А она стоитъ, смотритъ паньѣ въ глаза, словно не понимаетъ, что́ ей говорятъ, только побѣлѣла, какъ мѣлъ. Пани разсердилась.
»Что́ ты, глуха, что́ ли?« кричитъ она, »или онѣмѣла?«
Упала несчастная, не можетъ слова вымолвить, только рыдаетъ да руки поднимаетъ.
Какъ вспылила пани, какъ накинулась на нее! »Да я съ тобой то́ и то́ сдѣлаю!«
Такъ напустилась, точно она нивѣсть какое преступленіе сотворила: своего родного дитяти пожалѣла. Да вѣдь и самъ Господь повелѣлъ своихъ дѣтей жалѣть, а ее обидѣли и наругались надъ нею, и изъ хоромъ ее прогнали. Что́ чувствовало тогда ея измученное сердце, никто того не зналъ, никто о томъ не спрашивалъ.
Надо сыновей на чужую сторону снарядить…. Воротятся ли они старую мать схоронить? Или, можетъ, какъ отецъ, сами тамъ поляжутъ, и головки ихъ никто не оплачетъ! А можетъ быть, ея дѣточки, ея соколы ясные, всякому злу научатся? Теперь она ихъ провожаетъ добрыхъ и честныхъ, а, можетъ быть, доведется ей увидѣть ихъ такими, что не дай Богъ! Кто
А она стоит, смотрит панье в глаза, словно не понимает, что́ ей говорят, только побелела, как мел. Пани рассердилась.
«Что́ ты, глуха, что́ ли?» кричит она, «или онемела?»
Упала несчастная, не может слова вымолвить, только рыдает да руки поднимает.
Как вспылила пани, как накинулась на нее! «Да я с тобой то́ и то́ сделаю!»
Так напустилась, точно она нивесть какое преступление сотворила: своего родного дитяти пожалела. Да ведь и сам Господь повелел своих детей жалеть, а ее обидели и наругались над нею, и из хором ее прогнали. Что́ чувствовало тогда её измученное сердце, никто того не знал, никто о том не спрашивал.
Надо сыновей на чужую сторону снарядить…. Воротятся ли они старую мать схоронить? Или, может, как отец, сами там поляжут, и головки их никто не оплачет! А может быть, её деточки, её соколы ясные, всякому злу научатся? Теперь она их провожает добрых и честных, а, может быть, доведется ей увидеть их такими, что не дай Бог! Кто
