Женилъ старый Якименко сына, да такую себѣ невѣсточку взялъ, что ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать! Бѣлолицая, красивая и веселая, а ужъ рѣзвая, словно зайчикъ. И въ хатѣ хлопочетъ, и на дворѣ, и хозяйничаетъ, и поетъ, и смѣется,—далеко-далеко звѣнитъ ея голосочекъ. Чуть день забрежжетъ, а ужъ она и пробудилась, что пташка ранняя, ужъ и бѣгаетъ, и суетится. И свекру угодитъ, услужитъ, и мужа приголубитъ, и дѣло у ней не стоитъ; глядишь—все ужъ сдѣлано.
Живутъ они съ мужемъ счастливо, согласно, любовно. Старый свекоръ, на нихъ глядя, только Господа милосерднаго благодаритъ.
Одно только и печалило ихъ: дѣтокъ Господь не посылалъ. Попадется, бывало, Горпинѣ гдѣ чужое дитя,—ужъ она цалуетъ его, цалуетъ, ласкаетъ; а сама вздохнетъ тяжело.
Вотъ и послалъ имъ Господь милость: родилась у нихъ дѣвочка. Лелѣетъ да нянчитъ Горпина своего первенчика; съ рукъ его не спускаетъ; только пробудится дитя, только пошевельнется—Горпина ужъ тутъ, какъ тутъ, около люльки, и креститъ его, и цалуетъ, и качаетъ, и поетъ надъ нимъ. На панщину ее погонятъ—Горпина дитя съ собой унесетъ, гдѣ-нибудь около себя помѣститъ, сама работаетъ и глазъ не сводитъ съ своего ребенка.
Бывало, молодицы и смѣются: »Что́«, говорятъ, »ваша дочка, Горпина?«
А она и начнетъ: »Ужъ усмѣхается, сестрицы голубушки, и ручки ко мнѣ протягиваетъ; ужъ знаетъ меня, ни къ кому и не идетъ, кромѣ меня. Свекоръ бубликомъ ее приманивалъ—не пошла къ нему! и въ ладошки уже бьетъ. Я выйду изъ хаты да и смотрю изъ-за дверей, а она водитъ-водитъ глазенками—меня ищетъ!«
»Разумница, разумница!« говорятъ Горпинѣ молодицы. »Готовь только рушники да приданое: скоро ее сватать будутъ.«
А дѣвочка взаправду, словно цвѣточекъ распускается. Такое славное было дитятко, веселое и здоровенькое—на диво!
О ту пору померъ нашъ старый панъ; сталъ молодой хозяйничать. И старикъ недобрый былъ, а ужъ этотъ такой вышелъ лютый, что сохрани Господи! Людей гоняетъ пуще воловъ. Три дни на панщинѣ мы отбываемъ, четвертый день идетъ за подушное, а тамъ на пятницу да на субботу какіе-то толочные уроки выдумали. А какая это тамъ толока? Не только обѣда—хлѣба не даютъ. День въ день работаемъ. Прежде мы всё чаяли: молодой панъ будетъ милостивый, добрый. Вотъ и дождались добраго!
Былъ онъ не очень богатъ, а жить тоже ему хотѣлось роскошно, пышно, по-барски. Люди, бывало, на работѣ съ устали падаютъ, а ему что́? Заведетъ себѣ коней такихъ, что твои змѣи, а не то—коляску новую купитъ да въ городъ поѣдетъ, да и протратится тамъ.
Говорятъ намъ, бывало, сосѣднія панки (они часто рѣчь заводятъ съ чужими людьми, а своихъ бьютъ не хуже великихъ господъ: лишь бы рука достала), говорятъ они: »Очень ужъ добръ панъ у васъ теперь: такъ говоритъ, что бѣда! Что мужика учить надо наукамъ всякимъ и жалѣть его слѣдуетъ, какъ брата родного, и нивѣсть что́! Ужъ очень премудро его выучили!«
И точно—онъ сперва говорилъ, что я-де и хаты вамъ новыя поставлю, въ три окошка; а потомъ вышло такъ, что и старыя-то развалились. Можетъ быть, его точно добру учили, да, знать, панскую природу не передѣлаешь.
Все село пріуныло; такіе печальные ходятъ всѣ, что глянуть на нихъ—тоска разбираетъ? Только Горпина немножко веселѣй другихъ: утѣшается дочкою малою, и про мірское горе забываетъ. Да не минуло и ее горе.
Захворала у ней дочка, кричитъ, плачетъ. Горпина и сама плачетъ надъ нею, да нечѣмъ пособить. Бѣгалъ старый свекоръ къ лекаркѣ,—не нашелъ ея дома, да и молодицъ-то никого не было: всѣ на панщину ушли. Наконецъ и за Горпиною пришли, спрашиваютъ: »Отчего не идешь на работу?«
»У меня дитя больное«, говоритъ она, а сама плачетъ.
»Пану работа нужна, а до твоего ребенка какое ему дѣло?«
Надо идти, нечего дѣлать. Взяла она свое дитя, закутала, да и побрела. Дитя бѣдненькое кричитъ да кричитъ. Стала Горпина подходитъ, а навстрѣчу ей самъ панъ, да такой гнѣвный! оборони Матерь Божья! Сталъ онъ Горпину словами обижать, а дитя на рукахъ у ней такъ и бьется—кричитъ. Панъ и пуще разгнѣвался.
»Прочь дитя! прочь! Работать надо, а не съ дѣтьми возиться!«
И велѣлъ десятнику отнести дитя домой.
»Ой па́ночку голубчику!« молитъ его со слезами Горпина, »хоть мнѣ самой отнести ее позвольте. Паночку мой! будьте милостивы! Это мое дитя, мое единое дитя!«
»Неси, неси!« говоритъ панъ десятнику. »А ты свое дѣло дѣлай, коли бѣды не хочешь нажить.«
Понесли дитя черезъ поле домой. Долго еще, долго слышала Горпина дѣтскій плачъ жалобный да болѣзненный; потомъ все тише, тише, наконецъ совсѣмъ затихло.
Какъ ужъ она работала весь день этотъ, одинъ Господь знаетъ. Вечеромъ прибѣжала домой,—едва дышетъ, даже духъ у ней захватываетъ.
»Дитя мое! дочечка! Приглядѣли ли вы за нею, батюшка? Скажите, что съ ней? какъ?«
»Да полно тебѣ убиваться, дочка!« говоритъ старый свекоръ. »Благодареніе Господу, поутихла немного.«
Не надолго она утихла: ночью опять проснулась, да еще пуще стала мучиться,—даже горитъ вся. Совѣтовалась Горпина съ бабами,—ничего онѣ ей путнаго не присовѣтовали; ребенку не полегчило. А тутъ ужъ и заря занимается,—надо опять на панщину идти.
Вспомнилось Горпинѣ, слыхала она когда-то, что если дитя не спитъ, то надо настоять маковыя головки на молокѣ, да и напоить его тѣмъ настоемъ. Такъ она и сдѣлала. »Пусть хоть отдохнетъ, не мучится!« думаетъ она. Напоила,—дитя утихло и засыпать стало, да такъ крѣпко заснуло, что и не вздрогнуло, когда десятникъ во весь голосъ крикнулъ въ окно: на па́нщину!
Положила Горпина дочку въ люльку, перекрестила ее, заплакала, да и пошла. Какъ тамъ на работѣ ее ни донимали, ни допекали,—не слушаетъ она ничего: одна мысль въ головѣ: какъ бы поскорѣй вечера дождаться! Перемучилась она день. Вотъ и солнышко за синюю гору закатилось, вотъ уже и вечеръ…. бѣжитъ она, бѣжитъ…. Вбѣжала въ хату. Все въ ней тихо и темно. Она къ люлькѣ, къ дитяти. Дитя лежитъ холодное, недвижное, не дышетъ.
»Батюшка!« крикнула она не своимъ голосомъ.
»А что́ ты, дочка, меня пугаешь? Я было задремалъ. Малютка наша и до сей поры спитъ.«
Горпина слова не вымолвила, обхватила дочку руками, такъ и замерла. Старикъ опять задремалъ.
»Огня! огня дайте!« крикнула опять Горпина. »Батюшка! огня! посвѣтите!«
Старикъ вырубилъ огня. »Что́ это съ ней такое?« думаетъ онъ, да какъ засвѣтилъ и глянулъ, то такъ и остался на мѣстѣ, какъ вкопанный.
Стоитъ посреди хаты Горпина, даже почернѣла вся и глядитъ, такъ страшно; а на рукахъ у ней дитя мертвое.
»Дочка!« проговорилъ старикъ, »дочка!«
»А что́?« отвѣчаетъ она, »видишь, какъ помогло лекарство! Затихло мое дитя, не кричитъ, голоса не подаетъ!«
Да какъ заплачетъ вдругъ, какъ завопитъ! Гдѣ у ней и слезы-то взялись! Такъ и льются-льются ручьемъ.
Прослышали люди про ея бѣду, прибѣжали, стали ее уговаривать; а она словно не слышитъ, и оторвать ее отъ ребенка нельзя.
Мужъ самъ не свой ходитъ, свекоръ даже занемогъ.
Стали готовить похороны. Вотъ уже и новенькій гробикъ принесли, пахучими цвѣтами, травами его усыпали.
»Горпина«, говорятъ, »дай дитя!«
Не дала. Сама убрала его и положила.
Время ужъ и нести, а она всё стоитъ, глядитъ. Люди съ ней заговариваютъ,—она не слышетъ, не слушается ихъ. Какъ-то ее отвели, взяли и понесли гробикъ. Оглянулась она тогда въ первый разъ, перекрестилась и пошла сама. Куда люди пошли, за ними и она поплелась слѣдомъ, за гробикомъ; идетъ, словечка не вымолвитъ, слезы не уронитъ. И въ церкви всю службу достояла, и будто спокойна была, да только какъ стали дитя хоронить…. Боже мой милостивый! какъ бросится она за нимъ въ яму!… Едва выхватить ее успѣли и принесли домой, какъ неживую.
Болѣла она тяжко недѣли три. Однако Господь ее помиловалъ, возвратилъ ей здоровье, да разсудокъ не воротился. Стала она словно не въ своемъ умѣ. Цѣлый день Божій ходитъ молча да макъ въ огородѣ сбираетъ, а спросятъ ее, на что́ это она дѣлаетъ?—»А это«, говоритъ, »для моего дитяти!« Зимой всё плачетъ: «Нѣту маковокъ! Чѣмъ мнѣ дочку мою спасти?»
А только первая маковка закраснѣется, она увидитъ прежде всѣхъ, сорветъ и все любуется ею, не натѣшится.
Въ другое время она еще работаетъ кое-какъ; а зацвѣтетъ макъ по огородамъ—и хату покинетъ, и ужъ не выйдетъ изъ маку. Бывало, идешь огородами и видишь: межъ макомъ махровымъ сидитъ она въ бѣлой сорочкѣ, разряженная, въ кораловомъ монистѣ и сама еще молоденькая, только бѣлая-бѣлая, безъ кровинки въ лицѣ,—сидитъ, пересыпается маковымъ цвѣтомъ и усмѣхается, какъ дитя…. А макъ алый, бѣлый и лиловый пышно цвѣтетъ и красуется вокругъ нея.