Было нас у отца три дочери. Я была самая старшая. Куда строг был наш отец! редко, редко выпустит нас на улицу погулять с девушками. «Негодное племя бабье», говорит он, бывало: «всё бы им гулять! Гуляют да стрекочут, словно сороки.»
«Будто и ты никогда не гулял?» скажет матушка.
«А я, слава тебе, Господи, сроду дураком не бывал.»
Хотя и строг был отец, а нас жаловал. Бывало, как поедет в Киев, так и навезет нам гостинцев хороших: матушке очипок, вышитый шелком, или красную плахту, мне ожерелье, или ленты, или пояс красный, такой, что любо-дорого смотреть, маленьким сестрам сережки, монисты.
Бывало, как бы рано он ни приехал, а гостинцы раздаст только на другой, или на третий день. Мы ему и в глаза заглядываем, и увиваемся около него, а он словно не понимает, да рассказывает, как он там с торговкой поссорился, или что-нибудь другое придумает. А как вынет наконец гостинцы да начнет всех обдаривать, Господи, как мы обрадуемся! «Батюшка наш, голубчик!» говорим, «милый наш батюшка!»
«Ну, ну, полноте», говорит он. «Что́ это вы всполошились да разжужжались, словно пчелы? Уж не думаете ли вы, что это я на деньги купил? Эх вы, умные головы! Продал пшеницу, осталось ее у меня с мерку, вот и привяжись ко мне какой-то взбалмошный купчишка с красным товаром: «Поменяемся да поменяемся!» Ну, я и поменялся, лишь бы только отвязаться.»
Вот так-то он, бывало, что-нибудь придумает, а ни за что не признается, что вспомнил, мол, про вас, купил вам гостинца. Ни за что он этого не скажет: такой-то был покойник, царство ему небесное!
Хата у нас была славная, и сад был плодовый, огород большой, а в саду вишни росли, черешни, яблоки и волошские орехи, и груши, и калина. Двор был широкий, ворота новые. А в хате мило взглянуть: лавки и столы липовые, образа киевские, росписаны чудесно и обвешаны вышитыми рушниками, и на рушниках цветы, и кругом цветы и пахучие травы.
Минул мне шестнадцатый год; пошел семнадцатый. Отпраздновали мы Зеленую неделю. Однажды ночью приснился мне сон. Стою я в зеленой ржи, а рожь выше пояса, вокруг меня колосится пшеница и краснеет мак, а напротив меня два полных месяца. Один месяц ясен, а другой еще яснее, и плывут оба прямо на меня, и всё самый ясный другого перегоняет, и потом вдруг скатился мне на руки, а другой месяц за тучу зашел. Проснулась я, да и рассказываю, какой мне дивный сон приснился.
«Уж точно дивный», сказала матушка; сама усмехается.
«Что́ уж этим глупым девкам не приснится!» отозвался отец. «Смотри-ка! молодой месяц схватила, словно вола за рога. Спится, так и снится.»
«Отчего же?» говорит мать. «Сон мара, а Бог вера.»
В воскресенье я упросила отца погулять с девушками. Вышли мы за село на курганы, поем себе, резвимся, шалим, как вдруг закричал кто-то: гей, гей! так что даже отголосок пошел между горами. Мы так и вздогнули; смотрим — а это чумаки идут с горы. Волы всё половые[1], круторогие, ярма узорчатые, чумаки статные, молодые.
«Вот, вражьи бурлаки, как перепугали!» заговорили девушки.
«Послушайте-ка», начала Мотря Чемеривна (бойкая такая, живая была девушка черноглазая). «Встретим мы чумаков песнями!» да и затянула:
Девушки подхватили, а чумаки только поглядывают, да вдруг как ударются бежать за нами! Мы врассыпную! чумаки всё за нами, и перегородили нам дорогу, словно туча.
«Пустите нас, паны чума́ченьки, будьте ласковы!» просится Мотря.
«Эге ж!» гаркнул чумак, высокий как дуб, протянул руки, ловить собирается, а сам с места не трогается, — в зубах трубка. «Эге! не знаешь ты, моя красавица, чумацких обычаев!»
Сказал, да и замолчал.
А другие чумаки стали с девушками заигрывать. Я всё за Мотрю хоронюсь. Вдруг, вижу — выступает чумак, пригожий, распригожий, чернявый, очи орлиные; стал против меня, упер руки в боки, да и говорит:
«Девушки голубушки! что́ это между вами за девушка, как ясная звездочка светится? Если бы она море рыбкой переплывала, я бы ее шелковым неводом изловил; если бы щебетуньей пташкой летала, я бы ее золотым пшеном приманил, а теперь должен я у вас спросить: какого она отца дочь?»
А девушки все в один голос: «Ивана Самуся, Ивана Самуся.»
И взял он меня тогда за руку.
«Девушка, голубушка!» говорит, «позволишь ли мне сватов присылать?»
У меня так в глазах и потемнело.
Поздно мы воротились домой. Чумаки прошли своей дорогой.
Не спится мне; в голове шумит, словно в мельнице, а сердце так и подсказывает мне сладкие речи чумака.
С той поры мне словно свет завесили. Одна у меня дума, одна тоска. Уж матушка стала примечать да беспокоиться: «Дочка моя, дочка», спрашивает меня, «что́ это с тобой приключилось? отчего захудала, мое дитятко?»
А отец, хотя ничего не говорит, зато всё пристально на меня посматривает.
Выйду я к девушкам, те так меня и обступят: «Отчего ты такая печальная? о чём всё думаешь? что молчишь, словно воды в рот набрала? Или кто тебя сглазил, или на тебя такой ветер повеял? Отчего ты так смотришь, словно тебя за немилого сосватали? Скажи нам всё, скажи по истинной правде, Домаха голубушка!»
А я всё не говорю: боюсь, как бы не высказать, что́ у меня на сердце.
«Видишь, какая!» упрекают меня девушки: «ты нас дичишься.»
«Да что́ ж я вам скажу, сестрицы? Так мне что-то не здоровится.»
Уж я не знаю, как мне отговориться.
«Ну, так давай в хре́щика, или в короля́!»
Сцепятся руками и меня схватят, да и понесутся; хохочут, бегут так, что земля гудит.
«Эге, девушки!» говорит Мотря, «у Домахи не наше гулянье на уме. А я, так знаю какая у неё печаль в голове.»
Девушки так и пристали к ней: «Скажи, Мотря, сестрица наша, голубушка наша, скажи!»
«Полюбила наша Домаха чумака молодого перехожего.»
«А, а, того чернявого, высокого! так-так-так! того, у которого сапоги скрипят! О, да и хорош же он уродился! какой забавник речистый! золотые уста, нечего сказать!»
Меня будто жаром обсыпало. «Стыда у тебя нет, Мотря!» говорю я ей.
«Чего стыдишься? Я тебе истинную правду говорю. Разве не правду? А ну, побожись! Вот, видишь, язык не поворачивается! Слушай-ка, что́ я тебе скажу; а вы дайте мне дух перенести…. Чего все вдруг приступили? садитесь в кружок, да и слушайте.»
Мы сели, да и слушаем; а у меня сердце только что не выскочит.
«Я разведала, откуда те чумаки родом.»
Я так и вскрикнула: «Откуда они?»
«Они все из Мазовища.»
«А откуда ты эту весточку добыла?»
«Со дна моря.»
А эта Мотря и взаправду была такая: со дна моря бы достала, что́ захотела.
«Тот, что к Домахе льнул, Данило Дончук; а который мне всех больше понравился — Кирило Савтырь.»
«А кто же из них Кирило?» спрашивает Олена Яковенкова: «тот белокурый, веселый?»
«Как не так! Я и не спрашивала про твоего белокурого. Тебе его сам Господь присудил, а дурачиться нам не пригоже. Мой Кирило золото, а не чумак: брови такие высокие, черные, всё трубку курит да хмурится, словно на Турку собирается идти, а сам с места не сдвинется, точно взаправду из золота выкован. И проговорил он только раз, ни одной девушки не тронул, да и на меня всего раза два взглянул, и то так, будто нехотя, мельком. А мне такое горе-досада: все шутят, все смеются, а он всё стоит да брови подымает. Вот я какого себе журавля выбрала! да уж нечего делать, лишь бы поскорей из Крыма вернулись.»
«А что́ ж тогда?» спрашиваю я.
«Будут нас сватать и высватают, как пить дадут.»
«А нуте, девушки, повеличаемте Домаху!» да и начала:
Сия́ла зиронька, сия́ла, —
С ким ты, Дома́сю, стоя́ла?
С тобо́ю, Дани́лко, с тобо́ю
Пид зеле́ною вербо́ю;
С тобо́ю, чумаче, Данильце́м
Пид виши́ваним рукавцо́м.
«Да скажи-ка, Мотря, душка, кто это всё тебе сказал?»
«Посылала я сороку белобоку, а она мне принесла две вестоски под правым крылышком: одну про Данила, а другую про Кирила.»
Так шутками да смешками, и отговорилась она, а правды не сказала.
Наступала осень. Отработались в поле. По улицам стали сваты сновать. Только и слышим, как девушки хвалются: «Я со своим Михалком обручена.» — «А меня за моего Петруся отец благословил.»
Грустно мне, тяжко, словно черная туча на меня опустилась. Только мне и радости, что встречусь с Мотрею да наговорюсь. Уж как я ее упрашивала: «Правду ли ты мне говорила, или у тебя всё одни шутки были? Кто тебе это сказал, что за меня свататься будут?»
«А разве я тебе не сказала, кого я посылала: сороку белобоку!»
Да и примется хохотать.
«Ты послушай, душа моя, какой я тебе дам хороший совет: о чём не надо, не спрашивай, а лучше подумай, — как-то мы к чужим людям привыкать станем. На чужую сторону замуж пойдем, — какая-то нам доля выпадет! Ах, когда бы нам Господь долю счастливую послал! Приедем мы тогда к отцам, к матерям в гости. Я приеду пышно да богато, а ты еще пышней — на паре сивых волов (ты знаешь, в Мазовищах всё волы сивые), в тоненьких, как дым, намитках, с милым мужем. Пускай тогда наши недруги с досады лопнут!»
Бывало, как начнет она прибирать да выдумывать — я так и заслушаюсь.
Вот, как-то я раз роюсь в своем садике, вдруг бежит ко мне меньшая сестра: «Домаха, Домаха, сваты идут! вон, вон, уже близко!»
Ох беда! побежала я в хату. Слышу — кто-то с отцом переговаривает. «Пришли, дескать, к вашей милости от пана Игната.»
Вышел отец им двери отворять, а я ему в ноги кланяюсь да плачу.
«Батюшка родненький! не топите свое дитя!»
«А какой вражий сын тебя топить хочет!» говорит отец. «Полно же, полно, не плачь!»
«Разве мы тебя станем приневоливать, дочка?» подхватила матушка. «Чего же ты плачешь?»
А я рада-радехонька, — благодарю их: «Спасибо, матушка, что вы меня жалеете, не отдаете за немилого!»
Отец угостил сватов, поблагодарил их за ласку! «А дитя наше еще», говорит, «молодое; мы ее еще сами полелеем, да уму разуму поучим.»
«Вот, дочка», говорит мне матушка, когда проводили мы сватов, «вот тебе и месяц твой, что за тучу зашел!»
Как отделалась я от этой беды, мне как будто и повеселее стало. Поджидаю я Данила из Крыма. «Как-то он вернется, как-то я увижусь с ним!» А как подумаю, что ему какая-нибудь напасть на пути приключилась, так сердце у меня и похолодеет. Выйду, сяду где-нибудь в саду, да и задумаюсь. Одна дума другую гонит. Ничто мне не мило; работа из рук валится. Так я и маюсь целый день.
В одно утро очень мне уж тяжко было; вдруг слышу — матушка меня кличет: «Домаха, иди в хату: Господь хороших гостей прислал!»
«Каких, матушка?» спрашиваю я, а сама вся так и дрожу.
«От пана Корния Дончука! Сватает за своего сына, за Данила!»
Господи Боже! Я и не помню, как мать меня в хату ввела, как меня благословила.
Подали рушники (я самый лучший вынесла, вишеньками расшитый), да и обручили нас.
Старики с сватами совещаются, а Данило наклонился ко мне близехонько. «Любишь ли ты меня», говорит он, «как я тебя люблю, всею душою?»
Я молчу, а как сладко мне его было слушать!
Каждый вечер, бывало, придет ко мне в садик; смотрим — ночь уже и промигнула.
А матушка и говорит мне: «Вот тебе и тот месяц, что́ на руки скатился!»