Какъ ужъ она работала весь день этотъ, одинъ Господь знаетъ. Вечеромъ прибѣжала домой,—едва дышетъ, даже духъ у ней захватываетъ.
»Дитя мое! дочечка! Приглядѣли ли вы за нею, батюшка? Скажите, что съ ней? какъ?«
»Да полно тебѣ убиваться, дочка!« говоритъ старый свекоръ. »Благодареніе Господу, поутихла немного.«
Не надолго она утихла: ночью опять проснулась, да еще пуще стала мучиться,—даже горитъ вся. Совѣтовалась Горпина съ бабами,—ничего онѣ ей путнаго не присовѣтовали; ребенку не полегчило. А тутъ ужъ и заря занимается,—надо опять на панщину идти.
Вспомнилось Горпинѣ, слыхала она когда-то, что если дитя не спитъ, то надо настоять маковыя головки на молокѣ, да и напоить его тѣмъ настоемъ. Такъ она и сдѣлала. »Пусть хоть отдохнетъ, не мучится!« думаетъ она. Напоила,—дитя утихло и засыпать стало, да такъ крѣпко заснуло, что и не вздрогнуло, когда десятникъ во весь голосъ крикнулъ въ окно: на па́нщину!
Как уж она работала весь день этот, один Господь знает. Вечером прибежала домой, — едва дышит, даже дух у неё захватывает.
«Дитя мое! дочечка! Приглядели ли вы за нею, батюшка? Скажите, что с ней? как?»
«Да полно тебе убиваться, дочка!» говорит старый свекор. «Благодарение Господу, поутихла немного.»
Не надолго она утихла: ночью опять проснулась, да еще пуще стала мучиться, — даже горит вся. Советовалась Горпина с бабами, — ничего они ей путного не присоветовали; ребенку не полегчило. А тут уж и заря занимается, — надо опять на панщину идти.
Вспомнилось Горпине, слыхала она когда-то, что если дитя не спит, то надо настоять маковые головки на молоке, да и напоить его тем настоем. Так она и сделала. «Пусть хоть отдохнет, не мучится!» думает она. Напоила, — дитя утихло и засыпать стало, да так крепко заснуло, что и не вздрогнуло, когда десятник во весь голос крикнул в окно: на па́нщину!
