Не въ ваше время то дѣялось, а давнымъ давно, въ старые годы, когда еще Украиной ворочала Московщина вмѣстѣ съ Польшею. Московщина владѣла Украиной по лѣвой сторонѣ Днѣпра. Хотя и были въ то время таможни и заставы стояли, но всё не такъ густо, не сплошь, какъ нынѣ; не такъ тебя тогда сторожили, какъ вотъ теперь, по Збручу, или гдѣ. Люди Днѣпромъ всякое заморское добро привозили: шелки, бархаты, золотую парчу, душистый шафранъ, и всякіе другіе товары, золото и серебро въ бочонкахъ.
Какъ разъ насупротивъ Черкасъ, пониже Домонтова, жилъ въ хуторѣ, надъ Днѣпромъ, козакъ Максимъ Гри́мачъ. Тотъ этимъ дѣломъ долго занимался. Ходилъ онъ въ кафтанахъ, въ шелку, въ атласѣ, обувался въ сафьяны. И изъ себя онъ былъ молодецъ: круглолицый, чернобровый, черноусый; а какой ужъ веселый, балагуръ какой! Бывало, выдетъ онъ въ воскресенье къ народу, такъ и обступятъ его. Крѣпко его любили.
Вотъ кто-нибудь изъ народу и промолвитъ: »Ты, братъ Максимъ, совсѣмъ сдѣлался паномъ.«
»Да, братцы, сдѣлался. Выходите-ка и вы въ паны, добрые люди. Панамъ жить хорошо, шутъ бы ихъ взялъ! Теперь ужъ полно подставлять за васъ шею,—шалишь! Буду я теперь сладко ѣсть да пить, да ходить нарядно,—извѣстно, какъ оно вельможному пану слѣдуетъ.«
А такой онъ былъ, что вотъ приключись только кому-нибудь изъ нашего села напасть какая,—головы не пожалѣетъ—выручитъ; задѣнь чужакъ кого изъ нашихъ,—бѣды необерется: налетитъ Максимъ, словно вихоръ какой, истребитъ до тла. Вздумалъ разъ шляхтичъ одинъ завладѣть козачьимъ полемъ, такъ онъ и хату его сжегъ, и пепелъ по вѣтру развѣялъ, и самого протурилъ за самый Днѣпръ. Коли живъ еще шляхтичъ, такъ, вѣрно, и до сей поры не забылъ, каковы нагайки у пана Максима Гри́мача.
Максимъ былъ вдовецъ; имѣлъ двухъ дочекъ. Одна—Катрею ее звали—ужъ дѣвушка была на возрастѣ, красивая да величавая такая, ни дать, ни взять королевна; другая, Тетяна, еще малолѣточекъ, невеличка была; вьется себѣ по надворью, а не то—въ окошечко высматриваетъ, словно ясочка. Жили онѣ у отца въ довольствѣ да въ холѣ.
Вотъ, бывало, около полуночи, плывутъ по Днѣпру лодки и причаливаютъ къ старой вербѣ. Панъ Максимъ ведетъ ихъ въ свѣтлицу, да и принимаетъ отъ нихъ, что́ слѣдуетъ. Не припомню, какъ звали того пана, что́ пересылалъ къ нему на лодкахъ всякое добро. Онъ скрывался надъ Днѣпромъ, въ каменной пещерѣ, и никто про это не зналъ и не вѣдалъ, кромѣ десятка вѣрныхъ козаковъ.
Чаще всѣхъ приплывалъ молодой козакъ Семенъ, паробокъ пригожій, тонкій да гибкій, какъ тростникъ, смѣлый, какъ соколъ,—и крѣпко полюбила его наша горделивая Катря.
Сватали ее люди богатые, роду хорошаго,—одинъ, другой, третій. Всѣмъ одинъ отвѣтъ: »Не хочу, не пойду.«
»Слушай, дочка«, говоритъ Максимъ: »больно ужъ ты спѣсива, моя рыбка. Сватаются за тебя первые въ селѣ люди, паробки всё молодые и хорошіе: отчего жъ ты не идешь?«
»А мнѣ что́ въ томъ, что они хорошіе да молодые, коли сердце мое не къ нимъ лежитъ?«
»А къ кому же, дочка? Послушай-ка, мое дитятко: приневоливать я тебя не стану, но и за бурлака не отдамъ, хотя бы онъ самый мѣсяцъ съ неба досталъ. Не отдамъ, дочка! Какъ я тебѣ сказалъ, такъ оно и будетъ. Слово у меня отцовское, крѣпкое; сама ты знаешь.«
»Знаю, батюшка. А какого бы вы себѣ зятя желали?«
»Вольнаго козака, дочка,—такого, чтобы самъ себѣ былъ господиномъ, никому бы не кланялся,—вотъ какого!«
»А если будетъ онъ самъ себѣ господиномъ?«
»Тогда съ Богомъ!«
»Ну, я буду ждать.«
»Жди, мое сердце, жди; я не запрещаю. Кто жь онъ такой? Я кое-что подмѣтилъ.«
»На что́ вамъ это знать, батюшка? Пускай онъ сперва на волю выдетъ, тогда и узнаете.«
»Ладно, дитятко мое милое; пускай по-твоему будетъ!«
Провѣдалъ про все это Семенъ, да и говоритъ: »Что́ жъ дѣлать, Катря душа? надо ждать. Я у своего пана на службѣ уже третій годъ доживаю, послѣдній. Коли повезетъ счастье, въ этомъ году добыча будетъ великая. Ота́манъ меня не обидитъ: человѣкъ онъ справедливый. Поблагодарю его за хлѣбъ, за соль, высмотрю себѣ гдѣ-нибудь хуторокъ хорошій, да и поклонюсь твоему отцу…. Только ты люби меня вѣрно, моя радость.«
Ждутъ наши голубки. Не плаваетъ, летаетъ Семенъ по Днѣпру,—знай челнокомъ синюю волну разбиваетъ.
Снаряжаются козаки въ дорогу; Семенъ съ ними. Выѣзжаютъ козаки на добычу.
»Соколъ мой, козаче[1]!« говоритъ Катря, прильнувши къ нему, »когда ты вернешься? скоро?«
»Скоро, моя рыбка, скоро. Зацвѣтетъ первая вишня въ твоемъ садикѣ, закукуетъ сѣрая кукушечка,—я и приплыву къ тебѣ, и приплыву не бурлакомъ наемнымъ, а вольнымъ козакомъ, Катря!«
Выходили козаки осенью, приказывали ждать себя на весну.
Сидитъ Катря въ свѣтлицѣ, вышиваетъ шелкомъ рукава да рушники, да всё въ окошечко поглядываетъ: все ли кружитъ да мететъ метелица, или уже снѣгъ сталъ таять и скоро тепломъ повѣетъ?
Взломался ледъ, прошелъ. Шумитъ Днѣпръ, сивѣетъ да чернѣетъ, да плещетъ въ берега. Распускается верба, зеленѣютъ камыши. Весела наша Катря, ходитъ да посматриваетъ.
Зацвѣла вишня, прокуковала сѣрая кукушка,—хорошо стало въ саду. Стелется барвінокъ да цвѣтетъ голубымъ цвѣтомъ; заалѣла зірка; засинѣлъ гороби́ный горо́шокъ; во́вча сту́па пустила широкій листъ; вотъ уже макъ цвѣтетъ разцвѣтаетъ, бѣлый да лиловый, да алый, да полный такой! вотъ раскинулся по землѣ синій рястъ, разрослась зеленая ру́та…. А посреди всѣхъ этихъ цвѣтовъ похаживаетъ Катря, сама какъ цвѣтокъ и всѣхъ цвѣтковъ красивѣй,—похаживаетъ да съ синяго Днѣпра ясныхъ очей не сводитъ; а только взойдетъ мѣсяцъ да посыплетъ искорками темную воду, Катря уже подъ старой вербой, на берегу. Пристально, зорко смотритъ она: всё выглядываетъ, не плыветъ ли ходкій челнокъ, не правитъ ли челнокомъ бравый, любый козакъ.
Проходитъ недѣля, проходитъ другая. Вотъ сидитъ она однажды подъ вербою; а ночь стоитъ звѣздная да тихая,—только свищетъ соловей да гудитъ Днѣпръ. Вдругъ—замѣтила что-то вдалекѣ, словно черную чаечку. Ближе…. Это челнокъ!… Летитъ, какъ на крыльяхъ. Катря и руки къ нему протянула…. Какой же это козакъ челнокомъ правитъ? Это не Семенъ…. Вотъ уже онъ подлѣ берега; оперся на весло, свиснулъ разъ, другой. Изъ хаты вышелъ отецъ. Катря припала за вербою.
Вышелъ старый Гри́мачъ, да и спрашиваетъ: »Какія вѣсти?«
»Плохо, панъ Максимъ«, отвѣчаетъ козакъ, »бѣда!«
»А что́ тамъ случилось?«
»Третьяго дня передъ бурей въ полночь горѣла береза (а козаки, бывало, когда хотѣли о себѣ вѣстку подать, что идутъ, зажгутъ березу, или какое другое дерево надъ Днѣпромъ). Мы, стало быть, примѣту эту знаемъ,—вотъ и поѣхали вчера навстрѣчу…. Пріѣхали—нѣтъ никого только плаваютъ по Днѣпру разбитыя лодки.«
»А велика была буря?«
»Я такой отродясь не видывалъ. Эдакая буря! бѣда! Дубы съ корнями вывертываетъ, камыши дождемъ, словно острой саблей, сѣчетъ; Днѣпръ, съ самого дна, песокъ выбрасываетъ. Ночь темная-претемная, только молнія сверкаетъ. А громъ какъ грянетъ—словно всѣ наднѣпровскія горы съ-разу треснули.«
»И никакого слуха?«
»Нѣту слуха никакого, панъ Максимъ. Мы ужъ промежъ себя толковали, да и ота́манъ тоже думаетъ: видно, всѣ наши днѣпровской водицы хлебнули.«
»А лихіе были, братъ, хлопцы, о, лихіе хлопцы! Ну, пойдемъ въ хату.«
»Теперь уже мой женихъ—вольный козакъ, та́то! Дождались вы себѣ вольнаго зятя!«
Старикъ глядь,—а это его Катря стоитъ противъ мѣсяца, вся бѣлая-бѣлая. »Господь съ тобою, моё дитятко!« крикнулъ онъ и схватилъ ее за холодную руку.
Она глянула ему въ глаза, отняла руку и пошла, ни словечка не промолвила.
Повелъ Максимъ козака въ свѣтлицу, угостилъ, проводилъ, да и опять къ дочкѣ.
Она сидитъ въ саду, вьетъ вѣнокъ изъ алаго да изъ бѣлаго маку, зеленымъ барвинкомъ его перевиваетъ. А солнышко только что всходитъ изъ-за днѣпровой кручи.
»Дитя мое, Катря!« говоритъ старикъ, садясь подлѣ нея. »Послалъ тебѣ Господь великую печаль на сердце! А ты подними головку, дочка, да взглянь на своего отца старика.«
Она подняла голову и глянула на него.
»Охъ, дочка ты моя! какъ же ты состарилась!«
»Нѣтъ, та́то, я еще молоденькая!«
Вздохнула она да снова за вѣнокъ.
Ужъ какъ же онъ ее уговаривалъ, утѣшалъ! А она, знай, вьетъ свой вѣнокъ и словечка ему не вымолвитъ.
Пошелъ старый, кликнулъ свою меньшую дочку.
»Тетянко, ступай, моя рыбка, къ сестрицѣ: горе у ней теперь великое,—утѣшь ее.«
»А что́ тамъ? гдѣ она?«
Прибѣжала въ садъ: »Сестрица, Катруся, серденько мое! что́ вы грустите? Вонъ уже и лѣто на дворѣ!« А сама обхватила ее за шею рученками.
»Сестричка моя малая! щебетушечка моя неразумная!« ласкаетъ ее Катря.
»О, да какой же у васъ вѣнокъ красивый, сестрица! Какой хорошій! Сестричка, голубушка, когда же вы его надѣнете?«
»Вечеромъ надѣну.«
Повѣсила Катря вѣнокъ надъ водою, да и гуляетъ по саду, сестричку за руку водитъ; а та знай щебечетъ.
Кличетъ ихъ отецъ обѣдать. Пришла Катря и сѣла за столъ; наливала отцу меду своими бѣлыми руками и разговаривала. Только какъ старикъ ни подходилъ, какъ ни выспрашивалъ ее,—о себѣ самой ничего она не сказала.
Къ вечеру, вошла она къ отцу и поцѣловала его руку. Старикъ схватилъ ее за голову: »Катря, дочка моя несчастливая! помилуй тебя Матерь Божья!«
И къ малой сестрѣ пришла она, обняла ее и къ сердцу прижала.
Пошла она опять въ садъ. И какъ же она убралась нарядно! Сорочку надѣла тоненькую и плахту шелковую, поясъ серебромъ перевитый и черевички высокіе; мелко-мелко русую косу свою заплела, а на правой рукѣ у ней перстень золотой блеститъ.
Пришла къ водѣ и сняла съ вѣтки свой вѣнокъ, что́ сплела поутру, сняла, примолвила: »Не завялъ ты, мой маковый вѣнокъ«, и наложила вѣнокъ себѣ на голову. А на самомъ берегу верба низко пустила сучья на воду. Катря сѣла около дуплистаго вербоваго корня и склонила голову на бѣлую руку. Взяли ее думы да думы. Тамъ подъ кудрявою вербой и освѣтилъ ее мѣсяцъ, красивую и печальную, въ маковомъ вѣнку.
Какъ заискрился мѣсяцъ по водѣ,—»Вотъ уже ясный мѣсяцъ взошелъ«, сказала она (а бывало, когда они любились съ Семеномъ,—только мѣсяцъ взойдетъ, онъ ужъ и плыветъ къ ней), да и ступила на сукъ вербовой. Стала она на немъ, какъ на жердочкѣ, глянула на всѣ стороны, да и бросилась въ самую глубь.
Спозаранку тревога да говоръ на дворѣ. Тетянка плачетъ, старый Гримачъ безъ шапки ходитъ, весь растерзанный, растрепанный, да всё спрашиваетъ: »Гдѣ моя Катря? гдѣ мое дитятко милое?«
Бросились къ водѣ,—только вѣнокъ маковый плаваетъ, кружится.
Затворился старый Гримачъ; пять лѣтъ цѣлыхъ за свои ворота не выходилъ. И отъ ота́мана, и отъ добычи, ото всего отрекся. Посѣдѣлъ, что́ твой голубь сизый.
Далъ ему Господь дождаться и другой дочки-невѣсты. Высока выросла она, да статна, да черноброва. Высватали ее люди хорошіе—сотникъ молодой, съ лица красавецъ. Богатую съиграли свадьбу: отъ невѣстина двора даже до самой церкви красную китайку постлали; изъ серебряныхъ кубковъ гостей потчивали. Да и понашло же гостей! И въ хатѣ, и на дворѣ, и у воротъ,—всю улицу такъ прудомъ и запрудили. Цѣлую недѣлю гуляли.
Отецъ благословилъ молодыхъ послѣ свадьбы, проводилъ ихъ на новое хозяйство. Грустно, жутко стало старому Максиму одному въ хатѣ: глянулъ онъ на Днѣпръ и вспомнилъ старшую дочку; слезы такъ и покатились ему на сѣдые усы. »Охъ, Катря, Катря, дитя мое милое! сгубилъ я твой дѣвичій вѣкъ молодой!«