Какъ померъ нашъ отецъ (пускай земля на немъ лежитъ пухомъ[1]! оставилъ онъ намъ девять паръ воловъ половыхъ, славныхъ. Насъ было три брата; я былъ самый меньшой,—мальчишкой послѣ отца остался. Середній братъ женился и бросилъ чумацкій промыселъ. Мать его очень о томъ просила: »Перестань, сынокъ, чумаковать: я теперь несчастлива стала въ свѣтѣ,—успокой хоть ты меня немного.« Да онъ таки и такъ былъ плохъ, часто хворалъ.
Стали мы со старшимъ братомъ чумаковать. Грицько́ былъ паробокъ высокій, чернявый, съ карими глазами,—настоящій орелъ. Вотъ мы и стали чумаковать…. Я уже теперь старикъ, у меня уже дочка на возрастѣ, невѣста, къ осени рушники припасаетъ; а еще и теперь мнѣ иногда такъ и чудится: широкая степь безъ конца, стелется по ней дорога, идутъ наши круторогіе, скрипятъ возы, а мѣсяцъ свѣтитъ….
»А что́, парень, счелъ звѣзды?« крикнетъ вдругъ Грицько́, словно въ колоколъ ударитъ. Я такъ весь и встрепенусь.
Дорога изъ нашего села въ Крымъ лежитъ черезъ Кумыцы, козачье большое село, на двухъ горахъ. Въ немъ двѣ церкви каменныя, рѣчка, хаты всё новыя, а около каждой хаты прекрасный вишневый садъ! Славное село!
Тетка наша, матушкина сестра, въ то село отдана была замужъ; такъ мы, бывало, всегда заходили къ ней. Тетка наша рада намъ, потчуетъ насъ, разсказываетъ сама, разспрашиваетъ. Переночуемъ у ней, да и въ путь. Это было первое время,—мы у ней не мѣшкали; а потомъ и дольше оставаться въ томъ селѣ стали. Дня два простоимъ, а иногда и три: то́ братъ знакомаго товарища поджидаетъ, то́ волъ у него заслабѣетъ…. Мнѣ, малолѣтку, то́ и по сердцу; вожусь съ хлопцами, а не то—взберусь на заборъ, да и сижу на немъ, словно пѣтухъ.
Вотъ однажды выбрались мы изъ дому ранней весной въ дорогу и на третій день къ вечеру пристали въ Кумыцахъ. Было тепло, и вишни сильно цвѣли.
Не доѣхавши до теткиной хаты, Грицько́ остановилъ воловъ, и сказалъ мнѣ: »Постой тутъ, Ивась, не отходи, братъ, отъ воловъ; я сейчасъ вернусь.«
»А ты куда?«
»Да надо къ знакомому человѣку зайти. Возовъ не бросай.«
И пошелъ онъ; а я потихоньку за нимъ: къ какимъ это онъ знакомымъ ходитъ?
Перешли мы, улицу; подкрались подъ новую хату. Грицько свиснулъ, переждалъ не много, свиснулъ въ другой разъ, въ третій…. Всё ничего не слыхать. А меня, такъ даже подъ пятки жжетъ: что-то будетъ? Обошелъ Грицько́ вокругъ сада, а тамъ какъ разъ подъ старой вишней, что, кажись, сильнѣе всѣхъ цвѣла, стояла дѣвушка, хороша изъ себя, что твоя звѣздочка ясная, коса русая ниже пояса. Стояла она прямо напротивъ молодого мѣсяца и, поднявши бѣлую руку, приговаривала:
Молоди́къ,
Якъ гвозди́къ!
Тобі ро́ги кра́сні,
Мині о́чи я́сні.
Стала она причитывать другой разъ, а Грицько́ тихохонько и свиснулъ. Дѣвушка встрепенулась, словно сѣрая кукушечка. Грицько́ подошелъ ближе.
»Гри́цю!« говоритъ она, »это ты, Гри́цю?«
Я думаю: »Дай подслушаю!« и подползъ, да, какъ дуракъ, прямо такъ и ухнулъ въ яму; все свое лицо крапивой обжегъ. Какой-то вражій сынъ подъ самымъ плетнемъ яму вырылъ. Гдѣ ужъ тутъ слушать! выскочилъ я, да прямо къ возамъ! Должно быть, Грицько́ подумалъ, что зайца вспугнулъ.
Простояли мы въ Кумыцахъ три дня. Грицько́ всё поджидалъ какихъ-то знакомыхъ людей,—не пришли вражьи дѣти! а самъ, тѣмъ временемъ, онъ каждый вечеръ куда-то ходилъ, и возвращался только къ свѣту. Я, шатаясь съ ребятишками, допытался же, чья это была новая хата: Данила Мороза. Козакъ былъ усатый, здоровенный, да къ тому же еще и больно сердитый; имѣлъ дочку Марину.
Съѣздили мы въ Крымъ счастливо. На возвратномъ пути, мы, какъ слѣдовало, остановились въ Кумыцахъ. Грицько́ скорешенько отъ тетки отдѣлался, да и побѣжалъ. Только онъ въ тотъ вечеръ вернулся что-то скоро, да и печальный такой!
Сѣли мы на утро завтракать, тетка и говоритъ намъ: »А что́, зналъ ты, Грицько́, дочку Данила Мороза, Марину?«
»А что́ такое?«
»Отдалъ ее отецъ замужъ, приневолилъ, несчастную! Ужъ какъ она убивалась бѣдная! словно неживую повезли ее къ свекру.«
Я глянулъ на Грицька́: онъ слушаетъ да въ окно глядитъ пристально.
»Вышла замужъ—словно стѣной ее загородили: завяла, захудала, моя рыбка; а дѣвка была, какъ солнце! ко мнѣ, бывало, частенько забѣгала,—щебечетъ, бывало, разспрашиваетъ….«
»За кого жъ ее отдали?«
»Да за Ивана Бондаря, что въ Звонаряхъ живетъ. Такой богачъ!«
Какъ понурилъ голову мой бѣдный Грицько́, такъ до самого дома ее ужъ не поднялъ.
А мать всё пристаетъ къ Грицьку: »Женись да женись! Отчего ты не женишься?«
»А оттого я не женюсь«, отвѣчаетъ Грицько, »что я не нашелъ себѣ любой пары; а жениться какъ-нибудь не годится.«
Сидимъ, бывало, въ хатѣ, а мать станетъ кручиниться, да и говоритъ потомъ: »Что́ это у насъ на селѣ за дѣвушки красавицы! кажись, и въ самомъ Кіевѣ не найдешь краще нашей Барабашевой, Кати.« А сама смотритъ на Грицька.
»Пожалуй, что не найдешь«, промолвитъ Грицько.
»А не то—Яковенкова Мо́тря? О, о, вотъ ужъ дѣвушка хорошая, такъ хорошая!«
»Хороша и Мотря.«
»А Мела́ся?«
»И Мела́ся хороша«.
Мать, бывало, такъ и заплачетъ.
Такъ до смерти и остался нашъ Грицько холостякомъ.
Марина—мы черезъ людей узнали—скоро умерла. Говорятъ, больно лихъ мужъ у ней былъ. Онъ уже теперь на третьей женѣ женатъ.
Посѣдѣлъ, какъ лунь, Грицько́, а всё продолжалъ ходить въ Крымъ. Не хотѣлъ ни жениться, ни дома жить,—всё чумаковалъ. Счастье ему служило, онъ всё богатѣлъ; да не тѣшило его богатство, а ходилъ онъ больше оттого, что къ чумацкому дѣлу пристрастился.
Дома такой тихій, ничего не говоритъ, а выдетъ въ степь—другой человѣкъ, словно свѣтъ передъ нимъ раскрылся!
Ходитъ промежъ возами, такой проворный да смѣлый, а не то—запоетъ: Та до́ле жъ моя́, до́ле! да чомъ ты не та́кая, якъ до́ля чужа́я? такъ что по всей степи раздается.
Славно онъ пѣлъ. Бывало, какъ запоетъ Нечая, такъ и сдается тебѣ—вотъ-вотъ козаки выдутъ! а по плечамъ такъ морозомъ и сыплетъ. Ужъ подлинно былъ чумакъ!
Онъ въ нашемъ селѣ церковь новымъ тесомъ обшилъ и кресты обзолотилъ. Не одного горемыку убогаго изъ бѣды выручилъ.
Къ матери очень почтителенъ былъ. Маленькая она стала, съёжилась, словно грибочикъ, а пережила чумака.
Третій годъ ужъ пошелъ, какъ онъ померъ. Еще крѣпкій былъ чумакъ. Умирая, приказалъ вырыть въ лѣсу подъ дубомъ двѣ кубышки съ деньгами, и одну отдать матери, а на другую похоронить его хорошенько, насыпать высокую могилу и крестъ поставить изъ цѣлаго дуба.
Такъ мы и сдѣлали: срубили дубъ подъ корень, обтесали его кое-гдѣ, да и вставили въ землю, словно крестъ. Далеко-далеко изъ степи его видно.