Жила когда-то въ нашемъ селѣ вдова Орлиха. Я еще невеличка была тогда, не очень-то ее помню, а слышала отъ покойной моей матушки—царство ей небесное! Матушка съ Орлихой сосѣдки были,—жили заборъ о заборъ. Мерещится мнѣ эта Орлиха, словно въ туманѣ: высокая, въ красномъ очипку, и всё черныя брови хмуритъ.
Мужъ ея давно померъ, старшаго сына въ Туречинѣ убили, а меньшой съ матерью жилъ, хозяйничалъ. Паробокъ онъ былъ,—хоть куда, красивый, хоть съ лица воду пей, проворный, веселый и работящій. Мать онъ уважалъ, и старуха его берегла, какъ зѣницу ока.
Задумала Орлиха своего Василя женить, стала невѣсту ему отыскивать. Соберутся ли дѣвушки на улицѣ, на курганѣ ли играютъ, Орлиха тутъ какъ тутъ, прислушивается да вглядывается.
»Не бери«, говоритъ, »сынъ мой, богатую: мы и сами не богаты; а ищи себѣ жену послушную да смирную.«
»Хорошо, матушка«, говоритъ, »вы сыщите мнѣ жену, какую нужно,—я и женюсь.«
Пока мать искала, онъ самъ себѣ невѣсту нашелъ. Съѣздилъ на ярмарку въ Вишенькахъ, да и повадился каждый вечеръ туда ходить. Мать смекнула дѣло прежде всѣхъ и дозналась: ходитъ Василь къ Ганнѣ Короливнѣ.
»Сынъ мой, сынъ«, говоритъ она ему, »не бери ты этой богачки: будетъ она больно чваниться. Это вѣдь отцовская дочка, привередливая, гордая; откажись отъ нея.«
А Василь ей до самой земли кланяется, согласія проситъ.
Нечего дѣлать, послали сватовъ, справили сватьбу, привезли молодую къ свекрови.
А что́ приданаго за ней было, Боже мой! На девяти возахъ везли, и въ каждомъ возѣ шли четыре вола сивыхъ. Запаски шелковыя, пояса, какъ жаръ, кожухи шелкомъ вышиты, а сама молодая въ золотомъ очипкѣ. Намитка на ней тонкая да легкая, какъ дымъ; красные коралы висятъ до самого пояса. Всѣ заглядѣлись на нее. Точно розанъ, она въ полномъ цвѣту! Только старая Орлиха, встрѣчая молодую невѣстку хлѣбомъ-солью, какъ-то неласково глянула ей въ глаза.
Прошелъ годъ. Сначала молодая Орлиха часто на улицу выходила. Бывало, заговоритъ она, или засмѣется, такъ даже старику веселѣй на сердцѣ станетъ; а потомъ и полно; никто ее не видѣлъ: всё у себя въ хатѣ сидитъ. (Они, видите ли, поставили себѣ двойную хату: въ одной молодые жили, въ другой—мать).
Бывало, кто спроситъ старую Орлиху: »А что́ ваши дѣтки? Славную вамъ невѣсточку Богъ далъ!«
»Извѣстно, отцовская дочка«, отвѣтитъ она; а, случится—и слова не промолвитъ, точно не слыхала.
Разъ, какъ-то, матушка у себя въ хатѣ перебирала,—вошла Ганна. Мать видитъ, что очень она печальна,—сѣла подлѣ нея и говоритъ:
»Что́ съ тобой, моя голубушка? отчего у тебя глазки впали? отчего ты запечалилась?«
Ганна всплеснула руками, и слезы у ней покатились, какъ жемчужныя зерна.
»Не любитъ меня свекровь, обноситъ меня, съ Божьяго свѣта сгоняетъ: упрекаетъ, что я, молъ, отцовская дочка. Батюшка мой! еслибы ты зналъ, какая судьба моя несчастная будетъ, утопилъ бы ты меня въ глубокомъ колодцѣ еще въ пеленкахъ.«
Матушка разспрашиваетъ, что́, какъ у нихъ, за что́ ссора вышла.
»Она съ перваго взгляду меня не полюбила. Запаски мои лучшія шелковыя попортила. Какую ни возьму, она у меня въ рукахъ такъ и тлѣетъ. Это она, это она,—я знаю! чего-то насыпала въ мой сундукъ—и золотые очипки мои потемнѣли, и красные пояса полиняли. Она все добро мое переводитъ. Всё къ Василю пристаетъ: продай да продай тѣхъ воловъ! (что́ отъ моего батюшки). А я говорю: »Не хочу: на что́ продавать?« Василь, правда, и не повелъ ихъ на ярмарку. Она какъ накинется на меня: »А, вражья дочка! отъ тебя я сиротою стала: мой Василь отъ меня отрекся! Да погоди, погоди: я тебя славно отблагодарю!«
»Покорись, Галю«, говоритъ моя матушка. »Что́ жъ дѣлать?«
»За что́ я ей буду покоряться?« крикнула Галя. »Не хочу! Какъ аукнется, такъ и откликнется.«
Вотъ, однажды ночью, не спится моей матери; слышитъ она—у сосѣдей кто-то шепчется. Отворила она окошечко, да и прислушивается.
»Галя, сердце мое«, говоритъ Василь, »отчего у тебя опять глаза заплаканы?«
»Не оставляй меня одну, Василь: я и не придумаю, какъ безъ тебя день пережить; тяжело мнѣ, тошно!«
»Что́ съ тобой, моя рыбочка? Неужто опять мать? Я, какъ уѣзжалъ, просилъ, чтобъ она тебя не огорчала.«
»Она со мной словечка не проговорила, Василь; цѣлый Божій денечекъ и въ глаза не взглянула. Скучно, грустно было въ хатѣ!«
»Что́ это Орлиха дѣлаетъ?« говоритъ на другой день моя матушка. »А, кажется, разсудительная женщина!«
Настали жнитва, созрѣла Васильева пшеница, такая славная,—колосъ въ колосъ! Наша нива подлѣ ихней была, такъ матушка вмѣстѣ съ Ганной въ поле хаживала. Однимъ утромъ пождала ее матушка, пождала, да и пошла одна. Галя пришла уже послѣ обѣда, да такая блѣдная, шатается. Матушка даже испугалась: что съ ней такое сталось!
»Печетъ мнѣ что-то около сердца, словно огнемъ«, говоритъ Ганна; »и на ногахъ стоять не могу; черезъ силу до нивы доплелась.«
»А что́ свекровь?« спрашиваетъ мать.
»Ой, тетушка моя милая! сегодня я ее видѣла въ нашей коморѣ. Проснулась я, а она стоитъ прямо противъ мѣсяца, бѣлая такая, растрепанная…. Я вскрикнула, а она вонъ изъ коморы.«
»Это тебѣ такъ почудилось, дитя мое.«
»Нѣтъ, нѣтъ! видѣла я ее хорошо.«
»И Василь видѣлъ?«
»Василь дома не ночевалъ: онъ въ отъѣздѣ. И онъ мнѣ не вѣритъ. Не сожну я сегодня ни снопка: нѣту силы руку поднять. Подожду я Василя: онъ сказалъ мнѣ, что къ вечеру вернется; такъ онъ уже меня доведетъ домой.«
Матушка пошла жать. Стало вечерѣть. Она присматривается—не видать что-то Ганны. »Ужъ не домой ли она пошла?« Спрашиваетъ она другихъ жницъ—и тѣ не видали, чтобы шла куда. Кличетъ—не откликается. Къ тому мѣсту вернулась, гдѣ она была,—и тамъ нѣтъ. Что́ за диво? Вотъ стала матушка проходить между копнами, и нашла ее мертвую. Лежитъ она, словно спитъ; хороша и свѣжа, какъ цвѣточекъ; въ головахъ у ней снопикъ пшеницы; руки крестъ накрестъ сложила. Вечеръ Господь далъ такой ясный, тихій, и лежитъ она, какъ живая, въ пшеницѣ, и колосья надъ нею нагнулись.
Побѣжали за Василемъ. Онъ не далеко и былъ, косилъ. Встрѣтили его,—идетъ такой веселый къ ней…. Какъ увидалъ онъ ее неживую, поднялъ косу да и черкъ себя!… никто не успѣлъ глазомъ мигнуть… Тутъ подлѣ нея и упалъ.
Бросились къ старой Орлихѣ. Встрѣтила она мою матушку еще въ воротахъ, точно ждала ее. Матушка и говоритъ ей: »Невѣстка ваша умерла.«
Старуха стиснула зубы и ударила объ полы руками.
»Что́ жъ дѣлать? видно, такая судьба!« говоритъ, а не заплакала, ничего, только стоитъ бѣлая, какъ полотно.
Мать испугалась, да и не знаетъ, какъ ей про сына сказать. А тутъ ихъ и несутъ.
»Вотъ обоихъ несутъ.« говоритъ мать.
Старуха какъ крикнетъ: »Какъ обоихъ!«
»Бабушка, вѣдь и Василя вашего нѣту въ живыхъ.«
Какъ она кинется, какъ побѣжитъ! чуть не вышибла мертвеца изъ рукъ у людей. Схватила его за голову и кричитъ надъ нимъ…. Страшна она тогда была: безъ платка, сѣдыя косы по плечамъ треплются, вся растерзанная, вся въ крови, ходитъ, ходитъ вокругъ сына да всё кричитъ, словно Господь ее разума лишилъ.
Одѣли молодыхъ, положили рядомъ на столъ. Кто пошелъ домой, кто остался на ночь. Смотрятъ—нѣтъ старой Орлихи, словно въ землю провалилась. Ужъ на другой день нашли ее подъ заборомъ мертвую. Лежитъ, вся синяя, какъ бузина.
Молодыхъ вмѣстѣ похоронили, старуху поодаль. Хата ихъ запустѣла, развалилась: никто и купить не хотѣлъ. Слухи ходятъ, что каждый вечеръ, какъ только взойдетъ мѣсяцъ, бродитъ по тому двору молодая Орлиха; сядетъ въ глухую полночь противъ мѣсяца, сложитъ бѣлыя руки, поджидаетъ свекровь да всё упрекаетъ ее: »Ты меня, молодую, съ бѣлаго свѣта согнала, старая Орлиха!«