Разскажу я вамъ про Якова Харче́нка, сколько горя онъ набрался въ Хмѣлинцахъ, сватаючись за Кахановну.
Однажды въ воскресенье подходимъ мы къ тому селу. Солнце уже низенько. Смотрю я—мой паробокъ словно отставать началъ. Я за нимъ примѣчаю въ-тихомолку, и самъ, знаете, убавилъ себѣ ходу. Примѣчаю—паробокъ мой совсѣмъ другой сталъ. Всю дорогу такой разговорчивый былъ, веселый, что́ твой бубенчикъ, а тутъ словно воды въ ротъ набралъ, и брови насупилъ, и голову повѣсилъ.
»Что́ это ты«, говорю я, »панъ Яковъ, надулся, какъ куликъ противъ вѣтру?«
»Какого еще тамъ кулика выдумали!«
»Можетъ, усталъ, хлопче?«
»Нѣтъ«, брякнулъ онъ наотрѣзъ, и опять зашагалъ молча.
»Да что́ же это, панъ Яковъ?« говорю. »Сначала гналъ, не въ укоръ тебѣ сказать, какъ вѣтровъ батько, а теперь чего отставать началъ?«
Въ ту пору взошли мы на пригорокъ. Невысокъ пригорокъ, а какъ взглянуть на Хмѣлинцы, то все село, какъ на ладони.
»Отдохнемъ«, говорю:
Мы сѣли. Смотритъ мой Яковъ на село, а глаза у него такъ и разбѣгаются. Смотрю и я. Всё мѣста знакомыя, и хаты, и сады…. славное село—когда бы вы видѣли! Церковь стоитъ высокая; ее, говорятъ, какой-то старый сотникъ строилъ. Цви́нтарь[1] заросъ черешнякомъ и травою чуть не по самый поясъ.
Хаточки попрятались въ вишневыхъ садахъ. Хорошо, что́ и говорить!
Сидимъ, смотримъ. По селу слышался людской говоръ; потомъ всѣ разошлись, одинъ за другимъ. Стрекотали еще двѣ молодицы, расходились и опять сходились, да всё руками размахивали, словно горохъ молотили. Еслибы не вышелъ изъ хаты человѣкъ, то не разойтись бы имъ до свѣту. На селѣ стихло; развѣ гдѣ стукнетъ окошечко да шмыгнетъ изъ-за воротъ проворный паробокъ.
»Ну, пойдемъ«, сказалъ Яковъ, словно что́ его подбросило. »Ужъ поздно«. А самъ такъ и поблѣднѣлъ.
»Экое горе!« говорю я.
»Какое жъ вамъ горе, дядюшка?«
»Да что́ такое на тебя нашло, Яковъ? Вышелъ въ дорогу и здоровый, и веселый, и пѣлъ, и гуторилъ, а тутъ вдругъ словно тебя кипяткомъ обварили. Не потерялъ ли ты деньги?«
Онъ за шапку. »Деньги тутъ«, говоритъ.
»И деньги несешь, и невѣста тебя дожидается, а ты идешь, словно волъ подъ ярмо.«
Онъ ни слова.
»Переночуемъ мы вмѣстѣ у стараго Кохана.«
»Коли ихъ милость будетъ«, отвѣчаетъ.
Тутъ ужъ и меня задѣло за живое.
»Да ты«, говорю я, »отвѣчай, какъ слѣдуетъ! Что́ ты по словечку-то отрываешь, словно попадья на пиру! Если ты сейчасъ мнѣ во всемъ не исповѣдаешься,—я тебѣ не Явтухъ Толстодубъ! и въ посаженные отцы не зови: не пойду!«
Онъ тогда и началъ: »Что́ жъ мнѣ«, говоритъ, »въ тѣхъ деньгахъ, дяденька? развѣ я на эти деньги откуплюсь?«
»Вотъ ты какъ, братецъ мой! вотъ отчего разнюнился! Отчего не откупиться? были бы, братъ, деньги,—откупишься.«
»А если пани не согласится?«
»Отчего же твоя пани не согласится,—добро ея батьку[2]! Развѣ видалъ ты гдѣ такихъ пановъ, чтобы имъ деньги не были милы? Мнѣ такіе паны не попадались, не знаю я такихъ.«
»Э, э, дяденька! Да вѣдь моя пани чуть ли не ковшемъ деньги-то мѣритъ.«
»Ничего«, говорю, »что ковшемъ мѣритъ; всѣ они, эти паны, лакомы до денегъ, какъ цыганъ до сала, братецъ! Имъ до вѣку, до страшнаго суда всё мало будетъ. Не горюй, я самъ пойду съ тобою къ паньѣ. Мы и не такихъ видали. Ты вотъ только старому Кохану поклонись.«
»Онъ ужъ прежде сказалъ мнѣ: »За господскаго человѣка не отдамъ дочери: лучше пусть въ монастырь идетъ.« А какъ сказалъ Коханъ, такъ тому и быть: это и малое дитя знаетъ.«
»Ну, увидимъ«, говорю, »увидимъ. Вѣдь ужъ не за горами дѣло…. вотъ и хата бѣлѣетъ.«
Идемъ мы улицею. Еще съ того конца увидали, что въ хатѣ огонь свѣтится. Подошли. Я постучался. На дворѣ брехнулъ щенокъ; кто-то отсунулъ окошечко, да, вѣрно, ничего не увидалъ, потому что тучи собрались и совсѣмъ темно стало. Однако затворъ брякнулъ, и выбѣжала Марта Кохановна.
Какая она красавица стала, Господи Боже мой! да такая молоденькая, алая, какъ маковъ цвѣтъ! Въ коралахъ, въ цвѣтахъ, сорочка вышитая, въ черевичкахъ,—ну дѣвушка! что́ твоя звѣздочка.
Выбѣжала съ каганцемъ[3], увидала насъ съ Яковомъ. »Ай, дядюшка!« вскрикнула она, »что́ это вы дѣлаете?«
А это, видите, не я, а Яковъ…. чуть каганца у ней изъ рукъ не вышибъ.
»Марта, ясочка моя!« шепчетъ.
А тутъ и старый Коханъ выглянулъ, а за нимъ стоитъ Каханиха. Поздоровались мы съ ними.
»Э, дочка!« говоритъ старый, »дорогихъ гостей въ хату просятъ, а ты тутъ ластишься. Иди, моя косатка.« И пропустилъ ее впередъ въ двери.
Вошли мы, помолились, поклонились, да и сѣли.
Старый ужинать проситъ. Мать съ дочкой около печи хлопочетъ, а мы другъ на друга поглядываемъ да всё рѣчь завести собирается.
Каханъ…. вы, правда, отъ роду его не видали. Этого человѣка еще съ-молоду всѣ уважали. Когда онъ еще паробкомъ былъ, то стоило ему черною бровью повесть, всѣ дѣвки по немъ сохнутъ, просто—съ ума сходятъ; а теперь, какъ возмужалъ да постарѣлъ, дернетъ только сѣдымъ усомъ, вся громада ужъ и примѣчаетъ. Первый человѣкъ на селѣ! Поглядѣли бы вы на него! Что́ передъ нимъ ваши паны городскіе? просто—ошпаренные воробьи!
Этотъ, какъ выдетъ, скажу вамъ,—высокой, сѣдой да усатый, въ черной свитѣ, а поясъ красный, шапка сѣрая, походка козацкая настоящая, стародавнихъ козаковъ,—такъ, хоть и не въ ладу съ нимъ, а нехотя шапку снимешь. Мало ли по селу старыхъ людей ходитъ? Ну, иному поклонишься, а иного, случается, и не замѣтишь;—Кохана, словно гетмана, сейчасъ увидишь. И онъ приподниметъ шапку, хоть бы передъ малымъ дитятей,—приподниметъ и пойдетъ себѣ дальше. Женился онъ на Оксанѣ, дочкѣ старика Яковенка, тоже изъ козацкаго хорошаго роду. Осанистая такая молодица, щеголеватая, чернобровая,—настоящая козачка.
Посидѣли мы, посидѣли,—еще разъ переглянулись.
»Такъ-то оно, братъ!« сказалъ Коханъ.
»Такъ-то братъ!« говорю и я ему.
Коханиха ужинъ подала, стала горилкой потчивать.
»Еще чарочку, сватъ! Дорога дальняя«, говоритъ Коханиха, »и вѣтеръ холодный; чай, притомились.«
»Эхъ пани-матушка!« отвѣчаю я ей, »до лю́боі небо́ги нема́ доле́коі доро́ги«, да и выпилъ другую.
А старикъ паробка спрашиваетъ, все ли хорошо идетъ, хороши ли заработки?
Яковъ, видите ли, въ Кіевъ ходилъ на заработки. Наши господа отпускаютъ; надо только внести оброкъ, какой тамъ положатъ. Яковъ порядочно таки въ тотъ годъ заработалъ. Трудился, что́ было силъ: зналъ для чего трудится; оттого и дѣло у него кипѣло.
»Слава Богу«, говоритъ Яковъ; вынулъ изъ шапки деньги, да и положилъ передъ старикомъ на столъ, а самъ всталъ, поклонился и смотритъ.
Старый только сѣдымъ усомъ повелъ. »Деньги«, говоритъ.
Яковъ опять поклонился.
»Вся моя надежда, говоритъ, на вашу милость, батюшка.«
А Марта—смотрю—остановилась и наставила головочку, словно перепелочка. Слушаетъ, не дыхнетъ. И мать тоже на насъ каримъ глазомъ заглядываетъ.
»Съ Богомъ!« говорю я. »Завтра пойдемъ къ паньѣ, а потомъ и къ вашей милости, за рушниками.«
»Съ Богомъ!« говоритъ старый. » Попытайте счастья. Откупишься, Яковъ,—будешь мнѣ зятемъ; а нѣтъ—воля Божія: за господскаго своей дочки я не отдамъ. Такъ я и прежде сказалъ, съ тѣмъ словомъ я и умру. Она у меня славнаго козацкаго роду. Мнѣ ли, да еще съ сѣдою головою, честный свой родъ унижать, козацкій родъ переводить, словно какое-нибудь жидовское племя? Нѣтъ на свѣтѣ никого славнѣе и выше козаковъ!«
А самъ выпрямился, выросъ, ажно потолокъ головой подпираетъ; очи горятъ, и голосъ звенитъ. Помолодѣлъ, словно на Турка идетъ.
»А нѣту, нѣту,—что́ и говорить, нѣту никого славнѣе козаковъ«, тихо приговариваетъ жена да головою покачиваетъ.
Мой паробокъ такъ и поблѣднѣлъ, какъ полотно; а Марта сама не своя; стоитъ, какъ неживая, и ясныхъ очей не поднимаетъ.
»А чѣмъ Яковъ не козакъ?« говорю я старому. »Да посмотрите же вы сами, добрые люди, чѣмъ онъ не козакъ? Ну, пусть хоть сама Марта скажетъ!«
Марта ничего не сказала, закрылась вышитымъ рукавомъ, да и вышла вонъ изъ хаты.
»Ну, какъ же будетъ, пане брате?« спрашиваю я.
»А такъ будетъ, какъ я сказалъ: идите къ паньѣ попытайте счастья.«
»А если вражье зелье много запроситъ?«
»Лишь бы запросила; за деньгами не стойте: я денегъ дамъ.«
»Ну, спасибо, братъ!« говорю я. »Ты, я вижу, истинный козакъ!« А самъ толкнулъ своего паробка: дескать, примѣчай!
Веселѣе, знаете, стало. Выпили мы еще по чаркѣ, да и стали межъ собой совѣтъ держать: какъ намъ приступить къ паньѣ, какъ съ ней рѣчь держать, что къ чему приложить.
Коханиха вышла вслѣдъ за дочкой. Вѣрно, присѣли гдѣ-нибудь въ саду, да и горевали вмѣстѣ. Мы въ тотъ вечеръ ужъ больше ихъ и не видали.
Отвелъ насъ старикъ въ сарай на ночь. Мы и легли спать. Слышу, не спится что-то моему паробку: то́ сѣно онъ переворачиваетъ, то́ вздыхаетъ…. а тамъ всталъ, да и вышелъ.
»Не пойти ли и мнѣ за нимъ?« думаю я. »Можетъ, пригожусь покараулить?«
Думаю, а самъ лежу, и сонъ меня такъ и клонитъ. Сѣно пахучее, свѣжее. Вдругъ, слышу, кто-то—скрипъ! »Ну«, думаю, »хорошо, что не пошелъ!«
Онъ и есть!… Постоялъ немного и опять шмыгнулъ вонъ.
»Эге, эге! нѣтъ«, думаю я, и за нимъ. Вижу я—подобрался онъ подъ окошечко къ хатѣ, да не тутъ-то было. Онъ и льнулъ къ окошку, и голубемъ въ него бился, и тихонько въ него постукивалъ, словно травкой,—окошечко не отворилось. Молодая ли козачка спала, или отецъ не спалъ,—кто ихъ знаетъ; а мы какъ пришли, такъ и ушли, ни съ чѣмъ.
»Не горюй, Яковъ«, говорю я ему, чтобы какъ-нибудь утѣшить: »придетъ время, и передъ нашими воротами засвѣтитъ солнышко.«
Онъ только рукой махнулъ, да и зарылся въ сѣно.
»Яковъ, о Яковъ!« кличу я.
Молчитъ, будто не слышитъ, спитъ. Я повернулся на другой бокъ, да и взаправду заснулъ.
Встали мы рано, до свѣту. Старый проводилъ насъ за село.
Самые-то Хмѣлинцы—козачье село, а до господскаго, то будетъ еще съ полверсты. Старикъ снялъ шапку, промолвилъ: »Помоги Боже!« да и попрощался съ нами.
Мы идемъ, а тутъ откуда ни возьмись Марта съ коромысломъ. И сказать что-то она хочетъ, и стыдится, и сама вся алая, словно вишенька.
»Что«, говорю, »Мартушка? не насъ ли проводить вышла?«
Рѣчь завести мнѣ пришлось, а у моего паробка только глаза горятъ; знай изъ-за меня къ ней подвигается.
»Я была у Гали«, говоритъ Марта; »домой иду. Помоги вамъ Боже, дядюшка!« Сказала, да и порхъ отъ насъ за вербы.
Пришли мы на панскій дворъ. Солнышко уже было высоко. Спрашиваемъ,—спятъ. Сѣли мы около размалеваннаго крыльца; смотримъ, а у насъ какъ разъ садъ передъ глазами. И туда дорожки, и сюда дорожки, и всѣ желтымъ пескомъ посыпаны, и цвѣтовъ безъ счету, всё кружками, кружками, лавочки зеленыя, все чистенько такъ, такъ все прибрано.
»Славный садикъ, Яковъ.«
»Славный, дядя.«
Долгонько мы сидѣли да грустили, пока дождались.
»Пани встала«, говорятъ намъ.
Позвали насъ въ комнаты. Вошли мы—и въ глазахъ у насъ зарябило: и зелено, и красно, и сине, и бѣло…. Чего, чего тамъ не было! Можетъ, случалось вамъ заглянуть въ жидовскую лавочку: всего, всего въ ней много, всякой всячины, сразу и не разберешь, что́ тутъ хорошо, а что́ тутъ—съ позволенья сказать—никуда не годится, развѣ только людей морочитъ, аби́, ба́бо, ря́бо[4]. Такъ и тутъ. По угламъ блеститъ, по стѣнамъ сіяетъ.
Выбѣжали какія-то барышни, куцыя да вертлявыя, словно сороки; повертѣлись, повертѣлись передъ нами, да и шмыгъ за двери. Въ самую уже обѣденную пору вкатила къ намъ пани, словно на колесахъ, пухлая такая, точно на дрожжахъ взошла,—въ перстняхъ дорогихъ, въ атласахъ. Подошла прямо къ зеркалу, повернулась раза два, а отъ нея такъ и зашумѣло по комнатѣ, словно сухіе листья. Плюхнула въ кресло, такъ что ее подбросило; тогда только глянула на насъ.
»Что́ вамъ надобно?« спрашиваетъ она.
»Мы къ вашей милости«, говорю,—такъ и такъ. А самъ низко кланяюсь.
Она выслушала, пристальнѣе на насъ взглянула, да и говоритъ, что теперь все вздорожало, что вотъ у такого-то пана паробки выкупались да пополтысячѣ за себя взносили.
»А у какого же это пана они, пани, выкупались?« говорю я да опять низко кланяюсь.
»А тебѣ на что́, у какого пана? (а у самой словно что́ въ ухѣ заскребло) на что тебѣ?«
»Да что́ же?« говорю. »Видно, у того пана—дай ему Господь здоровье—люди живутъ богато.«
»А ты за сколько думаешь откупиться?«
»Мы, пани, по своимъ деньгамъ думали, да, знать, Богъ не судилъ.«
»А за сколько жъ ты думалъ?«
»Да на что́ напрасно вашу милость безпокоить? будьте, пани, здоровы!« говорю, а самъ къ дверямъ.
Яковъ меня, хвать за руку: »Дядюшка!«
Я ему только моргнулъ: дескать, не мѣшай!
»Слушай! ты, эй!« кричитъ мнѣ пани. »Постой!«
Я вернулся.
»За сколько хотите откупиться?«
А я ей всё дѣла не говорю.
»Что́«, говорю, »намъ вашу милость безпокоить?«
Тутъ вижу, что раскраснѣлась она вся, какъ уголь самый красный; я и говорю: »Я думалъ, пани, за двѣсти цѣлковыхъ.«
А она мнѣ: »Да ты, должно́ быть, дуракъ набитый! да ты то, да ты сё!«
А я всё кланяюсь, молча, словно она дѣло говоритъ.
Наговорилась, устала.
»Коли хочешь откупаться«, говоритъ, »такъ откупайся за триста, ато послѣ и за тысячу не откупишься.«
Яковъ мой какъ обрадуется! да словно дуракъ съ печи прямо ей въ ноги бухъ! благодаритъ, значитъ, что его же саломъ да по его же шкурѣ мажутъ.
»Ну, а деньги гдѣ? деньги принесли?« А сама словно въ глаза намъ вскочить хочетъ.
»Нѣтъ«, говорю, »пани милостивая, есть у насъ здѣсь немного, да не всѣ.«
»Мнѣ«, кричитъ, »сейчасъ надобны деньги, сію минуту надобны! Я сегодня же поѣду въ городъ; чтобы и вы тамъ были; я все тамъ и покончу. Ступайте за деньгами!«
А сама, какъ хватитъ въ колокольчикъ,—такъ по всѣмъ комнатамъ и задребезжало.
Вбѣжали люди и дѣвушки.
»Коляску мнѣ скорѣй!« говоритъ, »не мѣшкайте!«
А сама такъ и толчется, какъ Марко по пеклу[5]; то изъ-за зеркала бумажку вынетъ, то откроетъ ящикъ, то закроетъ. За ней и двѣ дѣвочки мечутся, словно жеребяточки пугливыя.
Пока въ господскомъ дворѣ приготовлялись да собирались, мы мигомъ сбѣгали въ Хмѣлинцы, веселье тамъ подняли, крикъ, смѣхъ, радость и опять на господскій дворъ.
Пани приказала намъ тележку запречь. Сама сѣла въ высокую коляску. Мы и поѣхали съ Богомъ.
Городъ нашъ—такъ себѣ городъ, ничего. Отецъ мой мнѣ разсказывалъ, что когда-то хаживали по немъ полковники да сотники. Бывало, куда ни глянь—всё славное войско, словно маковъ цвѣтъ красный. А теперь засѣли въ городѣ жиды, какъ саранча; и господа живутъ. Въ базарный день, пожалуй, и человѣка[6] встрѣтишь: тогда людей больше бываетъ.
Заѣхала наша пани къ старому жиду Мошкѣ. Покои у него хорошіе и высокіе, только такъ перцемъ и несетъ.
Сейчасъ послала она за писаремъ, за какимъ-то Захаревичемъ, а намъ велѣла у дверей обождать, пока онъ придетъ. Пришелъ онъ скоро. Собой невзрачный такой, лицо рябое, какъ рѣшето. Штаны на немъ синіе широкіе, свиточка какая-то куцая; а на шеѣ зеленый платокъ; подъ правой мышкой шапка. Вошелъ, съежился, согнулся, едва выступаетъ, а сапоги на немъ большущіе и смазаны на славу.
Пани его сейчасъ и кликнула. Она у насъ, когда говоритъ съ какимъ человѣкомъ, сидитъ себѣ, какъ добрый качанъ въ огородѣ, да только разсматриваетъ, какіе у тебя брови, какіе усы, какая на тебѣ одежда. Развѣ генералъ какой подойдетъ, тогда только голову немного склонитъ да взглянетъ въ глаза ласково.
Подождали мы еще, пока пани совѣтывалась съ тѣмъ Захаревичемъ. Вышелъ онъ отъ нея, мигнулъ намъ, да и говоритъ: »Идите за мной!«
И пани изъ-за дверей отозвалась: »Идите за нимъ!«
Мы и пошли.
А веселый былъ человѣкъ писарь Захаревичъ. Только что мы вышли, какъ примется онъ смѣяться и болтать, и пѣть; того и гляди, запляшетъ. Да вдругъ какъ огрѣетъ меня со всей силы по плечу! »Что́«, говоритъ, »захотѣлось на волю? знать, хорошо?«
»Такъ-то хорошо, что намъ до поры, до времени лучше и не надо.«
»Только вотъ бѣда: дѣло-то ваше больно трудновато. Я и не придумаю, какъ ему быть.«
»А что́ жъ тамъ такое?« спрашиваю я. А Яковъ такъ и поблѣднѣлъ.
»А то, что вамъ надо особыя примѣты; а это дѣло трудное. Я бы и прописалъ, да что́ панъ Биркачъ скажетъ? надо ему ихъ прочесть.«
»А коли вы хорошо напишете—дай вамъ Господь всякаго здоровья—такъ ничего не скажетъ, только поблагодаритъ.«
»Развѣ подарочекъ ему сдѣлаете, а? А я ему отнесу. Это вѣдь можно, ась?«
Яковъ тотчасъ и проболтался, не вытерпѣлъ. »Какой же ему подарочекъ? научите, господинъ.«
»Можно и деньгами; хоть сто рублевъ дай, возметъ: онъ человѣкъ добрый«, говоритъ писарь, а самъ хохочетъ.
»Нѣтъ, послушайте«, говорю: »вы скажите толкомъ, за что́ деньги давать? не то—мы у паньи спросимъ.«
»Непремѣнной надобности нѣту. Вольному воля, а спасенному рай. Можно и безъ денегъ.«
Эти слова онъ безъ смѣху сказалъ.
Сѣлъ за столъ, а столъ у него кривой, да и вся хата на боку; по угламъ дыры соромъ завалены. Написалъ что-то, да и говоритъ: »Я тутъ ничего не могу сдѣлать, такъ и паньѣ своей скажите. Нечего писать.«
»Какъ нечего? а другимъ же вы пишете что-нибудь.«
»Пишутся особыя примѣты, муги́рь[7]!« облаялъ меня Захаревичъ. »А у него какія примѣты? Совершенно такой же человѣкъ, какъ и всѣ.«
»Да за это и слава Богу, что на людей мы похожи«, отвѣтилъ я.
Такъ нѣтъ, да и нѣтъ; нѣту особыхъ примѣтъ—нечего писать!
Мучились мы, мучились, а кончилось тѣмъ, что дали ему два рубля съ полтиной. Тогда онъ и примѣты особыя нашелъ, и живо на бумагѣ настрочилъ, и опять веселый такой сталъ, какъ и былъ сначала.
Проводилъ онъ насъ, да и говоритъ: »Не бойтесь, все будетъ какъ слѣдуетъ. На то голова и прія́тельство. Мы и маленькимъ подарочкомъ довольны, по пословицѣ: Съ міру по ниткѣ—голому сорочка.«
»Какъ бы самому-то міру оголѣть не пришлось!« говорю я ему. »Вѣдь вы—дай вамъ Господь всякаго здоровья—больно ужъ много тѣхъ нитокъ тянете, да и со всѣхъ сторонъ.«
Все кончилось благополучно, какъ обѣщалъ Захаревичъ. Поклонились мы паньѣ, да, не теряя времени, въ Хмѣлинцы.
Въ Хмѣлинцахъ рушники были уже приготовлены, только насъ ждали. Сдѣлали сговоръ, а потомъ и свадьбу съиграли.
Славно погуляли и старые, и молодые. По всему селу пронеслось, что у насъ свадьба; музыка играетъ; бубны бьютъ; пиръ горой.
Правду говорятъ, что изъ красной дѣвушки красная молодица. Что́ за молодица вышла изъ нашей Марты! Бывало, какъ въ дѣвушкахъ, бѣгаетъ всё, смѣется, щебечетъ; а теперь такая разсудительная стала. Дворъ перейдетъ тихо, величаво, въ глаза тебѣ глянетъ спокойно; очипокъ на ней красный, намитка бѣлая, длинная…. И самому гетману краше жены не надо, ей Богу!
Живутъ они и до сей поры вмѣстѣ съ отцомъ и крѣпко любятъ другъ друга. Далъ имъ Богъ сына; весь въ отца вышелъ: такой же черноглазый и здоровый, благодаренье Господу, ростетъ.