Жила когда-то в нашем селе вдова Орлиха. Я еще невеличка была тогда, не очень-то ее помню, а слышала от покойной моей матушки — царство ей небесное! Матушка с Орлихой соседки были, — жили забор о забор. Мерещится мне эта Орлиха, словно в тумане: высокая, в красном очипку, и всё черные брови хмурит.
Муж её давно помер, старшего сына в Туречине убили, а меньшой с матерью жил, хозяйничал. Паробок он был, — хоть куда, красивый, хоть с лица воду пей, проворный, веселый и работящий. Мать он уважал, и старуха его берегла, как зеницу ока.
Задумала Орлиха своего Василя женить, стала невесту ему отыскивать. Соберутся ли девушки на улице, на кургане ли играют, Орлиха тут как тут, прислушивается да вглядывается.
«Не бери», говорит, «сын мой, богатую: мы и сами не богаты; а ищи себе жену послушную да смирную.»
«Хорошо, матушка», говорит, «вы сыщите мне жену, какую нужно, — я и женюсь.»
Пока мать искала, он сам себе невесту нашел. Съездил на ярмарку в Вишеньках, да и повадился каждый вечер туда ходить. Мать смекнула дело прежде всех и дозналась: ходит Василь к Ганне Короливне.
«Сын мой, сын», говорит она ему, «не бери ты этой богачки: будет она больно чваниться. Это ведь отцовская дочка, привередливая, гордая; откажись от неё.»
А Василь ей до самой земли кланяется, согласия просит.
Нечего делать, послали сватов, справили сватьбу, привезли молодую к свекрови.
А что́ приданого за ней было, Боже мой! На девяти возах везли, и в каждом возе шли четыре вола сивых. Запаски шелковые, пояса, как жар, кожухи шелком вышиты, а сама молодая в золотом очипке. Намитка на ней тонкая да легкая, как дым; красные коралы висят до самого пояса. Все загляделись на нее. Точно розан, она в полном цвету! Только старая Орлиха, встречая молодую невестку хлебом-солью, как-то неласково глянула ей в глаза.
Прошел год. Сначала молодая Орлиха часто на улицу выходила. Бывало, заговорит она, или засмеется, так даже старику веселей на сердце станет; а потом и полно; никто ее не видел: всё у себя в хате сидит. (Они, видите ли, поставили себе двойную хату: в одной молодые жили, в другой — мать).
Бывало, кто спросит старую Орлиху: «А что́ ваши детки? Славную вам невесточку Бог дал!»
«Известно, отцовская дочка», ответит она; а, случится — и слова не промолвит, точно не слыхала.
Раз, как-то, матушка у себя в хате перебирала, — вошла Ганна. Мать видит, что очень она печальна, — села подле неё и говорит:
«Что́ с тобой, моя голубушка? отчего у тебя глазки впали? отчего ты запечалилась?»
Ганна всплеснула руками, и слезы у неё покатились, как жемчужные зерна.
«Не любит меня свекровь, обносит меня, с Божьего света сгоняет: упрекает, что я, мол, отцовская дочка. Батюшка мой! если бы ты знал, какая судьба моя несчастная будет, утопил бы ты меня в глубоком колодце еще в пеленках.»
Матушка расспрашивает, что́, как у них, за что́ ссора вышла.
«Она с первого взгляду меня не полюбила. Запаски мои лучшие шелковые попортила. Какую ни возьму, она у меня в руках так и тлеет. Это она, это она, — я знаю! чего-то насыпала в мой сундук — и золотые очипки мои потемнели, и красные пояса полиняли. Она всё добро мое переводит. Всё к Василю пристает: продай да продай тех волов! (что́ от моего батюшки). А я говорю: «Не хочу: на что́ продавать?» Василь, правда, и не повел их на ярмарку. Она как накинется на меня: «А, вражья дочка! от тебя я сиротою стала: мой Василь от меня отрекся! Да погоди, погоди: я тебя славно отблагодарю!»
«Покорись, Галю», говорит моя матушка. «Что́ ж делать?»
«За что́ я ей буду покоряться?» крикнула Галя. «Не хочу! Как аукнется, так и откликнется.»
Вот, однажды ночью, не спится моей матери; слышит она — у соседей кто-то шепчется. Отворила она окошечко, да и прислушивается.
«Галя, сердце мое», говорит Василь, «отчего у тебя опять глаза заплаканы?»
«Не оставляй меня одну, Василь: я и не придумаю, как без тебя день пережить; тяжело мне, тошно!»
«Что́ с тобой, моя рыбочка? Неужто опять мать? Я, как уезжал, просил, чтоб она тебя не огорчала.»
«Она со мной словечка не проговорила, Василь; целый Божий денечек и в глаза не взглянула. Скучно, грустно было в хате!»
«Что́ это Орлиха делает?» говорит на другой день моя матушка. «А, кажется, рассудительная женщина!»
Настали жнитва, созрела Васильева пшеница, такая славная, — колос в колос! Наша нива подле ихней была, так матушка вместе с Ганной в поле хаживала. Одним утром пождала ее матушка, пождала, да и пошла одна. Галя пришла уже после обеда, да такая бледная, шатается. Матушка даже испугалась: что с ней такое сталось!
«Печет мне что-то около сердца, словно огнем», говорит Ганна; «и на ногах стоять не могу; через силу до нивы доплелась.»
«А что́ свекровь?» спрашивает мать.
«Ой, тетушка моя милая! сегодня я ее видела в нашей коморе. Проснулась я, а она стоит прямо против месяца, белая такая, растрепанная…. Я вскрикнула, а она вон из коморы.»
«Это тебе так почудилось, дитя мое.»
«Нет, нет! видела я ее хорошо.»
«И Василь видел?»
«Василь дома не ночевал: он в отъезде. И он мне не верит. Не сожну я сегодня ни снопка: нету силы руку поднять. Подожду я Василя: он сказал мне, что к вечеру вернется; так он уже меня доведет домой.»
Матушка пошла жать. Стало вечереть. Она присматривается — не видать что-то Ганны. «Уж не домой ли она пошла?» Спрашивает она других жниц — и те не видали, чтобы шла куда. Кличет — не откликается. К тому месту вернулась, где она была, — и там нет. Что́ за диво? Вот стала матушка проходить между копнами, и нашла ее мертвую. Лежит она, словно спит; хороша и свежа, как цветочек; в головах у неё снопик пшеницы; руки крест накрест сложила. Вечер Господь дал такой ясный, тихий, и лежит она, как живая, в пшенице, и колосья над нею нагнулись.
Побежали за Василем. Он недалеко и был, косил. Встретили его, — идет такой веселый к ней…. Как увидал он ее неживую, поднял косу да и черк себя!… никто не успел глазом мигнуть… Тут подле неё и упал.
Бросились к старой Орлихе. Встретила она мою матушку еще в воротах, точно ждала ее. Матушка и говорит ей: «Невестка ваша умерла.»
Старуха стиснула зубы и ударила об полы руками.
«Что́ ж делать? видно, такая судьба!» говорит, а не заплакала, ничего, только стоит белая, как полотно.
Мать испугалась, да и не знает, как ей про сына сказать. А тут их и несут.
«Вот обоих несут.» говорит мать.
Старуха как крикнет: «Как обоих!»
«Бабушка, ведь и Василя вашего нету в живых.»
Как она кинется, как побежит! чуть не вышибла мертвеца из рук у людей. Схватила его за голову и кричит над ним…. Страшна она тогда была: без платка, седые косы по плечам треплются, вся растерзанная, вся в крови, ходит, ходит вокруг сына да всё кричит, словно Господь ее разума лишил.
Одели молодых, положили рядом на стол. Кто пошел домой, кто остался на ночь. Смотрят — нет старой Орлихи, словно в землю провалилась. Уж на другой день нашли ее под забором мертвую. Лежит, вся синяя, как бузина.
Молодых вместе похоронили, старуху поодаль. Хата их запустела, развалилась: никто и купить не хотел. Слухи ходят, что каждый вечер, как только взойдет месяц, бродит по тому двору молодая Орлиха; сядет в глухую полночь против месяца, сложит белые руки, поджидает свекровь да всё упрекает ее: «Ты меня, молодую, с белого света согнала, старая Орлиха!»