Женил старый Якименко сына, да такую себе невесточку взял, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Белолицая, красивая и веселая, а уж резвая, словно зайчик. И в хате хлопочет, и на дворе, и хозяйничает, и поет, и смеется, — далеко-далеко звенит её голосочек. Чуть день забрежжет, а уж она и пробудилась, что пташка ранняя, уж и бегает, и суетится. И свекру угодит, услужит, и мужа приголубит, и дело у неё не стоит; глядишь — всё уж сделано.
Живут они с мужем счастливо, согласно, любовно. Старый свекор, на них глядя, только Господа милосердного благодарит.
Одно только и печалило их: деток Господь не посылал. Попадется, бывало, Горпине где чужое дитя, — уж она цалует его, цалует, ласкает; а сама вздохнет тяжело.
Вот и послал им Господь милость: родилась у них девочка. Лелеет да нянчит Горпина своего первенчика; с рук его не спускает; только пробудится дитя, только пошевельнется — Горпина уж тут, как тут, около люльки, и крестит его, и цалует, и качает, и поет над ним. На панщину ее погонят — Горпина дитя с собой унесет, где-нибудь около себя поместит, сама работает и глаз не сводит с своего ребенка.
Бывало, молодицы и смеются: «Что́», говорят, «ваша дочка, Горпина?»
А она и начнет: «Уж усмехается, сестрицы голубушки, и ручки ко мне протягивает; уж знает меня, ни к кому и не идет, кроме меня. Свекор бубликом ее приманивал — не пошла к нему! и в ладошки уже бьет. Я выйду из хаты да и смотрю из-за дверей, а она водит-водит глазенками — меня ищет!»
«Разумница, разумница!» говорят Горпине молодицы. «Готовь только рушники да приданое: скоро ее сватать будут.»
А девочка взаправду, словно цветочек распускается. Такое славное было дитятко, веселое и здоровенькое — на диво!
О ту пору помер наш старый пан; стал молодой хозяйничать. И старик недобрый был, а уж этот такой вышел лютый, что сохрани Господи! Людей гоняет пуще волов. Три дни на панщине мы отбываем, четвертый день идет за подушное, а там на пятницу да на субботу какие-то толочные уроки выдумали. А какая это там толока? Не только обеда — хлеба не дают. День в день работаем. Прежде мы всё чаяли: молодой пан будет милостивый, добрый. Вот и дождались доброго!
Был он не очень богат, а жить тоже ему хотелось роскошно, пышно, по-барски. Люди, бывало, на работе с устали падают, а ему что́? Заведет себе коней таких, что твои змеи, а не то — коляску новую купит да в город поедет, да и протратится там.
Говорят нам, бывало, соседние панки (они часто речь заводят с чужими людьми, а своих бьют не хуже великих господ: лишь бы рука достала), говорят они: «Очень уж добр пан у вас теперь: так говорит, что беда! Что мужика учить надо наукам всяким и жалеть его следует, как брата родного, и нивесть что́! Уж очень премудро его выучили!»
И точно — он сперва говорил, что я-де и хаты вам новые поставлю, в три окошка; а потом вышло так, что и старые-то развалились. Может быть, его точно добру учили, да, знать, панскую природу не переделаешь.
Всё село приуныло; такие печальные ходят все, что глянуть на них — тоска разбирает? Только Горпина немножко веселей других: утешается дочкою малою, и про мирское горе забывает. Да не минуло и ее горе.
Захворала у неё дочка, кричит, плачет. Горпина и сама плачет над нею, да нечем пособить. Бегал старый свекор к лекарке, — не нашел её дома, да и молодиц-то никого не было: все на панщину ушли. Наконец и за Горпиною пришли, спрашивают: «Отчего не идешь на работу?»
«У меня дитя больное», говорит она, а сама плачет.
«Пану работа нужна, а до твоего ребенка какое ему дело?»
Надо идти, нечего делать. Взяла она свое дитя, закутала, да и побрела. Дитя бедненькое кричит да кричит. Стала Горпина подходит, а навстречу ей сам пан, да такой гневный! оборони Матерь Божья! Стал он Горпину словами обижать, а дитя на руках у неё так и бьется — кричит. Пан и пуще разгневался.
«Прочь дитя! прочь! Работать надо, а не с детьми возиться!»
И велел десятнику отнести дитя домой.
«Ой па́ночку голубчику!» молит его со слезами Горпина, «хоть мне самой отнести ее позвольте. Паночку мой! будьте милостивы! Это мое дитя, мое единое дитя!»
«Неси, неси!» говорит пан десятнику. «А ты свое дело делай, коли беды не хочешь нажить.»
Понесли дитя через поле домой. Долго еще, долго слышала Горпина детский плач жалобный да болезненный; потом всё тише, тише, наконец совсем затихло.
Как уж она работала весь день этот, один Господь знает. Вечером прибежала домой, — едва дышит, даже дух у неё захватывает.
«Дитя мое! дочечка! Приглядели ли вы за нею, батюшка? Скажите, что с ней? как?»
«Да полно тебе убиваться, дочка!» говорит старый свекор. «Благодарение Господу, поутихла немного.»
Не надолго она утихла: ночью опять проснулась, да еще пуще стала мучиться, — даже горит вся. Советовалась Горпина с бабами, — ничего они ей путного не присоветовали; ребенку не полегчило. А тут уж и заря занимается, — надо опять на панщину идти.
Вспомнилось Горпине, слыхала она когда-то, что если дитя не спит, то надо настоять маковые головки на молоке, да и напоить его тем настоем. Так она и сделала. «Пусть хоть отдохнет, не мучится!» думает она. Напоила, — дитя утихло и засыпать стало, да так крепко заснуло, что и не вздрогнуло, когда десятник во весь голос крикнул в окно: на па́нщину!
Положила Горпина дочку в люльку, перекрестила ее, заплакала, да и пошла. Как там на работе ее ни донимали, ни допекали, — не слушает она ничего: одна мысль в голове: как бы поскорей вечера дождаться! Перемучилась она день. Вот и солнышко за синюю гору закатилось, вот уже и вечер…. бежит она, бежит…. Вбежала в хату. Всё в ней тихо и темно. Она к люльке, к дитяти. Дитя лежит холодное, недвижное, не дышит.
«Батюшка!» крикнула она не своим голосом.
«А что́ ты, дочка, меня пугаешь? Я было задремал. Малютка наша и до сей поры спит.»
Горпина слова не вымолвила, обхватила дочку руками, так и замерла. Старик опять задремал.
«Огня! огня дайте!» крикнула опять Горпина. «Батюшка! огня! посветите!»
Старик вырубил огня. «Что́ это с ней такое?» думает он, да как засветил и глянул, то так и остался на месте, как вкопанный.
Стоит посреди хаты Горпина, даже почернела вся и глядит, так страшно; а на руках у неё дитя мертвое.
«Дочка!» проговорил старик, «дочка!»
«А что́?» отвечает она, «видишь, как помогло лекарство! Затихло мое дитя, не кричит, голоса не подает!»
Да как заплачет вдруг, как завопит! Где у неё и слезы-то взялись! Так и льются-льются ручьем.
Прослышали люди про её беду, прибежали, стали ее уговаривать; а она словно не слышит, и оторвать ее от ребенка нельзя.
Муж сам не свой ходит, свекор даже занемог.
Стали готовить похороны. Вот уже и новенький гробик принесли, пахучими цветами, травами его усыпали.
«Горпина», говорят, «дай дитя!»
Не дала. Сама убрала его и положила.
Время уж и нести, а она всё стоит, глядит. Люди с ней заговаривают, — она не слышит, не слушается их. Как-то ее отвели, взяли и понесли гробик. Оглянулась она тогда в первый раз, перекрестилась и пошла сама. Куда люди пошли, за ними и она поплелась следом, за гробиком; идет, словечка не вымолвит, слезы не уронит. И в церкви всю службу достояла, и будто спокойна была, да только как стали дитя хоронить…. Боже мой милостивый! как бросится она за ним в яму!… Едва выхватить ее успели и принесли домой, как неживую.
Болела она тяжко недели три. Однако Господь ее помиловал, возвратил ей здоровье, да рассудок не воротился. Стала она словно не в своем уме. Целый день Божий ходит молча да мак в огороде сбирает, а спросят ее, на что́ это она делает? — «А это», говорит, «для моего дитяти!» Зимой всё плачет: «Нету маковок! Чем мне дочку мою спасти?»
А только первая маковка закраснеется, она увидит прежде всех, сорвет и всё любуется ею, не натешится.
В другое время она еще работает кое-как; а зацветет мак по огородам — и хату покинет, и уж не выйдет из маку. Бывало, идешь огородами и видишь: меж маком махровым сидит она в белой сорочке, разряженная, в кораловом монисте и сама еще молоденькая, только белая-белая, без кровинки в лице, — сидит, пересыпается маковым цветом и усмехается, как дитя…. А мак алый, белый и лиловый пышно цветет и красуется вокруг неё.