Было насъ у отца три дочери. Я была самая старшая. Куда строгъ былъ нашъ отецъ! рѣдко, рѣдко выпуститъ насъ на улицу погулять съ дѣвушками. »Негодное племя бабье«, говоритъ онъ, бывало: »всё бы имъ гулять! Гуляютъ да стрекочутъ, словно сороки.«
»Будто и ты никогда не гулялъ?« скажетъ матушка.
»А я, слава тебѣ, Господи, съ роду дуракомъ не бывалъ.«
Хотя и строгъ былъ отецъ, а насъ жаловалъ. Бывало, какъ поѣдетъ въ Кіевъ, такъ и навезетъ намъ гостинцевъ хорошихъ: матушкѣ очипокъ, вышитый шелкомъ, или красную плахту, мнѣ ожерелье, или ленты, или поясъ красный, такой, что любо-дорого смотрѣть, маленькимъ сестрамъ сережки, монисты.
Бывало, какъ бы рано онъ ни пріѣхалъ, а гостинцы роздастъ только на другой, или на третій день. Мы ему и въ глаза заглядываемъ, и увиваемся около него, а онъ словно не понимаетъ, да разсказываетъ, какъ онъ тамъ съ торговкой поссорился, или что-нибудь другое придумаетъ. А какъ вынетъ наконецъ гостинцы да начнетъ всѣхъ обдаривать, Господи, какъ мы обрадуемся! »Батюшка нашъ, голубчикъ!« говоримъ, »милый нашъ батюшка!«
»Ну, ну, полноте«, говоритъ онъ. »Что́ это вы всполошились да разжужжались, словно пчелы? Ужъ не думаете ли вы, что это я на деньги купилъ? Эхъ вы, умныя головы! Продалъ пшеницу, осталось ее у меня съ мѣрку, вотъ и привяжись ко мнѣ какой-то взбалмошный купчишка съ краснымъ товаромъ: »Помѣняемся да помѣняемся!« Ну, я и помѣнялся, лишь бы только отвязаться.«
Вотъ такъ-то онъ, бывало, что-нибудь придумаетъ, а ни за что не признается, что вспомнилъ, молъ, про васъ, купилъ вамъ гостинца. Ни за что онъ этого не скажетъ: такой-то былъ покойникъ, царство ему небесное!
Хата у насъ была славная, и садъ былъ плодовый, огородъ большой, а въ саду вишни росли, черешни, яблоки и волошскіе орѣхи, и груши, и калина. Дворъ былъ широкій, ворота новыя. А въ хатѣ мило взглянуть: лавки и столы липовыя, образа кіевскіе, росписаны чудесно и обвѣшаны вышитыми рушниками, и на рушникахъ цвѣты, и кругомъ цвѣты и пахучія травы.
Минулъ мнѣ шеснадцатый годъ; пошелъ семнадцатый. Отпраздновали мы Зеленую недѣлю. Однажды ночью приснился мнѣ сонъ. Стою я въ зеленой ржи, а рожь выше пояса, вокругъ меня колосится пшеница и краснѣетъ макъ, а напротивъ меня два полныхъ мѣсяца. Одинъ мѣсяцъ ясенъ, а другой еще яснѣе, и плывутъ оба прямо на меня, и всё самый ясный другого перегоняетъ, и потомъ вдругъ скатился мнѣ на руки, а другой мѣсяцъ за тучу зашелъ. Проснулась я, да и разсказываю, какой мнѣ дивный сонъ приснился.
»Ужъ точно дивный«, сказала матушка; сама усмѣхается.
»Что́ ужъ этимъ глупымъ дѣвкамъ не приснится!« отозвался отецъ. »Смотри-ка! молодой мѣсяцъ схватила, словно вола за рога. Спится, такъ и снится.«
»Отчего же?« говоритъ мать. »Сонъ мара, а Богъ вѣра.«
Въ воскресенье я упросила отца погулять съ дѣвушками. Вышли мы за село на курганы, поемъ себѣ, рѣзвимся, шалимъ, какъ вдругъ закричалъ кто-то: гей, гей! такъ что даже отголосокъ пошелъ между горами. Мы такъ и вздогнули; смотримъ—а это чумаки идутъ съ горы. Волы всё половые[1], круторогіе, ярма узорчатыя, чумаки статные, молодые.
»Вотъ, вражьи бурлаки, какъ перепугали!« заговорили дѣвушки.
»Послушайте-ка«, начала Мотря Чемеривна (бойкая такая, живая была дѣвушка черноглазая). »Встрѣтимъ мы чумаковъ пѣснями!« да и затянула:
Дѣвушки подхватили, а чумаки только поглядываютъ, да вдругъ какъ ударются бѣжать за нами! Мы въ-разсыпную! чумаки всё за нами, и перегородили намъ дорогу, словно туча.
»Пустите насъ, паны чума́ченьки, будьте ласковы!« просится Мотря.
»Эге жъ!« гаркнулъ чумакъ, высокій какъ дубъ, протянулъ руки, ловить собирается, а самъ съ мѣста не трогается,—въ зубахъ трубка. »Эге! не знаешь ты, моя красавица, чумацкихъ обычаевъ!«
Сказалъ, да и замолчалъ.
А другіе чумаки стали съ дѣвушками заигрывать. Я всё за Мотрю хоронюсь. Вдругъ, вижу—выступаетъ чумакъ, пригожій, распригожій, чернявый, очи орлиные; сталъ противъ меня, уперъ руки въ боки, да и говоритъ:
»Дѣвушки голубушки! что́ это между вами за дѣвушка, какъ ясная звѣздочка свѣтится? Еслибы она море рыбкой переплывала, я бы ее шелковымъ неводомъ изловилъ; еслибы щебетуньей пташкой летала, я бы ее золотымъ пшеномъ приманилъ, а теперь долженъ я у васъ спросить: какого она отца дочь?«
А дѣвушки всѣ въ одинъ голосъ: »Ивана Самуся, Ивана Самуся.«
И взялъ онъ меня тогда за руку.
»Дѣвушка, голубушка!« говоритъ, »позволишь ли мнѣ сватовъ присылать?«
У меня такъ въ глазахъ и потемнѣло.
Поздно мы воротились домой. Чумаки прошли своей дорогой.
Не спится мнѣ; въ головѣ шумитъ, словно въ мельницѣ, а сердце такъ и подсказываетъ мнѣ сладкія рѣчи чумака.
Съ той поры мнѣ словно свѣтъ завѣсили. Одна у меня дума, одна тоска. Ужъ матушка стала примѣчать да безпокоиться: »Дочка моя, дочка«, спрашиваетъ меня, »что́ это съ тобой приключилось? отчего захудала, мое дитятко?«
А отецъ, хотя ничего не говоритъ, зато всё пристально на меня посматриваетъ.
Выду я къ дѣвушкамъ, тѣ такъ меня и обступятъ: »Отчего ты такая печальная? о чемъ всё думаешь? что молчишь, словно воды въ ротъ набрала? Или кто тебя сглазилъ, или на тебя такой вѣтеръ повѣялъ? Отчего ты такъ смотришь, словно тебя за немилаго сосватали? Скажи намъ все, скажи по истинной правдѣ, Домаха голубушка!«
А я всё не говорю: боюсь, какъ бы не высказать, что́ у меня на сердцѣ.
»Видишь, какая!« упрекаютъ меня дѣвушки: »ты насъ дичишься.«
»Да что́ жъ я вамъ скажу, сестрицы? Такъ мнѣ что-то не здоровится.«
Ужъ я не знаю, какъ мнѣ отговориться.
»Ну, такъ давай въ хре́щика, или въ короля́!«
Сцѣпятся руками и меня схватятъ, да и понесутся; хохочутъ, бѣгутъ такъ, что земля гудитъ.
»Эге, дѣвушки!« говоритъ Мотря, »у Домахи не наше гулянье на умѣ. А я, такъ знаю какая у ней печаль въ головѣ.«
Дѣвушки такъ и пристали къ ней: »Скажи, Мотря, сестрица наша, голубушка наша, скажи!«
»Полюбила наша Домаха чумака молодого перехожего.«
»А, а, того черняваго, высокаго! такъ-такъ-такъ! того, у котораго сапоги скрипятъ! О, да и хорошъ же онъ уродился! какой забавникъ рѣчистый! золотыя уста, нечего сказать!«
Меня будто жаромъ обсыпало. »Стыда у тебя нѣтъ, Мотря!« говорю я ей.
»Чего стыдишься? Я тебѣ истинную правду говорю. Развѣ не правду? А ну, побожись! Вотъ, видишь, языкъ не поворачивается! Слушай-ка, что́ я тебѣ скажу; а вы дайте мнѣ духъ перенести…. Чего всѣ вдругъ приступили? садитесь въ кружокъ, да и слушайте.«
Мы сѣли, да и слушаемъ; а у меня сердце только что не выскочитъ.
»Я развѣдала, откуда тѣ чумаки родомъ.«
Я такъ и вскрикнула: »Откуда они?«
»Они всѣ изъ Мазовища.«
»А откуда ты эту вѣсточку добыла?«
»Со дна моря.«
А эта Мотря и взаправду была такая: со дна моря бы достала, что́ захотѣла.
»Тотъ, что къ Домахѣ льнулъ, Данило Дончукъ; а который мнѣ всѣхъ больше понравился—Кирило Савтырь.«
»А кто же изъ нихъ Кирило?« спрашиваетъ Олена Яковенкова: »тотъ бѣлокурый, веселый?«
»Какъ не такъ! Я и не спрашивала про твоего бѣлокураго. Тебѣ его самъ Господь присудилъ, а дурачиться намъ не пригоже. Мой Кирило золото, а не чумакъ: брови такія высокія, черныя, всё трубку куритъ да хмурится, словно на Турку собирается идти, а самъ съ мѣста не сдвинется, точно взаправду изъ золота выкованъ. И проговорилъ онъ только разъ, ни одной дѣвушки не тронулъ, да и на меня всего раза два взглянулъ, и то такъ, будто нехотя, мелькомъ. А мнѣ такое горе-досада: всѣ шутятъ, всѣ смѣются, а онъ всё стоитъ да брови подымаетъ. Вотъ я какого себѣ журавля выбрала! да ужъ нечего дѣлать, лишь бы поскорѣй изъ Крыма вернулись.«
»А что́ жъ тогда?« спрашиваю я.
»Будутъ насъ сватать и высватаютъ, какъ пить дадутъ.«
»А нуте, дѣвушки, повеличаемте Домаху!« да и начала:
Сия́ла зіронька, сия́ла,—
Съ кимъ ты, Дома́сю, стоя́ла?
Съ тобо́ю, Дани́лко, съ тобо́ю
Підъ зеле́ною вербо́ю;
Съ тобо́ю, чумаче, Данильце́мъ
Підъ виши́ванимъ рукавцо́мъ.
»Да скажи-ка, Мотря, душка, кто это все тебѣ сказалъ?«
»Посылала я сороку бѣлобоку, а она мнѣ принесла двѣ вѣстоски подъ правымъ крылышкомъ: одну про Данила, а другую про Кирила.«
Такъ шутками да смѣшками, и отговорилась она, а правды не сказала.
Наступала осень. Отработались въ полѣ. По улицамъ стали сваты сновать. Только и слышимъ, какъ дѣвушки хвалются: »Я со своимъ Михалкомъ обручена.«—»А меня за моего Петруся отецъ благословилъ.«
Грустно мнѣ, тяжко, словно черная туча на меня опустилась. Только мнѣ и радости, что встрѣчусь съ Мотрею да наговорюсь. Ужъ какъ я ее упрашивала: »Правду ли ты мнѣ говорила, или у тебя всё однѣ шутки были? Кто тебѣ это сказалъ, что за меня свататься будутъ?«
»А развѣ я тебѣ не сказала, кого я посылала: сороку бѣлобоку!«
Да и примется хохотать.
»Ты послушай, душа моя, какой я тебѣ дамъ хорошій совѣтъ: о чемъ не надо, не спрашивай, а лучше подумай,—какъ-то мы къ чужимъ людямъ привыкать станемъ. На чужую сторону замужъ пойдемъ,—какая-то намъ доля выпадетъ! Ахъ, когда бы намъ Господь долю счастливую послалъ! Пріѣдемъ мы тогда къ отцамъ, къ матерямъ въ гости. Я пріѣду пышно да богато, а ты еще пышнѣй—на парѣ сивыхъ воловъ (ты знаешь, въ Мазовищахъ всё волы сивые), въ тоненькихъ, какъ дымъ, намиткахъ, съ милымъ мужемъ. Пускай тогда наши недруги съ досады лопнутъ!«
Бывало, какъ начнетъ она прибирать да выдумывать—я такъ и заслушаюсь.
Вотъ, какъ-то я разъ роюсь въ своемъ садикѣ, вдругъ бѣжитъ ко мнѣ меньшая сестра: »Домаха, Домаха, сваты идутъ! вонъ, вонъ, уже близко!«
Охъ бѣда! побѣжала я въ хату. Слышу—кто-то съ отцомъ переговариваетъ. »Пришли, дескать, къ вашей милости отъ пана Игната.«
Вышелъ отецъ имъ двери отворять, а я ему въ ноги кланяюсь да плачу.
»Батюшка родненькій! не топите свое дитя!«
»А какой вражій сынъ тебя топить хочетъ!« говоритъ отецъ. »Полно же, полно, не плачь!«
»Развѣ мы тебя станемъ приневоливать, дочка?« подхватила матушка. »Чего же ты плачешь?«
А я рада-радехонька,—благодарю ихъ: »Спасибо, матушка, что вы меня жалѣете, не отдаете за немилаго!«
Отецъ угостилъ сватовъ, поблагодарилъ ихъ за ласку! »А дитя наше еще«, говоритъ, »молодое; мы ее еще сами полелѣемъ, да уму разуму поучимъ.«
»Вотъ, дочка«, говоритъ мнѣ матушка, когда проводили мы сватовъ, »вотъ тебѣ и мѣсяцъ твой, что за тучу зашелъ!«
Какъ отдѣлалась я отъ этой бѣды, мнѣ какъ-будто и повеселѣе стало. Поджидаю я Данила изъ Крыма. »Какъ-то онъ вернется, какъ-то я увижусь съ нимъ!« А какъ подумаю, что ему какая-нибудь напасть на пути приключилась, такъ сердце у меня и похолодѣетъ. Выду, сяду гдѣ-нибудь въ саду, да и задумаюсь. Одна дума другую гонитъ. Ничто мнѣ не мило; работа изъ рукъ валится. Такъ я и маюсь цѣлый день.
Въ одно утро очень мнѣ ужъ тяжко было; вдругъ слышу—матушка меня кличетъ: »Домаха, иди въ хату: Господь хорошихъ гостей прислалъ!«
»Какихъ, матушка?« спрашиваю я, а сама вся такъ и дрожу.
»Отъ пана Корнія Дончука! Сватаетъ за своего сына, за Данила!«
Господи Боже! Я и не помню, какъ мать меня въ хату ввела, какъ меня благословила.
Подали рушники (я самый лучшій вынесла, вишеньками разшитый), да и обручили насъ.
Старики съ сватами совѣщаются, а Данило наклонился ко мнѣ близехонько. »Любишь ли ты меня«, говоритъ онъ, »какъ я тебя люблю, всею душою?«
Я молчу, а какъ сладко мнѣ его было слушать!
Каждый вечеръ, бывало, придетъ ко мнѣ въ садикъ; смотримъ—ночь уже и промигнула.
А матушка и говоритъ мнѣ: »Вотъ тебѣ и тотъ мѣсяцъ, что́ на руки скатился!«