комъ; идетъ, словечка не вымолвитъ, слезы не уронитъ. И въ церкви всю службу достояла, и будто спокойна была, да только какъ стали дитя хоронить…. Боже мой милостивый! какъ бросится она за нимъ въ яму!… Едва выхватить ее успѣли и принесли домой, какъ неживую.
ком; идет, словечка не вымолвит, слезы не уронит. И в церкви всю службу достояла, и будто спокойна была, да только как стали дитя хоронить…. Боже мой милостивый! как бросится она за ним в яму!… Едва выхватить ее успели и принесли домой, как неживую.
Болѣла она тяжко недѣли три. Однако Господь ее помиловалъ, возвратилъ ей здоровье, да разсудокъ не воротился. Стала она словно не въ своемъ умѣ. Цѣлый день Божій ходитъ молча да макъ въ огородѣ сбираетъ, а спросятъ ее, на что́ это она дѣлаетъ?—»А это«, говоритъ, »для моего дитяти!« Зимой всё плачетъ: «Нѣту маковокъ! Чѣмъ мнѣ дочку мою спасти?»
А только первая маковка закраснѣется, она увидитъ прежде всѣхъ, сорветъ и все любуется ею, не натѣшится.
Въ другое время она еще работаетъ кое-какъ; а зацвѣтетъ макъ по огородамъ—и хату покинетъ, и ужъ не выйдетъ изъ маку. Бывало, идешь огородами и видишь: межъ макомъ махровымъ сидитъ она въ бѣлой сорочкѣ, разряженная, въ кораловомъ монистѣ
Болела она тяжко недели три. Однако Господь ее помиловал, возвратил ей здоровье, да рассудок не воротился. Стала она словно не в своем уме. Целый день Божий ходит молча да мак в огороде сбирает, а спросят ее, на что́ это она делает? — «А это», говорит, «для моего дитяти!» Зимой всё плачет: «Нету маковок! Чем мне дочку мою спасти?»
А только первая маковка закраснеется, она увидит прежде всех, сорвет и всё любуется ею, не натешится.
В другое время она еще работает кое-как; а зацветет мак по огородам — и хату покинет, и уж не выйдет из маку. Бывало, идешь огородами и видишь: меж маком махровым сидит она в белой сорочке, разряженная, в кораловом монисте
