житъ одна, и воды некому ей подать; лежитъ и смерти ждетъ. Не было подлѣ нея никого, кромѣ стараго, хвораго панскаго ключника: онъ безвыходно сидѣлъ въ хатѣ.
»Братецъ мой ласковый!« проговорила Олеся, »позовите Тышка,—я хоть благословлю свое дитя: Господь мнѣ смерть посылаетъ.«
»Вашего Тышка нѣту, сестра. Я видѣлъ—онъ съ паньею поѣхалъ.«
»Благослови жъ его Матерь Божія!« сказала она со слезами. »Дитя мое милое!… Дѣти мои! дѣти! Васъ, какъ цвѣту, по всему свѣту, только при матери ни одного нѣтъ; некому усталые глаза мнѣ закрыть! Выростила я васъ людямъ на поруганье!… Гдѣ же вы, мои голубочки, мои соколы ясные?«
Какъ-то перемогся старый ключникъ да кликнулъ людей.
Вошли въ хату, Олександра глянула: »Добрые люди, поднимите меня.!«
Подняли. Сняла она кошелочекъ съ шеи и подала имъ.
»Это моимъ дѣтямъ…. шесть цѣлковыхъ…. отдайте…. Коли вы Бога боитесь, научайте моего Тышка добру…. не обижайте бѣднаго сироту (а слезами она такъ и обливается); будьте къ нему милостивы!… Смерть постигаетъ меня одинокую…. Выростила себѣ
жит одна, и воды некому ей подать; лежит и смерти ждет. Не было подле неё никого, кроме старого, хворого панского ключника: он безвыходно сидел в хате.
«Братец мой ласковый!» проговорила Олеся, «позовите Тышка, — я хоть благословлю свое дитя: Господь мне смерть посылает.»
«Вашего Тышка нету, сестра. Я видел — он с паньею поехал.»
«Благослови ж его Матерь Божия!» сказала она со слезами. «Дитя мое милое!… Дети мои! дети! Вас, как цвету, по всему свету, только при матери ни одного нет; некому усталые глаза мне закрыть! Вырастила я вас людям на поруганье!… Где же вы, мои голубочки, мои соколы ясные?»
Как-то перемогся старый ключник да кликнул людей.
Вошли в хату, Олександра глянула: «Добрые люди, поднимите меня.!»
Подняли. Сняла она кошелочек с шеи и подала им.
«Это моим детям…. шесть целковых…. отдайте…. Коли вы Бога боитесь, научайте моего Тышка добру…. не обижайте бедного сироту (а слезами она так и обливается); будьте к нему милостивы!… Смерть постигает меня одинокую…. Вырастила себе
