Козачье село Глыбово лежитъ на самомъ Днѣпрѣ; окружено высокими горами. Дорога къ нему вьется по такому густому бору, что ничего не видать въ чащѣ; только надъ тобою въ вышинѣ свѣтъ Божій, а кругомъ пахучая мгла, а издалека всё что-то гудитъ и шумитъ. Вотъ опахнулъ тебя свѣжій вѣтерокъ—и вдругъ засинѣетъ старый Днѣпръ между зелеными камышами и краснымъ лозникомъ, и встанутъ крутыя, сѣдыя горы. Тутъ какъ разъ и село. Бѣлѣютъ хаты, цвѣтутъ огороды. Вотъ и каменная церковь съ высокой колокольней, старинная; стѣны уже позеленѣли, а мощеный цви́нтарь[1] заросъ травою.
За самой церковью стояла когда-то славная хата, и садъ, и огородъ при ней былъ хорошій. Жилъ въ той хатѣ Охримъ Полищу́къ съ женою. Она была издалека взята,—такая хорошая, чернобровая, только ужъ куда горда была да спѣсива! Идетъ, бывало, себѣ, словно писанная, опуститъ глаза къ землѣ и не смотритъ.
Сначала они очень были богаты. Что́ только ни есть лучшаго, самое дорогое монисто, или очипокъ, или что-нибудь другое, Ивга уже непремѣнно на себя нацѣпитъ. Было у нихъ всякаго добра, что и не перечесть; да не долго они роскошничали. Охримъ былъ человѣкъ самый сердобольный: увидитъ кого въ бѣдѣ—сейчасъ и готовъ помочь, какой бы ни былъ ему оттого убытокъ; деньги свои всѣ роздалъ то́ тому, то́ другому; сверхъ того онъ еще и погулять любилъ. Не успѣлъ и опомниться, какъ уже опустѣло у него подворье и опорожнились сундуки.
Крѣпко закручинилась Ивга, такъ что даже краса ее завяла; постарѣла она вдругъ, ходитъ угрюмая, и дочка ее не утѣшаетъ. А какая она у ней была красоточка!
»Народилась«, говоритъ она, »мое дитятко, на бѣду да на горе! цѣлый вѣкъ горе будешь мыкать, дочка, и въ могилу съ собой положишь горе!« Всё, бывало, тоскуетъ да печалится. А дочка смотритъ мамѣ въ глаза весело и ясно, да въ ладошки бьетъ: ничего не разумѣетъ.
Время не стоитъ; лѣтъ прошло не мало. Ивга, хотя и привыкла понемногу къ своему положенію, да всё уже не такая стала, какъ прежде была. А дочка у ней выросла, какъ маковъ цвѣтъ,—хороша, свѣжа, какъ ягода луговая, весела, словно пташка пѣвучая. И какая была правдивая, чистая душа! отъ роду никто не слыхалъ, чтобы она кого осудила: такое уже у ней было любящее сердце. Чтобы тамъ ссориться съ кѣмъ-нибудь, какъ это дѣлаютъ другіе,—этого у ней и въ поминѣ не было. На вечерницахъ ли, въ хороводѣ ли, дома ли, со всѣми была она привѣтлива и весела, какъ ясочка.
Сватается за Наталю Михайло Бруй, паробокъ добрый и роду хорошаго; а что онъ любилъ ее искренно, это всѣ видѣли. Люди, бывало, обоими любуются. Сойдутся ли они гдѣ вмѣстѣ на свадьбѣ, или въ хороводѣ, оба молоденькіе, красивые, какъ цвѣты въ полѣ въ полномъ цвѣту. »Вотъ когдабъ Господь ихъ соединилъ!« бывало, говорятъ всѣ.
Въ самомъ дѣлѣ послалъ Михайло Бруй сватовъ. Дѣвушки собираются да толкуютъ, какая-то будетъ свадьба у Натали, а тутъ сваты съ своимъ хлѣбомъ воротились: не отдаютъ Наталю. Отецъ и радъ бы, да мать слушать не хочетъ: не богатъ женихъ.
Закручинился Михайло, плачетъ Наталя, да нечего дѣлать. Попрощались молодые, пошелъ Михайло чумаковать. Такая у него думка была: »Заработаю что-нибудь, поисправлюсь, да и возьму за себя Наталю.«
Пока онъ по дорогамъ ходилъ да чумаковалъ, подвернулся другой женихъ, богачъ страшный, Данило Гурчъ. Онъ хотя изъ козаковъ былъ, а жилъ паномъ, имѣлъ свой хуторъ, и степи, и поля; только ходилъ онъ въ простой свитѣ, въ сѣрой шапкѣ,—не хотѣлъ иначе одѣваться. Какъ-то разъ купцы пріѣхали къ нему кое-что покупать, да и говорятъ: »Братъ Данило! всѣмъ бы ты человѣкъ,—что́ бы тебѣ эту свиту бросить да ходить по-нашему въ кафтанѣ?«
»А не дождетесь вы того, вражьи сыны!« гаркнулъ онъ на нихъ. »Если вы мою одежу корите, такъ вонъ съ моего двора!« Бѣдняги едва ноги унесли.
Такой онъ былъ яростный, оборони Боже! Какъ разсвирѣпѣетъ, такъ искры у него изъ глазъ и посыплятся, и самъ побѣлѣетъ, какъ мѣлъ. А изъ себя былъ онъ очень красивъ. Высокое чело гетманское, брови такъ и говорятъ, глаза каріе, ясные, какъ звѣзды, и усмѣхается такъ ласково, и въ то же время гордо и задумчиво, такъ тебя за сердце и трогаетъ.
Онъ съ малолѣтства остался сиротой. Мать его умерла въ молодыхъ лѣтахъ, а отца убили на войнѣ.
Разсказывали старые люди, что была у Данила сестра красавица, да слюбилась съ Ляхомъ. Братъ этого и не зналъ, а знала только старая бабушка, которая жила у нихъ въ домѣ и обоихъ ихъ вынянчила. Какъ старуха ни уговаривала Катрю, не послушалась дѣвушка, да дождавшись дня, когда брата дома не было, убѣжала съ Ляхомъ въ Польшу.
Пріѣзжаетъ Данило домой, да и спрашиваетъ старуху: »Гдѣ жъ сестра? Отчего она меня не встрѣчаетъ?«
А онъ сестру такъ любилъ, какъ дитя свое родное. Только и думушки у него было, что Катря, только и заботы, чѣмъ бы утѣшить ее да повеселить.
Спрашиваетъ Данило, а старуха заплакала, да и говоритъ: »Никто уже тебя встрѣчать не будетъ, соколъ мой ясный, кромѣ меня старухи.«
»Что́ такое? какая бѣда случилась? гдѣ сестра?«
Старуха и разсказала ему, какъ сестра слюбилась съ Ляхомъ, какъ не слушала ни уговариваній ея, ни просьбъ, ни угрозъ.
»Вчера«, говоритъ старуха, »ввечеру пріѣхалъ ѣздокъ; Катря вышла; я за ней въ догонъ пустилась. Извѣстно, дѣло молодое: она скорѣй моего къ нему добѣжала. Схватилъ онъ ее на руки, да и помчалъ; только я ихъ и видѣла.«
»Не тотъ ли это Ляхъ, что на Максимчиномъ хуторѣ проживалъ?«
»Тотъ самый, мой голубчикъ! Бывало, куда ни пойдешь, всё на глаза попадается.«
Ничего больше не сказалъ Данило. Стоитъ, бѣлый какъ полотно, опустилъ глаза въ землю и задумался.
»Прощай, бабушка!« промолвилъ онъ вдругъ.
»Куда же это ты, орелъ мой? Покидаешь меня въ горѣ да въ печали! Скоро ли тебя ждать?«
»Скоро буду.«
Вскочилъ на коня и поскакалъ.
Не было его мѣсяца два. Старуха всё посматриваетъ, поджидаетъ да плачетъ. »Выростила, взлелѣяла обоихъ, да оба меня покинули!«
Однимъ вечеромъ что-то на дворѣ затопотало. Выбѣжала старуха, а Данило коня привязываетъ.
»Охъ, охъ, свѣтъ ты мой, сынъ мой! гдѣ это ты до сихъ поръ пропадалъ? не слыхалъ ли ты чего про сестру? Гдѣ-то она, моя пташечка? Какую ей долю Господь послалъ?«
А онъ молчитъ, хоть бы слово промолвилъ.
Ввела она его въ хату, да сама испугалась: такой онъ сталъ.
»Данилочко мой, Данилочко! да какой же ты страшный сталъ! Ужъ не хворалъ ли ты, или дорога тебя истомила?«
»Утомился«, говоритъ Данило, »хочу отдохнуть«, а самъ такой угрюмый да невеселый.
Походила, потолклась старуха вокругъ него, видитъ, что всё молчитъ онъ, и отошла прочь.
Живутъ они вдвоемъ. Данило и не вспоминаетъ о сестрѣ, точно ея никогда и не бывало, а старуха скучаетъ да тужитъ.
Вотъ и говоритъ она ему однажды, тяжко вздохнувши: »Гдѣ теперь Катря моя милая? Хотя бы еще разъ мнѣ ее увидать! Какъ-то живется ей на чужой сторонѣ!«
А Данило молчитъ, словно не слышитъ.
»Данилочко, или ты отрекся отъ сестры? или тебѣ не жалко ея, что и не вспомнишь ее бѣдную? а когда я заговорю объ ней, такъ ты изъ хаты выходишь? Сколько разъ я тебя просила, чтобы ты поѣхалъ да поискалъ, гдѣ она! Можетъ быть, тотъ Ляшокъ ее бросилъ; можетъ, бродитъ горемышная по свѣту да боится вернуться…. Или тебѣ ничего не значитъ кровь свою родную дать людямъ на поруганье?«
»Не безпокойся, бабушка: никто не наругается надъ твоей Катрей.«
»Гдѣ жъ она? гдѣ она? Ты ее видѣлъ?«
»Помяни ея душу.«
»Боже мой, Боже мой, такъ ты сестру свою загубилъ! Катрусенька моя несчастная! пропалъ твой вѣкъ, какъ маковъ цвѣтъ…. Грѣхъ тебѣ великой, Данило!«
»Полно«, говоритъ онъ, »бабушка, плакать: не поможетъ.«
»А онъ же гдѣ?«
»Спроси чернаго ворона, что́ кости его разноситъ.«
Такой-то былъ женихъ Данило Гурчъ, что́ посватался за Наталю. А у Ивги только и въ головѣ, что зять богатый.
Бѣдную дѣвушку словно молніей обожгло,—сама не своя.
»Матушка моя!« плачется она, »не губите меня, молодую, не выдавайте силой за Гурча! Лучше мнѣ умереть, чѣмъ за нимъ быть!«
Не послушала Ивга дочки, приневолила ее.
Перевѣнчали ихъ, отгуляли свадьбу, проводили молодыхъ до ихъ двора.
Встрѣтила Наталю старуха хлѣбомъ-солью: »Хозяюшка, хозяюшка моя молодая! да благословитъ тебя Господь счастьемъ и здоровьемъ! Здорова будь, какъ вода, а богата, какъ земля, а хороша, какъ роза! И хата наша просвѣтлѣетъ, и я, старуха, помолодѣю.«
Такими словами старуха встрѣчаетъ молодую, и радуется, и плачетъ.
И Данило другой сталъ, какъ женился. Уже не хмурятся его черныя брови, и на губахъ ласковая усмѣшка. Крѣпко полюбилъ онъ молодую жену. Только пуглива молодая, словно пташечка лѣсная. Заговоритъ онъ съ ней—она и глазъ не подниметъ; возьметъ ее за руку—побѣлѣетъ у ней личико и рука дрожитъ.
Живутъ уже они съ полгода; молодая всё не привыкаетъ къ мужу. Сталъ опять хмурить черныя брови Данило, и пристально, и грозно смотритъ онъ подчасъ на молодую жену.
Схоронили старуху; еще унылѣе стало въ хатѣ. То́, бывало, старуха заговоритъ, или спроситъ что, или пошутитъ,—очень она любила Наталю; а теперь иной разъ сидятъ они цѣлый день—ни словечка не промолвятъ. Она что-нибудь работаетъ, а онъ, подперши рукою свою кудрявую голову, не спускаетъ съ нея глазъ, да такъ пристально да невесело смотритъ на нее, что сердце у ней замираетъ.
Стала она однажды проситься къ матери въ гости: давненько уже не видалась. Данило молчитъ. Она подняла глаза, а онъ стоитъ бѣлый-бѣлый, только очи блестятъ, словно опалилъ онъ ее своимъ взглядомъ. Она такъ и отшатнулась, а онъ усмѣхнулся.
»А не пришли ли глыбовскіе чумаки домой?« проговорилъ онъ, словно не своимъ голосомъ.
Наталя едва на ногахъ устояла; хочетъ проговорить, и не можетъ. Онъ всталъ и вышелъ изъ хаты.
А чумаки взаправду вернулись домой; вернулся и Михайло. Только Наталя того не знала и не вѣдала; а какимъ уже образомъ, когда, и отъ кого Данило провѣдалъ, что она съ Михайломъ слюбилась, про то одинъ Господь знаетъ.
Съ той поры онъ еще пуще началъ присматривать за Наталей; на шагъ ея изъ хаты не отпускаетъ. Въ саду ли она работаетъ, на дворѣ ли она хозяйничаетъ да пѣсенку тихонько напѣваетъ, чтобы тоску разогнать,—онъ всюду тутъ какъ тутъ, и блестящихъ глазъ съ нее не сводитъ, такъ что ей и страшно, и тошно становится.
Собрался онъ однажды въ городъ. Наталя провожаетъ его да стоитъ передъ нимъ печальная и блѣдная такая, что онъ самъ содрогнулся, какъ на нее взглянулъ. Обнялъ онъ ее крѣпко и говоритъ: »Эхъ, горе мое, Наталя! не любъ я тебѣ… загубилъ я тебя и себя.«
Хотѣла она что-то промолвить, да только заплакала. Вскочилъ Данило на коня и помчался безъ оглядки.
Осталась Наталя одна; распорядилась всѣмъ по хозяйству, да и вышла въ лѣсъ. А хуторъ ихъ въ самомъ лѣсу стоялъ. Тихо и пусто кругомъ, дорога вьется лѣсомъ, только шумятъ листья да щебечутъ птички, да шуршатъ въ травѣ ящерицы. Зелено вокругъ и пахуче, и свѣжо. Отъ липоваго пня, молодые отпрыски поднялись, вытянулась высоко береза и шелеститъ осина тонкими листьями. Изъ-за темнаго дуба, то́ калиновая вѣтка выставится и красная кисть ягодъ горитъ, какъ жаръ, то́ колючій шиповникъ показываетъ свои мелкіе листочки да пахучіе цвѣтки. Вздымаются ёлочки, и рябина раскинула свой зеленый шатеръ, и много на ней красно-золотистыхъ ягодъ, а сколько всякихъ травъ, цвѣтовъ сколько! Тутъ и крестовидный копи́тникъ, и папоротникъ разросся кучкой, душистая берізка обвилась около дуплистаго сухого пенька и синій живокістъ и красная смілка…. Просто—въ глазахъ рябитъ. Сверху солнце такъ и сыплетъ теплымъ лучемъ въ темную чащу, а изъ чащи холодкомъ на тебя вѣетъ.
Поглядѣла Наталя кругомъ, да и облилась горючими слезами. Ой світе мій я́сний, світе мій прекра́сний! промолвила она словами пѣсни, яки́й мій тала́нъ неща́сний!
Склонила она голову на бѣлую руку да вспоминаетъ она свое дѣвичье время, какъ оно весело было и вольно! Пришелъ ей на память и Михайло съ своими ясными глазами: какой онъ тихій былъ и любящій!
»Пойду я хоть матушку провѣдаю«, думаетъ она. »Данило развѣ только завтра вернется,—не узнаетъ. Можетъ быть, послѣдній разъ прощусь съ нею, хоть увижу свое село, пройдусь по улицѣ, а запоздаюсь, такъ мать меня проведетъ.«
Встрепенулась она, да и побѣжала дорогой. А уже вечерѣло и роса падала. Бѣжитъ, бѣжитъ Наталя…. Сердце у ней такъ и бьется, только что не выскочитъ. Мѣсяцъ взошелъ; ночь тепла и тиха…. Вотъ и Днѣпръ блещетъ своей синей волной, и лодки по берегу раскиданы, а тамъ и перевозъ. Въ скоромъ времени добѣжать можно—не далеко.
Вдругъ слышитъ Наталя—за нею гонится кто-то. Оглянулась—то́ Данило мчится…. Уже настигаетъ…. Сама себя не помня, кинулась Наталя въ воду и поплыла Днѣпромъ, словно рыбка.
Примчался Данило: »Не уйдешь!« крикнулъ онъ, »не уйдешь!«
Столкнулъ челнокъ на воду и поплылъ за нею. Нѣтъ весла, такъ гребетъ онъ острой саблей.
Челнокъ летитъ, а всё не догонитъ Наталю. Уже она отдаляться стала. Красный платокъ съ ея головы пошелъ рѣчнымъ стременемъ, а длинная коса распустилась по водѣ. Данило и поймалъ ее за ту шелковую косу да какъ замахнулся сверкающею саблею, такъ теплая кровь и окрасила днѣпровскую сѣдую волну.
Сгубилъ жену Данило, да и самъ пропалъ… по своей ли волѣ, или такъ ужъ Господь его покаралъ. Рано поутру нашли ихъ обоихъ рыбаки. У ней и у мертвой лице измученное и печальное; у него—сердитое и грозное. Какъ ухватилъ онъ ее своей сильной рукою за длинную косу, такъ и замерла у него рука на вѣки…. Вмѣстѣ ихъ нашли.
Ахъ, какъ бы такую гордую душу да на добро Господь наставилъ! Былъ онъ человѣкъ честный и правдивый, отъ роду ни передъ кѣмъ не слукавилъ, да самъ себя загубилъ передъ Богомъ.