это видано, гдѣ слыхано, чтобъ вольная козачка шла за крѣпака?«
Услыхала старая тетка,—руками всплеснула. »Лучше бъ я не дожила до этой вѣсти! Дитя мое, Олеся, опомнись! Да еслибъ твой отецъ да мать живы были, скорѣй бы они тебя въ глубокомъ колодцѣ утопили! Да ихъ косточки встрепенутся въ землѣ отъ великаго ужасу и отъ горя! Что́ ты задумала? Тебя, вѣрно, околдовали?«
Уговариваетъ всячески старуха Олесю, и проситъ, и плачетъ.
»Нѣтъ ужъ, тетушка моя милая, нѣтъ!« говоритъ Олеся; »понапрасну вы меня и не уговаривайте: буду за Иваномъ!«
Старуха къ Петру Шостозубу. Нѣту,—на ярмарку уѣхалъ. Такое горе! А Петро́ Шостозубъ былъ первый человѣкъ въ громадѣ, старый-старый такой, бѣлый, какъ молоко.
Къ Андрею Гонтѣ,—нѣту. Къ Михайлѣ Дидичу,—нѣту: всѣ на ярмаркѣ.
»Ой, несчастливый мой часъ! Побѣгу хоть къ Опанасу Бобрику.«
Бобрикъ дома. Лежитъ въ садикѣ, подъ грушею и трубку покуриваетъ. Завидѣлъ Олесину тетку: »Будьте здоровы«, говоритъ, »да Богу милы! Не на пожаръ ли бѣжите?«
это видано, где слыхано, чтоб вольная козачка шла за крепака?»
Услыхала старая тетка, — руками всплеснула. «Лучше б я не дожила до этой вести! Дитя мое, Олеся, опомнись! Да если б твой отец да мать живы были, скорей бы они тебя в глубоком колодце утопили! Да их косточки встрепенутся в земле от великого ужасу и от горя! Что́ ты задумала? Тебя, верно, околдовали?»
Уговаривает всячески старуха Олесю, и просит, и плачет.
«Нет уж, тетушка моя милая, нет!» говорит Олеся; «понапрасну вы меня и не уговаривайте: буду за Иваном!»
Старуха к Петру Шостозубу. Нету, — на ярмарку уехал. Такое горе! А Петро́ Шостозуб был первый человек в громаде, старый-старый такой, белый, как молоко.
К Андрею Гонте, — нету. К Михайле Дидичу, — нету: все на ярмарке.
«Ой, несчастливый мой час! Побегу хоть к Опанасу Бобрику.»
Бобрик дома. Лежит в садике, под грушею и трубку покуривает. Завидел Олесину тетку: «Будьте здоровы», говорит, «да Богу милы! Не на пожар ли бежите?»
