въ отчаяніи, не помня самъ себя, стремглавъ, бывало, бросится изъ хаты, блѣдный, глаза горятъ, и взглянуть на него страшно. Олеся нѣжными словами да ласками успокоитъ его,—обниметъ онъ ее и дѣтей прижметъ къ сердцу, да такъ и разольется слезами.
в отчаянии, не помня сам себя, стремглав, бывало, бросится из хаты, бледный, глаза горят, и взглянуть на него страшно. Олеся нежными словами да ласками успокоит его, — обнимет он ее и детей прижмет к сердцу, да так и разольется слезами.
Горевали они сильно, да по крайней мѣрѣ вмѣстѣ; какъ вдругъ нежданно-негадано бѣда самая тяжкая на нихъ обрушилась: сталъ панъ въ дорогу сбираться, въ Москву, и Ивана Золотаренка съ собой беретъ. Онъ и отпрашиваться не сталъ: былъ панъ такой жестокій, немилосердный,—даромъ только пришлось бы кланяться.
»Прощайте, дѣти!« прощается со своими Иванъ, »прощайте, ясные мои соколы! почитайте мать, живите между собою согласно, никого не обижайте. Прощайте, мои дѣтки милые! Жена моя дорогая, не поминай меня лихомъ, что я, безсчастный, утопилъ тебя въ безднѣ, да вотъ теперь и покидаю. Отольются мнѣ твои слезы!«
Олеся и не плачетъ, стоитъ, бѣлая, какъ полотно, не сводитъ глазъ съ Ивана, изъ
Горевали они сильно, да по крайней мере вместе; как вдруг нежданно-негадано беда самая тяжкая на них обрушилась: стал пан в дорогу сбираться, в Москву, и Ивана Золотаренка с собой берет. Он и отпрашиваться не стал: был пан такой жестокий, немилосердный, — даром только пришлось бы кланяться.
«Прощайте, дети!» прощается со своими Иван, «прощайте, ясные мои соколы! почитайте мать, живите между собою согласно, никого не обижайте. Прощайте, мои детки милые! Жена моя дорогая, не поминай меня лихом, что я, бессчастный, утопил тебя в бездне, да вот теперь и покидаю. Отольются мне твои слезы!»
Олеся и не плачет, стоит, белая, как полотно, не сводит глаз с Ивана, из
