Тышка,—я хоть благословлю свое дитя: Господь мнѣ смерть посылаетъ.«
»Вашего Тышка нѣту, сестра. Я видѣлъ—онъ съ паньею поѣхалъ.«
»Благослови жъ его Матерь Божія!« сказала она со слезами. »Дитя мое милое!… Дѣти мои! дѣти! Васъ, какъ цвѣту, по всему свѣту, только при матери ни одного нѣтъ; некому усталые глаза мнѣ закрыть! Выростила я васъ людямъ на поруганье!… Гдѣ же вы, мои голубочки, мои соколы ясные?«
Какъ-то перемогся старый ключникъ да кликнулъ людей.
Вошли въ хату, Олександра глянула: »Добрые люди, поднимите меня.!«
Подняли. Сняла она кошелочекъ съ шеи и подала имъ.
»Это моимъ дѣтямъ…. шесть цѣлковыхъ…. отдайте…. Коли вы Бога боитесь, научайте моего Тышка добру…. не обижайте бѣднаго сироту (а слезами она такъ и обливается); будьте къ нему милостивы!… Смерть постигаетъ меня одинокую…. Выростила себѣ трехъ сыновъ милыхъ, какъ трехъ голубей сизыхъ, да нѣту при мнѣ ни одного…. Сыны мои! дѣти мои!«
Какъ жила она, такъ и умерла въ слезахъ.
А пани и похоронить ее хорошенько не хотѣла, не то что помянуть. Дворовые люди сами и похоронили, и помянули безталанную.