Отдѣлъ «Путевыхъ картинъ», предлагаемый здѣсь въ переводѣ, раздѣляется на три части. Первая и вторая написаны стихами, третья — прозой. Точно ли вѣрно названіе: стихи, для этихъ кадансированныхъ строкъ безъ опредѣленнаго количества стопъ, или удареній, даже безъ постояннаго ритма, не стану разбирать. Дѣло не въ названіи. Эта форма, получившая еще со времени Гёте право гражданства въ нѣмецкой литературѣ, у насъ очень нова. Были, правда, попытки писать такими стихами; но онѣ какъ-то не принялись. Тѣмъ не менѣе я не считалъ себя въ правѣ своевольничать, переводя такое популярное въ германской литературѣ произведеніе, какъ «Сѣверное море», и удержалъ въ своемъ переводѣ размѣръ или, лучше сказать, форму подлинника. Не знаю, въ какой мѣрѣ удалось мнѣ сохранить характеръ стиховъ Гейне; но считаю не лишнимъ сказать, что за ними въ оригиналѣ признается достоинство стройности, благозвучія и поэзіи. Послѣднее качество не можетъ совершенно сгладиться и въ самомъ слабомъ переводѣ, какъ скоро онъ хоть немного вѣренъ. Что касается моего перевода, я могу, разумѣется, ручаться только за возможную вѣрность. Впрочемъ въ числѣ этихъ стиховъ, освобождающихъ себя отъ всякихъ законовъ метрики и подчиняющихся единственно музыкальному чувству, попадаются двѣ пьесы, изъ которыхъ
[108]
одна цѣликомъ, а другая частью написаны четырехъ-стопнымъ хореемъ безъ риѳмъ, любимымъ размѣромъ испанскихъ романсовъ; конечно, этимъ же размѣромъ я и перевелъ ихъ, какъ конецъ пьесы «Ночью въ каютѣ» пятистопнымъ ямбомъ согласно подлиннику. Порядокъ размѣщенія пьесъ въ первыхъ двухъ частяхъ взятъ мною изъ позднѣйшей редакціи ихъ въ «Книгѣ пѣсенъ». «Сѣверное море» написано Гейне въ 1825—1826 году.
МИХ. МИХАЙЛОВЪ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I. Коронованіе.
Пѣсни, вы, добрыя пѣсни мои!
Вставайте! надѣньте доспѣхи!
Трубите въ трубы,
И на щитѣ поднимите 5 Мою красавицу!
Отнынѣ всевластной царицей
Въ сердцѣ моемъ она будетъ
Царить и править.
Слава тебѣ, молодая царица!
10 Отъ солнца далекаго я оторву
Клочокъ лучезарнаго,
Багрянаго золота,
И сотку изъ него
Вѣнецъ на чело твое царское; 15 Отъ тонкой лазурной
Шелковой ткани небесного полога,
Осыпанной яркими
Алмазами ночи,
Отрѣжу кусокъ драгоцѣнный 20 И имъ, какъ царской порфирой,
Одѣну твой царственный станъ.
Я дамъ тебѣ свиту
Изъ щепетильно-нарядных сонетовъ,
Терцинъ горделивыхъ и вѣжливыхъ стансовъ; 25 У тебя скороходами будутъ
Мои остро́ты,
Придворнымъ шутомъ —
Моя фантазія,
Герольдомъ, съ смѣющейся слезкой въ щитѣ — 30 Мой юморъ;
А самъ я, царица,
Самъ я колѣни склоню предъ тобой
И, присягая тебѣ, поднесу
На бархатной алой подушкѣ 35 Ту малую долю разсудка,
Что мнѣ изъ жалости
Оставила прежняя
Царица моя.
II. Сумерки.
На блѣдномъ морскомъ берегу
Сидѣлъ одинокъ я и грустно-задумчивъ.
Все глубже спускалось солнце, бросая
Багровый свой свѣтъ полосами 5 По водной равнинѣ,
И бѣглыя, дальнія волны,
Приливомъ гонимыя,
Шумно и пѣнясь бѣжали
Къ берегу ближе и ближе. 10 Въ чудномъ ихъ шумѣ
Слышался шопотъ и свистъ,
Смѣхъ и роптанье,
Вздохи и радостный гулъ, и порой
Тихо-завѣтное, 15 Будто надъ дѣтскою люлькою, пѣнье…
И мнѣ казалось,
Слышу я голосъ забытыхъ преданій,
Слышу старинныя чудныя сказки —
Тѣ, что когда-то ребенкомъ 20 Слыхалъ отъ сосѣднихъ дѣтей,
Много молимое, много воспѣтое
Гордыми, счастьемъ богатыми смертными. 25 А ночью
По небу бродит луна,
Бѣдная мать,
Со своими сиротками звѣздами,
Нѣма и печальна… 30 И девушки любящимъ сердцемъ
И кроткой душою поэты
Ее встречаютъ
И ей посвящаютъ
Слезы и пѣсни.
35 Женскимъ незлобивымъ сердцемъ
Все еще любитъ луна
Красавца-мужа
И подъ-вечеръ часто,
Дрожащая, блѣдная, 40 Глядитъ потихоньку изъ тучек прозрачныхъ,
И скорбнымъ взглядомъ своимъ провожаетъ
Уходящее солнце,
И, кажется, хочетъ
Крикнуть ему: «Погоди! 45 Дѣти зовутъ тебя!»
Но упрямое солнце
При видѣ богини
Вспыхнетъ багровымъ румянцемъ
Скорби и гнѣва 50 И беспощадно уйдетъ на свое одинокое
Влажно-холодное ложе.
Такъ-то шипящая злоба
Скорбь и погибель вселила
Даже средь вѣчныхъ боговъ, 55 И бѣдные боги
Грустно проходятъ по не́бу
Свой путь безутѣшный
И безконечный,
И смерти имъ нѣтъ, и влачатъ они вѣчно 60 Свое лучезарное горе.
Так мнѣ ль — человѣку,
Низко поставленному,
Смертью одаренному, —
Мнѣ ли роптать на судьбу?
IV. Ночь на берегу.
Ночь холодна и беззвѣздна;
Море кипитъ, и надъ моремъ,
На брюхѣ лежа,
Неуклюжій сѣверный вѣтер 5 Таинственнымъ,
Прерывисто-хриплымъ
Голосомъ съ моремъ болтаетъ,
Словно брюзгливый старикъ,
Вдругъ разгулявшійся въ тѣсной бесѣдѣ… 10 Много у вѣтра разсказовъ —
Много безумныхъ исторій,
Сказокъ богатырскихъ, смѣшныхъ до уморы,
Норвежскихъ сагъ стародавнихъ…
Порой средь рассказа, 15 Далеко мракъ оглашая,
Онъ вдругъ захохочетъ
Или начнетъ завывать
Заклятья изъ Эдды и руны,
Темно-упорныя, чаро-могучіе… 20 И мо́ря бѣлыя чада тогда
Высоко скачутъ изъ волнъ и ликуютъ,
Хмѣльны разгуломъ.
Межъ-темъ по волной-омоченнымъ пескамъ
Плоскаго берега 25 Проходитъ путникъ,
И сердце кипитъ въ немъ мятежнѣй
И волнъ и ветра.
Куда онъ ни ступитъ,
Сыплятся искры, трещатъ 30 Пестрыхъ раковинъ кучки…
И сѣрымъ плащомъ своимъ кутаясь,
Идетъ онъ быстро
Средь грозной ночи.
Издали манитъ его огонекъ, 35 Кротко, привѣтно мерцая
Въ одинокой хатѣ рыбачьей.
На морѣ братъ и отецъ,
И одна-одинешенька въ хатѣ
Осталась дочь рыбака — 40 Чудно-прекрасная дочь рыбака.
Сидитъ передъ печью она, и внимает
Сладостно-вѣщему,
Завѣтному пѣнью
Въ котлѣ кипящей воды, 45 И въ пламя бросаетъ
Трескучій хворостъ,
И дуетъ на пламя…
И въ трепетно-красномъ сіяньѣ
Волшебно-прекрасны 50 Цвѣтущее личико
И нѣжное бѣлое плечико,
Такъ робко глядящее
Изъ-подъ грубой сѣрой сорочки,
И хлопотливая ручка-малютка… 55 Ручкой она поправляетъ
Пеструю юбочку
На стройныхъ бедрахъ.
Но вдругъ распахнулась дверь,
И въ хижину входитъ 60 Ночной скиталецъ.
Съ любовью онъ смотритъ
На бѣлую, стройную дѣвушку,
И дѣвушка трепетно-робко
Стоитъ передъ нимъ — какъ лилея, 65 Отъ вѣтра дрожащая.
Онъ на земь бросаетъ свой плащъ,
А самъ смѣется
И говоритъ: «Видишь, дитя, какъ я слово держу! 70 Вотъ и пришелъ, и со мною пришло
Старое время, какъ боги небесные
Сходили къ дщерямъ людскимъ,
И дщерей людскихъ обнимали,
И с ними рождали 75 Скипетроносныхъ царей и героевъ,
Землю дивившихъ.
Впрочемъ, дитя, моему божеству
Не изумляйся ты много!
Сдѣлай-ка лучше мнѣ чаю — да съ ромомъ! 80 Ночь холодна; а въ такую погоду
Зябнемъ и мы,
Вѣчные боги, — и ходимъ потомъ
Съ наибожественнымъ насморкомъ
И съ кашлемъ безсмертным!»
V. Поссейдонъ.
Солнце играло лучами
Надъ вѣчно-зыблемымъ моремъ;
Вдали на рейдѣ
Блестѣлъ корабль, на которомъ 5 Домой я ѣхать собрался.
Да не было вѣтра попутнаго, —
И я еще мирно сидѣлъ
На бѣлой о́тмели
Пустыннаго берега, 10 И пѣснь Одиссея читалъ —
Старую, вѣчно-юную пѣснь…
И со страницъ ея, моремъ шумящихъ,
Радостно вѣяло мнѣ
Дыханьемъ боговъ, 15 И свѣтозарной весной человѣка,
И небомъ Эллады цвѣтущимъ.
Благородное сердце мое
Всюду вѣрно слѣдило
За сыномъ Лаэрта въ скорбяхъ и скитаньяхъ: 20 Садилось, печальное, съ нимъ
За радушный очагъ,
Гдѣ царицы пурпуръ прядутъ;
И лгать, и бѣжать ему помогало
Изъ объятій нимфъ, изъ пещеръ исполиновъ; 25 И въ киммерійскую ночь
Его провожало;
Было съ нимъ въ бурю — въ крушенье,
И несказанное
Терпѣло горе.
30 Я вздохнулъ и сказалъ:
«Злой Поссейдонъ!
Гнѣвъ твой ужасенъ,
И самъ я боюсь не вернуться на родину».
Лишь только я молвилъ, 35 Запѣнилось море,
И изъ бѣлыхъ волн, поднялась
Осоко́ю вѣнчанная
Глава владыки морей,
И онъ воскликнулъ съ насмѣшкой:
40 «Не бойся, поэтикъ!
Повѣрь, я не трону твой бѣдный корабликъ,
И жизнь твою драгоцѣнную
Не стану смущать опасною качкой.
Вѣдь ты, поэтикъ, 45 Меня никогда не гнѣвилъ; ни единой
Башенки ты не разрушилъ въ священномъ
Градѣ Пріама;
Ни волоска не спалилъ ты въ рѣсницѣ
Моего Полифема, — 50 И никогда не давала
Мудрыхъ совѣтовъ тебѣ
Богиня ума, Паллада Аѳина».
Молвилъ — и снова
Въ море нырнулъ Поссейдонъ… 55 И над грубою шуткой
Моряка подъ водой засмѣялись
Амфитрита, нелѣпая женщина-рыба,
И глупыя дочки Нерея.
Тихо съ сумракомъ вечеръ подкрался;
Грознѣй бушевало море…
А я сиделъ на прибережьѣ, глядя
На бѣлую пляску валовъ; 5 И сердце мнѣ страстной тоской охватило —
Глубокой тоской по тебѣ,
Прекрасный образъ,
Всюду мнѣ предстающій,
Всюду зовущій меня, 10 Всюду — всюду —
Въ шумѣ вѣтра, и въ рокотѣ моря,
И въ собственныхъ вздохахъ моихъ.
Легкою тростью я написалъ на пескѣ:
«Агнеса! 15 Я люблю тебя!»
Но злыя волны плеснули
На нѣжное слово любви,
И слово то стерли и смыли.
Ломкій тростникъ, 20 Зыбкий песокъ и текучія волны!
Вамъ я больше не вѣрю!
Темнѣетъ небо — и сердце мятежнѣй во мнѣ…
Мощной рукою въ норвежскихъ лѣсахъ
Съ корнемъ я вырву 25 Самую гордую ель, и ее обмокну
Въ раскаленное Этны жерло,
И этимъ огнемъ-напоеннымъ
Исполинскимъ перомъ напишу
На темномъ сводѣ небесномъ: 30 «Агнеса!
Я люблю тебя!»
И каждую ночь будутъ въ небѣ
Неугасимо горѣть письмена золотыя,
И всѣ поколѣнія внуковъ и правнуковъ
20 Мои моленья напрасны!
Глохнетъ мой голосъ въ грохотѣ бури,
Въ дикомъ шумѣ вѣтровъ.
Что́ за гамъ и за свистъ! что за ревъ и за вой!
Словно все море — 25 Домъ сумасшедшихъ звуковъ.
Но межъ звуками тѣми
Мнѣ слышится внятно
Чудное арфы бряцанье,
Страстное, душу влекущее пѣнье — 30 Душу влекущее, душу зовущее…
И узнаю я тотъ голосъ.
Далеко, на темныхъ утесахъ
Шотландскаго берега,
Гдѣ лѣпится сѣрымъ гнѣздомъ 35 За́мокъ надъ гнѣвно-бьющимся моремъ —
Тамъ, подъ стрѣльчатымъ окномъ,
Стоитъ прекрасная
Больная женщина,
Нѣжно-прозрачная, мраморно-блѣдная, 40 И поетъ и на арфѣ играетъ,
А вѣтеръ взвѣваетъ ей длинныя кудри
И темную пѣсню ея
Несетъ по широкому, бурному морю.
IX. Морская тишь.
Тишь и солнце! Свѣтъ горячій
Обнялъ водныя равнины,
И корабль златую влагу
Рѣжетъ слѣдомъ изумруднымъ.
5 У руля лежитъ на брюхѣ
И храпитъ усталый боцманъ;
Парусъ штопая, у мачты
Пріютился грязный юнга.
Стиснутъ; кажется, слезами
Брызнутъ вдругъ глаза большіе.
Капитанъ его ругаетъ,
Страшно топая ногами… 15 «Какъ ты смѣлъ — скажи, каналья!
Какъ ты смѣлъ стянуть селедку?»
Тишь и гладь! Со дна всплываетъ
Рыбка-умница; на солнцѣ
Грѣетъ яркую головку, 20 И играетъ рѣзвымъ плесомъ.
Но стрѣлой изъ поднебесья
Чайка падаетъ на рыбку —
И съ добычей въ жадномъ клювѣ
Снова въ небѣ исчезаетъ.
X. Морской призракъ.
А я лежалъ на краю корабля и смотрѣлъ
Дремотнымъ окомъ
Въ зеркально-прозрачную воду,
Все глубже и глубже 5 Взглядомъ въ нее проникая…
И вотъ въ глубинѣ, на самомъ днѣ моря,
Сначала какъ будто въ туманѣ,
Потомъ все яснѣй и яснѣй,
Показались церковныя главы и башни, 10 И наконецъ, весь въ сіяніи солнца,
Цѣлый городъ,
Старобытно-фламандскій,
Съ живою толпою народной.
Важные граждане въ черныхъ плащахъ, 15 Въ бѣлыхъ фрезахъ, въ почетныхъ цепяхъ,
Съ длинными шпагами, съ длинными лицами
Проходятъ по рыночной площади,
Народом кипящей,
Къ ратушѣ 20 Съ высокимъ крыльцомъ,
Гдѣ каменной стражей
Стоятъ императоровъ ста́туи
Съ мечами и скиптрами.
Неподалеку, вдоль длиннаго ряда домовъ, 25 Гдѣ окна такъ ярко блестятъ,
Гдѣ пирамидами липы подстрижены,
Гуляютъ, шелкомъ платьевъ шумя,
Стройныя дѣвушки,
И ихъ цвѣтущія лица 30 Скромно глядятъ изъ-подъ шапочекъ черныхъ
И изъ-подъ золота пышныхъ волосъ.
Мимо гордо проходятъ,
Имъ головою кивая,
Пестрые франты въ испанскомъ нарядѣ. 35 Старыя женщины въ желтыхъ
Полинявшихъ платьяхъ,
Со святцами, съ четками
Мелкими идутъ шажками къ собору…
Ужъ съ башенъ благовѣстъ льется, 40 А въ церкви органъ загудѣлъ.
И меня самого́ эти дальніе звуки
Охватили таинственнымъ трепетомъ…
Безконечная, страстная грусть
И глубокая скорбь 45 Тихо крадутся въ сердце ко мнѣ —
Едва исцѣленное сердце…
И кажется, будто сердечныя раны мои
Уста любимые
Лобзаньями вновь открываютъ, 50 И снова кровь изъ нихъ льется —
Горячими, красными каплями,
И капли тѣ падаютъ тихо,
Тихо, одна за другой,
На старый домъ, въ томъ глубокомъ, 50 Подводномъ городѣ,
На старый, съ высокою кровлею домъ,
Унылый, пустой и безлюдный…
Только внизу, подъ окномъ,
Сидитъ пригорюнясь тамъ дѣвушка — 55 Словно бѣдный, забытый ребенокъ…
Так вотъ куда,
Въ какую глубокую глубь 60 Отъ меня ты скрылась
Изъ дѣтской прихоти,
И выйти ужъ больше на свѣтъ не могла,
И сидѣла одна, какъ чужая,
Средь чуждыхъ людей, 65 Межъ-темъ какъ, скорбный душою,
По цѣлой землѣ я искалъ тебя —
Все только искалъ тебя,
Вѣчно-любимая,
Давно-утраченная, 70 Наконец-обрѣтенная!
Да, я нашелъ тебя — и опять
Вижу прекрасное
Лицо твое, вижу глаза,
Умные, преданно-добрые, 75 Милую вижу улыбку…
И ужъ теперь не расстанусь с тобой,
И къ тебѣ низойду,
И, раскрывши объятья,
Припаду на се́рдце къ тебѣ!
80 Но во-время тутъ капитанъ
Схватилъ меня за ногу,
И дальше отъ края меня оттащилъ,
И молвилъ, сердито смѣясь:
«Въ умѣ ли вы, докторъ!»
XI. Очищеніе.
Останься въ морской глубинѣ ты,
Безумная греза,
Ты, нѣкогда много ночей
Мнѣ сердце лживымъ счастьемъ терзавшая, 5 А нынѣ, призракомъ въ лонѣ морскомъ,
Мнѣ и средь бѣлаго дня угрожающая!
Останься ты въ безднѣ на вѣчные вѣки!
И я заодно къ тебе сброшу
Всѣ мои скорби и всѣ прегрѣшенія, 10 И шапку безумства, звенѣвшую
Такъ долго надъ жалкой моей головой,
И гладко-холодную
Змѣиную кожу
Лицемѣрія, 15 Что долго такъ душу мою обвивала —
Душу больную,
Бога отвергшую, небо отвергшую,
Окаянную душу!
Ой-гой! Вѣтеръ крѣпнетъ! 20 Вверхъ паруса!.. Заплескали они и надулись…
Вдоль по погибельно-тихой равнинѣ
Несется корабль —
И ликуетъ душа на свободѣ!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
I. Утренній привѣтъ.
Ѳалатта! Ѳалатта!
Привѣтъ тебѣ, вѣчное море!
Привѣтъ тебѣ десять тысячъ разъ,
Отъ ликующаго сердца — 5 Такой, какъ нѣкогда слышало ты
Отъ десяти тысячъ
Сердецъ греческихъ,
Съ бѣдами боровшихся,
По отчизнѣ томившихся, 10 Всемірно-славныхъ сердецъ!
Вставали волны —
Вставали, шумѣли,
И солнце ихъ обливало
Игривымъ румянымъ свѣтомъ.
20 Привѣтъ тебѣ, вѣчное море!
Роднымъ языкомъ мнѣ шумятъ твои воды;
Грезы дѣтства встаютъ предо мной
Надъ твоимъ зыбучимъ просторомъ,
И сызнова мнѣ повторяетъ 25 Старая память былые разсказы
О всѣхъ дорогихъ и милыхъ игрушкахъ,
О святочныхъ, пышныхъ подаркахъ,
О красныхъ деревьяхъ коралловыхъ,
О злато-чешуйчатыхъ рыбкахъ, 30 О жемчугѣ желтомъ, о грудахъ
Раковинъ пестрыхъ,
Что ты бережливо таишь
Въ своемъ прозрачномъ,
Хрустальномъ домѣ.
35 О! ка́къ я въ чужбинѣ томился!
Словно увядшій цвѣтокъ
Въ жестянкѣ ботаника,
Лежало въ груди моей сердце.
Мнѣ кажется, 40 Будто я цѣлую, долгую зиму больной
Былъ запертъ въ темномъ, больничномъ покоѣ,
И вдругъ нежданно его покинулъ —
И мнѣ ослепительно блещетъ на встрѣчу
Весна изумрудная, 45 Солнцемъ пробужденная,
И молодые цвѣты
Глядятъ на меня
Душистыми пестрыми глазками,
И все благовоніемъ дышитъ, 50 И все гудитъ, и живетъ, и смѣется,
И въ небѣ лазурномъ
Распеваютъ птицы…
Ѳалатта! Ѳалатта!
Бѣдный, рѣзвый корабликъ!
Пришлось пуститься ему
Въ опасную пляску! 20 Эолъ ему выслалъ
Самыхъ искусныхъ своихъ музыкантовъ:
Пусть поиграютъ погромче, а онъ веселѣе попляшетъ!
Одинъ громко свищетъ, другой трубитъ,
А третій водитъ по струнамъ 25 Глухаго баса…
И корабельщикъ
Едва стоитъ на ногахъ у руля,
И смотритъ, глазъ не сводя, на компасъ,
Дрожащую душу кораблика, 30 И руки съ мольбой къ небесамъ простираетъ…
«Спаси насъ, Касторъ, воинственный всадникъ,
И ты, кулачный боецъ Полидевкъ!»
III. Крушеніе.
Любовь и надежда! все погибло!
И самъ я какъ трупъ —
Выброшенъ моремъ сердитымъ —
Лежу на пустынномъ, 5 Уныломъ берегѣ.
Передо мной водяная пустыня колышется;
За мною лишь горе и бѣдствіе;
А надо мною плывутъ облака,
Безлично-сѣрые дочери воздуха, 10 Что черпаютъ воду изъ моря
Туманными ведрами,
И тащатъ и тащатъ ее черезъ-силу,
И снова въ море ее проливаютъ…
Трудъ печальный и скучный — 15 И бесполезный, какъ жизнь моя.
Волны рокочутъ; чайки кричатъ…
Воспоминанья старинныя вѣютъ мнѣ на́ душу…
Забытыя грезы, потухшіе образы,
Мучительно-сладкіе, вновь возникаютъ.
О черныя солнцы! как часто —
Какъ часто восторженно я упивался изъ васъ
Дикимъ огнемъ вдохновенья,
И стоял, цѣпенѣя, 35 Полонъ пламеннымъ хмѣлемъ…
И тогда голубино-кроткой улыбкой
Вдругъ оживлялись гордыя губы,
И съ гордыхъ губъ
Сливалось слово 40 Нѣжнѣе луннаго свѣта,
Отраднѣе запаха розы,
И душа ликовала во мнѣ —
И къ небу орломъ возлетала.
Молчите вы, волны и чайки! 45 Все миновало! Любовь и надежда —
Надежда и счастье! Лежу я на берегѣ,
Одинокій, моремъ ограбленный,
И къ сырому песку
Горячимъ лицомъ припадаю.
IV. На закатѣ.
Прекрасное солнце
Спокойно склонилось въ море,
Зыбкія волны окрасила
Темная ночь, 5 И только заря осыпаетъ ихъ
Золотыми лучами;
И шумная сила прилива
Бѣлыя волны тѣснитъ къ берегамъ,
И волны скачутъ въ поспѣшномъ весельѣ, 10 Какъ стада бѣлорунныхъ овецъ,
Что вечеромъ къ дому
Гонитъ пастухъ, распевая.
— Какъ солнце прекрасно!
Сказалъ мне по долгомъ молчаньѣ мой другъ, 15 Со мною у моря бродившій…
И полу-грустно, полу-шутливо
Онъ сталъ увѣрять меня,
Будто солнце — прекрасная женщина,
Которой пришлось поневолѣ 20 Выйдти замужъ за стараго бога морей…
И днемъ она радостно по небу ходитъ
Въ пурпурной одеждѣ,
Блистая алмазами,
И всѣ ее любятъ, и всѣ ей дивятся — 25 Всѣ земныя созданья,
И всѣхъ созданій земныхъ утѣшаетъ
Свѣтъ и тепло ея взгляда;
А вечеромъ грустно-невольно
Она возвращается 30 Во влажный дворецъ, на холодную грудь
Сѣдаго мужа.
— Повѣрь мнѣ! прибавилъ мой друг…
А самъ смѣялся,
Потомъ вздыхалъ — и снова смѣялся… 35 — Это одно изъ нѣжнѣйшихъ супружествъ!
Они или спятъ, иль бранятся —
Такъ бранятся, что море высоко вскипаетъ,
И въ шумѣ волнъ мореходы
Слышатъ, какъ старый жену осыпаетъ 40 Страшною бранью:
«Круглая ты потаскушка вселенной!
Лучеблудница!
Цѣлый ты день горяча для другихъ;
А ночью, 45 Для меня — холодна ты, устала!»
Послѣ такихъ увѣщаній постельныхъ, конечно,
Ударяется въ слезы
Гордое солнце — и рокъ свой клянетъ…
Клянетъ такъ долго и горько, 50 Что богъ морской
Съ отчаянья прочь изъ постели кидается
И поскорѣе наверхъ выплываетъ —
Воздухомъ свѣжимъ дохнуть, освежиться.
«Я самъ его видѣлъ прошедшею ночью: 55 По́ поясъ вынырнулъ онъ изъ воды
Въ байковой желтой фуфайкѣ,
Въ беломъ, какъ снегъ, ночномъ колпакѣ,
Нависшемъ надъ старымъ
Истощеннымъ лицомъ.»
V. Пѣснь океанидъ.
Меркнетъ вечернее море,
И одинокъ, со своей одинокой душой,
Сидитъ человѣкъ на пустомъ берегу,
И смотритъ холоднымъ, 5 Мертвеннымъ взоромъ
Ввысь, на далекое,
Холодное, мертвое небо,
И на широкое море,
Волнами шумящее. 10 И по широкому,
Волнами шумящему морю,
Вдаль, какъ пловцы воздушные,
Несутся вздохи его —
И къ нему возвращаются грустны; 15 Закрытымъ нашли они сердце,
Куда пристать хотѣли…
И громко онъ стонетъ, такъ громко,
Что бѣлыя чайки
Съ песчаных гнѣздъ подымаются 20 И носятся съ крикомъ надъ нимъ…
И онъ говоритъ имъ, смѣясь:
«Черноногія птицы!
На бѣлыхъ крыльяхъ надъ моремъ вы носитесь;
Кривымъ своимъ клювомъ 25 Пьете воду морскую;
Жрете ворвань и мясо тюленье…
Горька ваша жизнь, какъ и пища!
А я, счастливецъ, вкушаю лишь сласти:
Питаюсь сладостнымъ запахомъ розы, 30 Соловьиной невѣсты,
Вскормленной мѣсячнымъ светомъ;
Питаюсь еще сладчайшими
Пирожками съ битыми сливками;
Вкушаю и то, что слаще всего — 35 Сладкое счастье любви
И сладкое счастье взаимности!
«Она любитъ меня! она любитъ меня!
Прекрасная дѣва!
Теперь она дома, въ свѣтлицѣ своей, у окна, 40 И смотритъ на вечерній сумракъ —
Вдаль, на большую дорогу,
И ждетъ, и тоскуетъ по мнѣ — ей Богу!
Но тщетно и ждетъ, и вздыхаетъ…
Вздыхая, идетъ она въ садъ, 45 Гуляетъ по́ саду
Среди ароматовъ, въ сияньѣ луны,
Съ цвѣтами ведетъ разговоръ,
И имъ говоритъ про меня:
Какъ я — ея милый — хорошъ, 50 Какъ милъ и любезенъ — ей Богу!
Потомъ и въ постели, во снѣ передъ нею,
Даря ее счастьемъ, мелькаетъ
Мой милый образъ;
И даже утромъ, за кофе, она 55 На бутербродѣ блестящемъ
Видитъ мой ликъ дорогой —
И страстно съѣдаетъ его — ей Богу!»
Вотъ наплываютъ ночные туманы;
Мѣсяцъ — желтый, какъ осенью листъ —
Грустно сквозь сизаго облака смотритъ… 65 Волны морскія встаютъ и шумятъ…
И изъ пучины шумящаго моря
Грустно, какъ вѣтра осенняго стонъ,
Слышится пѣнье.
Океаниды поютъ, 70 Милосердыя, чудныя дѣвы морскія…
И слышнѣе другихъ голосовъ
Ласковый голосъ
Сребро-ногой супруги Пелея…
Океаниды уныло поютъ:
75 «Безумецъ! безумецъ! хвастливый безумецъ!
Скорбью истерзанный!
Убиты надежды твои,
Игривыя дѣти души,
И сердце твое, словно сердце Ніобы, 80 Окаменѣло отъ горя.
Сгущается мракъ у тебя въ головѣ,
И вьются средь этого мрака,
Какъ молніи, мысли безумныя!
И хвастаешь ты отъ страданья! 85 Безумецъ! безумецъ! хвастливый безумецъ!
Упрямъ ты, какъ древній твой предокъ,
Высокій титанъ, что похитилъ
Небесный огонь у богов,
И людямъ принесъ его, 90 И, коршуномъ мучимый,
К утесу прикованный,
Олимпу грозилъ, и стоналъ, и ругался
Такъ, что мы слышали голосъ его
Въ лонѣ глубокаго моря 95 И съ утѣшительной пѣснью
Вышли изъ моря къ нему.
Безумецъ! безумецъ! хвастливый безумецъ!
Ты вѣдь безсильнѣй его,
И было бъ умнѣй для тебя 100 Влачить терпѣливо
Тяжелое бремя скорбей —
Влачить его долго, такъ долго,
Пока и Атласъ не утратитъ терпѣнья
И тяжкаго міра не сброситъ съ плеча 105 Въ ночь безъ разсвѣта!»
Долго такъ пѣли въ пучинѣ
Милосердыя, чудныя дѣвы морскія.
Но зашумѣли грознѣе валы,
Пѣніе ихъ заглушая; 110 Въ тучахъ спрятался мѣсяцъ; раскрыла
Черную пасть свою ночь…
Долго сидѣлъ я во мракѣ и плакалъ.
VI. Боги Греціи.
Полный мѣсяцъ! въ твоемъ сіяньѣ,
Словно текучее золото,
Блещетъ море.
Кажется, будто волшебнымъ сліяньемъ 5 Дня съ полуно́чною мглою одѣта
Равнина песчанаго берега.
А по ясно-лазурному,
Беззвѣздному небу
Бѣлой грядою плывутъ облака, 10 Словно боговъ колоссальные лики
Изъ блестящаго мрамора.
Не облака это! нѣтъ!
Это сами они —
Боги Эллады, 15 Нѣкогда радостно міромъ владѣвшіе,
А нынѣ въ изгнаньѣ и въ смертномъ томленьѣ,
Какъ призраки, грустно бродящіе
По небу полночному.
Благоговѣйно, какъ будто объятый 20 Странными чарами, я созерцаю
Средь пантеона небеснаго
Безмолвно-торжественный,
Тихій ходъ исполиновъ воздушныхъ.
Вотъ Кроніонъ, надзвѣздный владыка!
25 Бѣлы какъ снѣгъ его кудри —
Олимпъ потрясавшіе, чудныя кудри;
Въ десницѣ онъ держитъ погасшій перунъ;
Скорбь и невзгода
Видны въ лицѣ у него; 30 Но не исчезла и старая гордость.
Лучше было то время, о Зевсъ!
Когда небесно тебя услаждали
Нимфы и гекатомбы!
Но не вѣчно и боги царятъ: 35 Старыхъ тѣснятъ молодые и гонятъ,
Какъ нѣкогда самъ ты гналъ и тѣснилъ
Сѣдаго отца и титановъ,
Дядей своихъ, Юпитеръ-Паррицида!
Узнаю и тебя, 40 Гордая Гера!
Не спаслась ты ревнивой тревогой,
И скипетръ достался другой,
И ты не царица ужъ въ небѣ;
И неподвижны твои 45 Большія очи,
И немощны руки лилейныя,
И месть безсильна твоя… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 Узнаю и тебя, Паллада Аѳина!
Эгидой своей и премудростью
Спасти не могла ты
Боговъ отъ погибели.
И тебя, и тебя узнаю, Афродита! 55 Древле златая! нынѣ серебряная!
Правда, все такъ же твой поясъ
Прелестью дивной тебя облекаетъ;
Но втайнѣ страшусь я твоей красоты,
И если-бъ меня осчастливить ты вздумала 60 Лаской своей благодатной,
Какъ прежде счастливила
Иныхъ героевъ, — я-бъ умеръ отъ страха!
Богинею мертвыхъ мнѣ кажешься ты,
Венера-Либитина! 65 Не смотритъ ужъ съ прежней любовью
Грозный Арей на тебя.
Печально глядитъ
Юноша Фебъ-Аполлонъ.
Молчитъ его лира, 70 Весельемъ звенѣвшая
За ясной трапезой боговъ.
Еще печальнѣе смотритъ
Гефестъ хромоногій!
И точно, ужъ вѣкъ не сменять ему Гебы, 75 Не разливать хлопотливо
Сладостный нектаръ въ собраньѣ небесномъ.
Давно умолкъ
Немолчный смѣхъ олимпійскій.
Я никогда не любилъ васъ, боги! 80 Противны мнѣ греки,
И даже римляне мнѣ ненавистны.
Но состраданье святое и горькая жалость
Въ сердце ко мнѣ проникаютъ,
Когда васъ въ небѣ я вижу, 85 Забытые боги,
Мертвыя, ночью бродящія тѣни,
Туманныя, вѣтромъ гонимыя!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
95 Старые боги! всегда вы, бывало,
Въ битвахъ людскихъ принимали
Сторону тѣхъ, кто одержитъ побѣду.
Великодушнѣе васъ человѣкъ,
И въ битвахъ боговъ я беру 100 Сторону вашу,
Побѣжденные боги!
Такъ говорилъ я,
И покраснѣли заметно
Блѣдные облачные лики,
И на меня посмотрѣли 105 Умирающимъ взоромъ,
Преображенные скорбью,
И вдругъ исчезли.
Мѣсяцъ скрылся
За темной, темною тучей; 110 Задвигалось море,
И просіяли побѣдно на небѣ
Вѣчные звѣзды.
VII. Вопросы.
У моря, пустыннаго моря полночнаго
Юноша грустный стоитъ.
Въ груди тревога, сомнѣньемъ полна голова,
И мрачно волнамъ говоритъ онъ:
5 «О! разрѣшите мнѣ, волны,
Загадку жизни —
Древнюю, полную муки загадку!
Ужъ много мудрило надъ нею головъ —
Головъ въ колпакахъ съ іероглифами, 10 Головъ въ чалмахъ и черныхъ, съ перьяьями, шапкахъ,
Головъ въ парикахъ, и тысячи тысячъ другихъ
Головъ человѣческихъ, жалкихъ, безсильныхъ…
Скажите мнѣ волны, что́ есть человѣкъ?
Откуда пришелъ онъ? куда пойдетъ? 15 И кто тамъ надъ нами на звѣздахъ живетъ?»
Волны журчатъ своимъ вѣчнымъ журчаньемъ;
Вѣетъ вѣтеръ; бѣгутъ облака;
Блещутъ звѣзды безучастно-холодныя…
И ждетъ безумецъ отвѣта!
VIII. Фениксъ.
Летитъ съ запада птица —
Летитъ къ востоку,
Къ восточной отчизнѣ садовъ,
Гдѣ пряныя травы душисто растутъ 5 И пальмы шумятъ
И свѣжестью вѣютъ ручьи…
Чудная птица летитъ и поетъ:
«Она любить его! она любитъ его!
Образъ его у ней въ сердцѣ живетъ — 10 Въ маленькомъ сердцѣ,
Въ тайной, завѣтной его глубинѣ,
Самой ей невѣдомо.
Но во снѣ онъ стоитъ передъ нею…
И молитъ она, и плачетъ, 15 И руки цалуетъ ему,
И имя его произноситъ,
И съ именемъ тѣмъ на устахъ
Въ испугѣ вдругъ пробуждается,
И протираетъ себѣ въ изумленьѣ 20 Прекрасныя очи…
Она любитъ его! она любить его!»
На палубѣ, къ мачтѣ спиной прислонясь,
Стоялъ я и слушалъ пѣніе птицы.
Какъ черно-зеленые кони съ серебряной гривой, 25 Скакали бѣло-кудрявыя волны;
Какъ лебединыя стаи,
Мимо плыли,
Парусами блестя, суда гелголандцевъ,
Смѣлыхъ номадовъ полночнаго моря. 30 Надо мною, въ вѣчной лазури,
Порхали бѣлыя тучки
И вѣчное солнце горѣло,
Роза небесная, пламенно-цвѣтная,
Радостно въ морѣ собою любуясь… 35 И небо и море и сердце мое
Согласно звучали:
«Она любитъ его! она любитъ его!»
IX. У пристани.
Счастливъ, кто мирно въ пристань вступилъ,
И за собою оставилъ
Море и бури,
И тепло и спокойно 5 Въ уютномъ сидитъ погребкѣ
Въ городѣ Бременѣ.
Какъ пріятно и ясно
Въ рюмкѣ зеленой весь міръ отражается!
Какъ отрадно, 10 Солнечно грѣя, вливается
Микрокосмъ струистый
Въ жаждой-томимое сердце!
Все въ своей рюмкѣ я вижу:
Исторію древнихъ и новыхъ народовъ, 15 Турокъ и грековъ, Ганса и Гегеля,
Лимонныя рощи и вахт-парады,
Берлинъ и Шильду, Тунисъ и Гамбургъ…
А главное — образъ милой моей…
Херувимское личико 20 Въ золотистомъ сіяньѣ рейнвейна.
О милая! какъ ты прекрасна!
Какъ ты прекрасна! Ты — роза…
Только не роза ширасская,
Гафизомъ воспѣтая, 25 Соловью обрученная…
Не роза шаронская,
Священно-пурпурная,
Пророками славимая…
Не роза ты погребка 30 Въ городѣ Бременѣ…[2]
О! это роза изъ розъ!
Чѣмъ старше она, тѣмъ пышнѣе цвѣтетъ,
И я упоенъ
Ея ароматомъ небеснынъ — 35 Упоенъ — вдохновленъ — охмѣленъ…
И не схвати меня
За вихо́ръ погребщикъ,
Я навѣрно подъ столъ бы свалился!
Славный малый! Мы вмѣстѣ сидѣли
И пили какъ братья.
40 Мы говорили о важныхъ, тайныхъ предметахъ,
Вздыхали и крѣпко другъ друга
Сжимали въ объятьяхъ,
И онъ обратилъ меня
На истинный путь… Я съ нимъ пилъ 45 За здравіе злѣйшихъ враговъ,
И всѣмъ плохимъ поэтамъ простилъ,
Какъ и мнѣ простится со временемъ…
Я въ умиленіи плакалъ, и вотъ наконецъ
Передо мною отверзлись 50 Врата спасенья… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слава! слава! Какъ сладостно вѣютъ
Вокругъ меня пальмы вефильскія! 55 Какъ благовонно дышатъ
Мирры хевронскія!
Какъ шумитъ свящевный потокъ
И кружится отъ радости!
И самъ я кружусь… и меня 60 Выводитъ скорѣе на воздухъ,
На бѣлый свѣтъ — освѣжиться —
Мой другъ погребщикъ, гражданинъ
Города Бремена.
Ахъ, мой другъ погребщикъ! погляди! 65 На кровляхъ домовъ все стоятъ
Малютки крылатые…
Пьяны они — и поютъ…
А тамъ — это яркое солнце —
Не красный ли съ пьяну то́ носъ… 70 . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И около этого краснаго носа
Не съ пьяну-ль весь міръ кружится?
Въ душѣ человѣка; но нѣжные
Любовные помыслы ярко 5 Цвѣтутъ между ними, какъ между колосьями
Цвѣты голубые и алые.
Цвѣты голубые и алые!
Жнецъ ворчливый на васъ и не взглянетъ,
Какъ на траву безполезную; 10 Нагло васъ цѣпъ деревянный раздавитъ…
Даже прохожій бездомный,
Вами любуясь и тѣшась,
Головой покачаетъ, и дастъ вамъ
Названье плевелъ прекрасныхъ. 15 Но молодая крестьянка,
Вѣнокъ завивая,
Ласково васъ соберетъ и украситъ
Вами прекрасныя кудри,
И въ этомъ вѣнкѣ побѣжитъ къ хороводу, 20 Гдѣ такъ отрадно поютъ
Флейты и скрипки,
Или въ укромную рощу,
Гдѣ милаго голосъ звучитъ отраднѣй
И флейтъ и скрипокъ!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
На островѣ Нордернеѣ.
. . . . . . Туземцы большею частью очень бѣдны и живутъ рыболовствомъ, которое начинается только въ слѣдующемъ мѣсяцѣ, въ октябрѣ, при бурной погодѣ. Многіе изъ этихъ островитянъ служатъ также матросами на иностранныхъ купеческихъ корабляхъ, и цѣлые года живутъ вдалекѣ отъ дома, не посылая о себѣ никакой вѣсти своимъ домашнимъ. Нерѣдко они кончаютъ жизнь въ волнахъ. Я видѣлъ на островѣ нѣсколько бѣдныхъ женщинъ, у которыхъ всѣ мужчины въ семействѣ погибли такимъ образомъ. Это можетъ легко случиться, потому-что обыкновенно отецъ выѣзжаетъ въ море на одномъ кораблѣ со своими сыновьями.
Эти люди находятъ большое наслажденіе въ мореплаваніи; а все-таки, я думаю, до́ма имъ всего отраднѣе. Если они заѣзжаютъ на корабляхъ своихъ и въ тѣ южныя страны, гдѣ солнце свѣтитъ ярче, а мѣсяцъ романтичнѣе, тамошніе цвѣты все-таки не могутъ залечить имъ сердца, и въ душистой отчизнѣ весны они тоскуютъ по своемъ песчаномъ островѣ, по своимъ маленькимъ хижинамъ, по пылающему очагу, около котораго сидятъ ихъ домашніе, плотно закутавшись въ шерстяныя фуфайки, и пьютъ чай, только названіемъ отличающійся отъ кипяченой морской воды, и болтаютъ на такомъ языкѣ, что трудно постичь, какъ сами они могутъ понимать его.
Этихъ скромныхъ людей связываетъ такъ тѣсно не столько глубокое, мистическое чувство любви, сколько привычка, естественная потребность жить другъ другомъ, общая всѣмъ имъ непосредственность. Одинаковое умственное развитіе или, лучше сказать, умственное неразвитіе производитъ одинаковыя нужды и одинаковыя стремленія; одинаковые опыты и мнѣнія позволяютъ имъ легко уживаться… И въ добромъ согласіи сидятъ они у огня въ маленькихъ хижинахъ; подвигаются ближе другъ къ другу, когда становится холодно; по глазамъ узнаютъ, что́ другой думаетъ; по губамъ читаютъ слова, прежде-чѣмъ другой произнесетъ ихъ. Они помнятъ житейскія отношенія каждаго, и однимъ звукомъ, однимъ выраженіемъ лица, однимъ безмолвнымъ движеніемъ возбуждаютъ столько смѣха, или слезъ, или умиленія, сколько мы можемъ возбудить въ подобныхъ намъ по развитію людяхъ развѣ долгими экспозиціями, экспектораціями и декламаціями. Вѣдь мы въ сущности живемъ нравственно-одиноко; особая метода воспитанія или случайно-выбранныя особыя книги даютъ характеру каждаго изъ насъ особое направленіе; каждый изъ насъ, подъ своей нравственной личиной, думаетъ, чувствуетъ и стремится иначе, чѣмъ другіе, и недоразумѣній становится такъ много, и даже въ просторныхъ домахъ жизнь вмѣстѣ становится такъ трудна, и мы такъ всюду стѣснены, такъ всюду чужды другъ другу, такъ всюду на чужбинѣ!
Въ такомъ состояніи равенства мысли и чувства, какое
[142]мы видимъ у нашихъ островитянъ, жили часто цѣлые народы и проживали такъ цѣлые вѣка. Римская доктрина въ средніе вѣки хотѣла можетъ-быть утвердить подобное состояніе въ корпораціяхъ всей Европы, и потому взяла подъ свою опеку всѣ житейскія отношенія, всѣ силы и явленія, всего физическаго и нравственнаго человѣка. Нельзя отрицать, что этимъ путемъ образовалось много спокойнаго счастья, и жизнь цвѣла теплѣе и сосредоточеннѣе, и искусства, какъ тихо распустившіеся цвѣты, проявили эту пышную красоту, которой мы и теперь еще удивляемся и не можемъ достигнуть при всемъ нашемъ безпокойномъ знаніи. Но у духа есть свои вѣчныя права: его нельзя ни сковать уставами, ни убаюкать колокольнымъ звономъ; онъ сокрушилъ свою темницу и оборвалъ желѣзныя помочи, на которыхъ его водили, и въ упоеніи свободы помчался по всей землѣ, то взбираясь на вершины высочайшихъ горъ, то кичливо ликуя, то снова припоминая древнія сомнѣнія, то испытуя чудеса дня, то считая звѣзды ночи. Мы еще не знаемъ числа звѣздъ; не разгадали еще чудесъ дня; старыя сомнѣнія разраслись у насъ въ душѣ, и больше ли теперь въ ней счастья, чѣмъ прежде? Мы знаемъ, что на этотъ вопросъ, если онъ касается большинства, не легко отвѣчать утвердительно; но мы знаемъ зато, что счастье, которымъ мы обязаны лжи, не есть истинное счастье, и что человѣкъ въ нѣсколько мимолетныхъ мгновеній болѣе свободнаго, болѣе божественнаго состоянія испытываетъ столько счастья, сколько не испыталъ бы въ долгій вѣкъ, прозябая въ душныхъ, темничныхъ понятіяхъ.
Во всякомъ случаѣ господство этой нравственной опеки было очень печальнымъ гнетомъ. Кто поручится за ея добрыя намѣренія, только-что высказанныя мною? Кто можетъ доказать, что тутъ не примѣшивалось иногда и дурныхъ цѣлей? Риму хотѣлось господствовать вѣчно, и когда пали его легіоны, онъ послалъ по провинціямъ догматы. Громаднымъ паукомъ сидѣлъ Римъ въ средоточіи латинскаго міра, и застилалъ его своей нескончаемой паутиной. Цѣлыя поколѣнія народовъ жили подъ нею спокойною жизнью, принимая за близкое небо то, что было лишь римской тканью.
[143]Только вѣчно стремившійся дальше духъ, проникая взоромъ эту ткань, чувствовалъ себя стѣсненнымъ и заключеннымъ, но лишь только думалъ вырваться изъ-подъ нея, хитрый ткачъ тотчасъ схватывалъ его и высасывалъ дерзкую кровь изъ его сердца… И не слишкомъ ли дорого покупалось этою кровью воображаемое счастье глупой толпы? Время духовнаго рабства миновало; ослабѣвъ отъ старости, сидятъ среди сломанныхъ аркадъ своего колизея дряхлый паукъ, и все еще плететъ старую ткань; но ткань ужѣ слаба и гнила, и въ нее попадаются лишь бабочки да летучія мыши, но не гордые сѣверные орлы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Съ извѣстной точки зрѣнія все равно велико и равно мелко, и глядя на мелкую жизнь нашихъ бѣдныхъ островитянъ, я припоминаю великіе европейскіе перевороты. И островитяне эти стоятъ на грани такого же новаго времени, и ихъ прежній миръ душевный, и ихъ простота нарушаются вслѣдствіе развитія здѣсь морскихъ купаній. Отъ пріѣзжихъ гостей своихъ слышатъ они каждый день что-нибудь новое, чего не умѣютъ согласить съ своимъ традиціоннымъ образомъ жизни. Они стоятъ по вечерамъ передъ освѣщенными окнами вокзала и смотрятъ, какъ ведутъ себя тамъ господа и дамы, видятъ ихъ выразительные взгляды, ихъ жадныя гримасы, ихъ соблазнительные танцы, ихъ веселое бражничанье, ихъ алчную игру и проч., и это не можетъ не имѣть для этихъ людей дурныхъ послѣдствій, которыхъ никогда не искупятъ денежныя выгоды, доставляемыя имъ съѣздомъ на купанья. Этихъ денегъ не достаетъ на вновь возникающія потребности, и жизнь внутренно смущена злымъ соблазномъ и тяжкою скорбью. Когда я былъ ребенкомъ, я чувствовалъ всегда жгучую тоску, когда мимо меня проносили свѣжоиспеченные, душистые и непокрытые торты, которыхъ мнѣ не доставалось; позже то же чувство жалило меня, когда на гуляньѣ проходили мимо меня хорошенькія женщины съ обнаженными по модѣ плечами. Бѣдные островитяне переживаютъ еще дѣтскій возрастъ и, я думаю, имъ часто случается испытывать подобныя чувства, и обладателямъ прекрасныхъ тортовъ и женщинъ не мѣшало бы хоть немножко
[144]ихъ прикрывать. Множество непокрытыхъ сластей, которыми эти люди могутъ услаждать одни лишь глаза, должно очень сильно возбуждать ихъ апетитъ, и не мудрено, что бѣдныя островитянки во время беременности своей станутъ чувствовать разныя сахарныя прихоти, а пожалуй будутъ рожать и дѣтей, похожихъ на заѣзжихъ гостей. Я и не думаю этимъ намекать на какія-нибудь безнравственныя отношенія. Добродѣтель островитянокъ пока достаточно защищена ихъ безобразіемъ и особенно ихъ рыбнымъ запахомъ, который по крайней мѣрѣ для меня былъ невыносимъ. Если бъ дѣти ихъ дѣйствительно стали походить лицомъ на пріѣзжихъ, я призналъ бы въ этомъ психологическій феноменъ и объяснилъ бы его себѣ тѣми матеріалистически-мистическими законами, которые Гёте такъ прекрасно развилъ въ своихъ Wahlverwandschaften.[3]
Изумительно, какъ много загадочныхъ явленій природы объясняется этими законами! Въ прошломъ году, когда морская буря прибила насъ къ другому восточному фризландскому острову, видѣлъ я тамъ въ одной рыбачьей хижинѣ на стѣнѣ плохую гравюру съ подписью: La tentation du vieillard.[4] Она представляла старика, котораго прервало въ его ученыхъ занятіяхъ появленіе голой женщины, вынырнувшей изъ облака по самыя бедра… И странно! у дочери рыбака было точь въ точь такое же похотливое, мосько-образное лицо, какъ у женщины на картинѣ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . Удивительно! и тогда уже Гёте возбуждалъ такой восторгъ, хотя только «наше третье подрастающее поколѣніе» въ состояніи понимать его истинное величіе.
Впрочемъ это поколѣніе произвело и такихъ людей, у которыхъ въ сердцѣ, вмѣсто крови, лишь застывшая гнилая водица и которые оттого желали бы изсушить родникъ свѣжей крови и въ сердцахъ другихъ; у этихъ людей притупилась способность наслажденія, и они клевещутъ на жизнь, и хотѣлось бы имъ отвратить другихъ отъ красотъ этого міра: они представляютъ эти красоты приманками, разставленными лукавымъ лишь ради нашего соблазна, точь въ точь какъ хитрая хозяйка ставитъ въ свое отсутствіе открытую
[145]сахарницу съ пересчитанными кусками сахару, чтобы испытать воздержность служанки. И эти люди собрали вкругъ себя добродѣтельную толпу, и проповѣдуютъ ей крестовый походъ противъ великаго язычника и противъ его обнаженныхъ божественныхъ о́бразовъ, которыхъ имъ хотѣлось бы замѣнить своими закутанными глупыми чертями.
Закутывать всѣхъ и все — это ихъ высшая цѣль; божественная нагота для нихъ ненавистна, и у сатира всегда найдется серіозный поводъ надѣть штаны и настаивать, чтобы надѣлъ штаны и Аполлонъ. Эти господа назвали бы его тогда нравственнымъ человѣкомъ, не зная того, что въ клауреновской улыбкѣ закутаннаго сатира гораздо больше неприличнаго, чѣмъ во всей наготѣ Вольфганга Аполлона, и что въ тѣ времена, когда человѣчество носило широкіе шаровары, на которые требовалось шестьдесятъ аршинъ матеріи, въ тѣ-то именно времена нравы и не отличались особеннымъ приличіемъ сравнительно съ нашими.
Какъ бы впрочемъ не разсердились на меня дамы за то, что я говорю: штаны, а не панталоны? О! что за тонкое чувство у дамъ! Скоро надо будетъ, чтобы для нихъ писали евнухи, и нравственные служители ихъ на западѣ были такъ же безвредны, какъ тѣлохранители ихъ на востокѣ.
Мнѣ пришло на память одно мѣсто изъ дневника Бертольда:[5]
«Какъ поразсудить серіозно, вѣдь всѣ мы голые въ платьѣ, сказалъ докторъ М. одной дамѣ, которая разсердилась на него за нѣсколько грубое выраженіе.»
Гановерское дворянство очень недовольно Гёте, и утверждаетъ, что онъ распространяетъ атеизмъ. Случалось мнѣ также нерѣдко слышать въ послѣднее время споры: кто выше, Шиллеръ или Гёте? Недавно я стоялъ за стуломъ одной дамы, на которую довольно было и сзади посмотрѣть, чтобы догадаться о ея шестидесяти четырехъ предкахъ; я стоялъ за ея стуломъ и слышалъ жаркое преніе на эту тему между ею и двумя гановерскими нобили, коихъ предки изображены еще на дендерскомъ зодіакѣ.[6] Одинъ изъ нихъ, длинный, худой, пропитанный меркуріемъ юноша, очень похожий на барометръ, восхвалялъ нравственность и чистоту
[146]Шиллера; другой, тоже долговязый юноша, лепеталъ нѣкоторые стишки изъ [7] и при этомъ сладостно улыбался, какъ оселъ, попавшій рыломъ въ кадку съ патокой и потомъ пріятно облизывающійся. Оба юноши безпрестанно усиливали свои мнѣнія восторженнымъ восклицаніемъ: «Онъ все-таки выше, дѣйствительно выше! да! Онъ выше! увѣряю васъ честью, онъ выше!» Дама была такъ милостива, что вовлекла и меня въ этотъ эстетическій разговоръ; она спросила: «Докторъ, что вы думаете о Гёте?» Я скрестилъ на груди руки, благоговѣйно опустилъ голову, и сказалъ: «Ла илла иль Алла, ва Мохаммедъ разуль Алла!»[8]
Дама, сама того не зная, сдѣлала страшно-лукавый вопросъ. Нельзя же прямо спрашивать человѣка: «Что́ ты думаешь о небѣ и землѣ? Каковы твои взгляды на людей и на жизнь человѣческую? Разумное ты существо или глупый чурбанъ?» А между-тѣмъ всѣ эти щекотливые вопросы заключаются въ простыхъ словахъ: «Что́ вы думаете о Гёте?» Творенія Гёте у всѣхъ насъ передъ глазами, и мы можемъ быстро сравнивать сужденіе о немъ, выраженное другимъ, съ нашимъ собственнымъ сужденіемъ; такимъ образомъ у насъ является твердый масштабъ, который мы можемъ приложить ко всѣмъ мыслямъ и ко всѣмъ чувствамъ нашего собесѣдника и заставить его безсознательно произнести свой собственный судъ. Гёте, какъ міръ, всѣмъ намъ общій, открытый созерцанію каждаго, становится такимъ-образомъ для насъ лучшимъ средствомъ узнавать людей; въ свою очередь самого Гёте мы можемъ лучше всего узнать изъ его собственныхъ сужденій о предметахъ, лежащихъ у всѣхъ насъ передъ глазами и уже извѣстныхъ намъ изъ взгляда на нихъ замѣчательнѣйшихъ людей. Въ этомъ отношеніи лучше всего указать на путешествіе Гёте по Италіи, которую всѣ мы знаемъ или изъ собственныхъ наблюденій, или чрезъ посредство другихъ. Нельзя не замѣтить, что всякой смотритъ на Италію субъективнымъ взглядомъ, одинъ недовольнымъ взглядомъ Архенгольца,[9] подмѣчающимъ одно дурное, другой восторженными глазами Коринны,[10] всюду видящими одно прекрасное; тогда-какъ ясное, греческое око Гёте видитъ все, и темное и свѣтлое, нигдѣ не кладетъ на
[147]предметы колорита своего внутренняго настроенія, и изображаетъ людей и страну вѣрными чертами и истинными красками, точь въ точь какъ ихъ создалъ Богъ.
Эту заслугу Гёте призна́ютъ лишь послѣдующія поколѣнія; ибо мы, народъ большею-частью больной, слишкомъ связаны своими больными, разстроенными, романтическими чувствами, набранными нами, посредствомъ книгъ, изъ всѣхъ вѣковъ и странъ, и не можемъ непосредственно видѣть, какъ здраво-цѣлостенъ и пластиченъ Гёте въ своихъ произведеніяхъ. Онъ и самъ вовсе этого не замѣчаетъ; въ наивной безсознательности своей мощи онъ удивляется, что ему приписываютъ «объективность мысли», и желая дать намъ своею автобіографіей критическое пособіе для обсужденія своихъ произведеній, все-таки не представляетъ масштаба для критической оцѣнки, а лишь новые факты, по которымъ можно судить о немъ; впрочемъ, это и натурально: не можетъ же птица обогнать самое себя.
Позднѣйшія поколѣнія, кромѣ этой силы пластическаго воззрѣнія, чувствованія и мышленія, откроютъ въ Гёте многое, чего мы теперь и не подозрѣваемъ. Творенія духа остаются вѣчно незыблемы; а критика есть нѣчто измѣняющееся: она родится изъ воззрѣній времени, имѣетъ значеніе лишь для этого времени, и, если не отличается сама художественнымъ достоинствомъ, какъ напримѣръ шлегелева,[11] то со своимъ временемъ и умираетъ. У каждаго вѣка, вмѣстѣ съ новыми идеями, и новый взглядъ, открывающій много новаго въ старыхъ художественныхъ произведеніяхъ. Какой-нибудь Шубартъ въ наше время видитъ въ Иліадѣ нѣчто иное и нѣчто больше, нежели собраніе александрийскихъ стиховъ; такимъ образомъ явятся со временемъ критики, которыя увидятъ въ Гёте гораздо больше, чѣмъ видитъ Шубартъ.[12]
Я заболтался-таки о Гёте! Впрочемъ подобныя отступленія очень естественны: здѣсь на островѣ непрестанно гудитъ въ ушахъ шумъ моря и настраиваетъ намъ душу, какъ ему вздумается.
Дуетъ сильный сѣверо-восточный вѣтеръ, и у вѣдьмъ опять много на умѣ злыхъ умысловъ. Здѣсь, какъ извѣстно,
[148]ходятъ чудныя повѣрья о вѣдьмахъ, умѣющихъ заклинать бурю; и вообще на всѣхъ сѣверныхъ моряхъ живетъ много предразсудковъ. Моряки утверждаютъ, что нѣкоторые острова состоятъ подъ таинственной властью совершенно особыхъ вѣдьмъ, и ихъ-то злыя козни виной, если плывущему мимо кораблю встрѣчаются разныя непріятности. Въ прошломъ году, будучи нѣсколько времени на морѣ, я слышалъ отъ кормчаго на нашемъ кораблѣ, что вѣдьмы особенно могущественны на островѣ Вайтѣ. Онѣ стараются, разсказывалъ онъ, задерживать до ночной поры каждый корабль, который долженъ бы былъ пройти тамъ днемъ, и потомъ прибиваютъ его къ утесамъ или къ самому острову. Тогда эти вѣдьмы начинаютъ такъ громко свистать въ воздухѣ и выть вкругъ корабля, что хлопотунъ держится лишь съ великими усиліями. На вопросъ мой: кто такой этотъ хлопотунъ? разсказчикъ очень серіозно отвѣчалъ: «Это добрый невидимый покровитель кораблей. Онъ старается, чтобы добрымъ и порядочнымъ корабельщикамъ не попасть въ какую бѣду, самъ вездѣ ходитъ и все осматриваетъ, и заботится также о порядкѣ, какъ и о счастливомъ плаваніи». Бравый кормчій увѣрялъ меня нѣсколько болѣе таинственнымъ голосомъ, что я могу самъ очень хорошо слышать хлопотуна въ трюмѣ, гдѣ онъ любитъ присматривать за грузомъ и поправлять, что неловко поставлено. «Оттого такъ скрипятъ бочки и ящики, когда волнуется море; оттого такъ грохочутъ наши балки и доски». Часто хлопотунъ постукиваетъ будто молоткомъ и съ наружныхъ сторонъ корабля; это знакъ плотнику, что немедленно надо починить гдѣ-нибудь поврежденное мѣсто. Но больше всего любитъ онъ сидѣть на брамселѣ въ знакъ того, что повѣялъ или приближается попутный вѣтеръ. На вопросъ мой: можно ли его видѣть? я получилъ въ отвѣтъ: «Нѣтъ, видѣть его нельзя, да никто и не желаетъ его видѣть, потому-что онъ лишь тогда показывается, когда нѣтъ больше надежды на спасеніе». Доброму штурману не случалось еще быть самому въ такомъ положеніи, но онъ слышадъ оть другихъ, что хлопотунъ начинаетъ тогда разговаривать съ брамселя съ подчиненными ему духами; впрочемъ, если буря ужъ слишкомъ сильна и крушеніе неизбѣжно, онъ садится
[149]къ рулю, показывается тутъ въ первый разъ и исчезаетъ, сломавъ руль… Тѣ, кому привелось видѣть его въ эту страшную минуту, вслѣдъ затѣмъ находятъ смерть въ волнахъ.
Капитанъ, слушавшій вмѣстѣ со мной этотъ разсказъ, улыбнулся съ такою тонкостью, какой я не ожидалъ отъ его загрубѣлаго отъ вѣтра и непогодъ лица. Потомъ онъ увѣрялъ меня, что за сто, за пятьдесятъ лѣтъ моряки такъ сильно вѣрили въ хлопотуна, что для него оставляли обыкновенно приборъ за столомъ и откладывали ему на тарелку по лучшему куску отъ каждаго кушанья. Говорятъ, на нѣкоторыхъ корабляхъ это соблюдается и донынѣ…
Часто хожу я здѣсь по берегу и припоминаю эти чудесныя морскія преданія. Лучше всего изъ нихъ исторія о летучемъ голландцѣ, котораго видятъ въ бурю, какъ онъ проносится съ распущенными парусами. Нерѣдко спускаетъ онъ въ волны лодку для передачи встрѣчнымъ корабельщикамъ разныхъ писемъ, доставить которыя по адресу потомъ очень затруднительно, потому-что они писаны къ давно умершимъ людямъ. Порой приходитъ мнѣ на память и старинная, прелестная сказка о молодомъ рыбакѣ, что подслушалъ на берегу ночной хороводъ морскихъ никсъ (русалокъ) и потомъ ходилъ по всему свѣту со своею скрипкой, и всѣ люди внимали ему какъ околдованные, когда онъ игралъ имъ мелодію вальса никсъ. Это преданіе разсказалъ мнѣ одинъ добрый мой пріятель, когда мы слушали въ концертѣ въ Берлинѣ игру такого же дивнаго юноши, Феликса Мендельсона Бартольди.[13]
Особенно пріятно крейсировать вкругъ острова. Надо только, чтобы была хорошая погода и облака принимали необыкновенныя очертанія; тогда надо лечь вверхъ лицомъ на палубу и смотрѣть на небо; хорошо, чтобъ и въ сердцѣ была частичка неба. Волны, журча, разсказываютъ много чудныхъ повѣстей, лепечутъ много словъ, съ которыми связаны дорогія воспоминанія, много именъ, отзывающихся сладостнымъ предчувствіемъ у насъ въ сердцѣ… «Эвелина!» На встрѣчу плывутъ корабли, и пловцы кланяются другъ-другу, словно они могутъ видѣться каждый день. Только ночью есть что-то грозное во встрѣчѣ незнакомыхъ кораблей на
[150]морѣ; по неволѣ кажется тогда, что мимо насъ молча плывутъ наши лучшіе друзья, которыхъ мы много лѣтъ не видали, и что мы на вѣки утрачнваемъ ихъ.
Я люблю море, какъ свою душу.
Часто мнѣ думается даже, что море — сама душа моя; и какъ въ морѣ есть скрытыя водяныя растенія, которыя лишь въ минуту разцвѣтанья всплываютъ на его поверхность и въ минуту отцвѣтанья опять погружаются на дно, такъ порой и изъ глубины души моей всплываютъ чудные цвѣты, и благоухаютъ и блещутъ и снова исчезаютъ… «Эвелина!»
Говорятъ, неподалеку отъ этого острова, гдѣ теперь нѣтъ ничего, кромѣ воды, стояли нѣкогда прекраснѣйшія деревни и города; всѣ ихъ внезапно затопило море, и въ ясную погоду пловцы до сихъ поръ видятъ сверкающіе шпили потонувшихъ колоколенъ, а нѣкоторые слыхали тамъ въ воскресное утро и святой благовѣстъ. Этотъ разсказъ справедливъ; вѣдь море — душа моя…
Чудный міръ схороненъ тамъ! На днѣ
Сбереглись развалины святыя,
И, какъ искры неба золотыя,
Въ лонѣ грезъ порой мелькаютъ мнѣ![14]
Пробуждаясь, я слышу тогда замирающій звонъ колокола и пѣніе священныхъ голосовъ… «Эвелина!»
Гуляя по берегу, нельзя не любоваться прекраснымъ видомъ мимо-плывущихъ судовъ. Какъ распустятъ они свои ослѣпительно бѣлые паруса, кажется, будто плыветъ стая большихъ лебедей. Особенно прекрасно это зрѣлище, когда солнце закатывается за проносящимся на парусахъ кораблѣ, и корабль весь осіянъ лучами, какъ исполинскимъ ореоломъ.
Говорятъ, большое удовольствіе и поохотиться на берегу. Что касается меня, я не чувствую къ охотѣ особенной любви. Склонность къ благородному, къ красогѣ и добру часто дается человѣку воспитаніемъ; а склонность къ охотѣ у насъ въ крови. Если предки съ незапамятныхъ временъ любили охотиться за дикими козами, и внуку это наслѣдственное
[151]занятіе доставляетъ удовольствіе. Но мои предки были не изъ числа охотниковъ, а скорѣе изъ тѣхъ, за которыми охотятся, и у меня душа возмущается стрѣлять въ потомковъ своихъ прежнихъ товарищей. Я по опыту знаю даже, что мнѣ легче, измѣривъ разстояніе, выстрѣлить въ охотника, которому хотѣлось бы возвратить тѣ времена, когда и люди бывали дичью для высокихъ охотъ. Слава Богу, времена эти миновали! Если теперь и приходитъ желаніе такимъ охотникамъ поохотиться на человѣка, то этому человѣку доводится имъ заплатить, какъ напримѣръ и было это со скороходомъ, котораго я видѣлъ два года тому назадъ въ Гётингенѣ. Бѣдняга добѣгался уже въ душный полуденный зной до изрядной усталости, когда нѣсколько ганноверскихъ дворянчиковъ, изучавшихъ тамъ humanoria, предложили ему два-три талера, чтобы онъ еще разъ пробѣжалъ пройденный имъ путь; и человѣкъ побѣжалъ; онъ былъ блѣденъ какъ смерть и на немъ была красная куртка; а слѣдомъ за нимъ въ столбѣ пыли скакали упитанные, благородные юноши на горделивыхъ коняхъ, которые задѣвали по-временамъ копытами задыхающагося отъ этой травли человѣка, — и это былъ человѣкъ!
Для опыта пошелъ я вчера на охоту: надо же мнѣ пріучить свою кровь. Я выстрѣлилъ въ нѣсколькихъ чаекъ, летавшихъ вокругъ меня ужъ черезъ чуръ самоувѣренно, хотя и не знавшихъ заподлинно, что я дурно стрѣляю. Я не желалъ попасть въ нихъ, а хотѣлъ только предостеречь ихъ, чтобы онѣ въ другой разъ опасались людей съ ружьями; но я промахнулся и имѣлъ несчастіе застрѣлить до смерти одну молодую чайку. Хорошо еще, что не старую; что бы сталось тогда съ бѣдными маленькими чаечками, которыя сидятъ еще, неоперившись, въ песчаномъ гнѣздѣ на большой отмели? Онѣ умерли бы съ голоду безъ матери. Я ужъ заранѣе предчувствовалъ, что меня постигнетъ на охотѣ неудача: заяцъ перебѣжалъ мнѣ дорогу.
Какое-то особенно-странное чувство охватываетъ мнѣ душу, когда я брожу въ сумеркахъ одинъ по берегу. За мною — плоскія песчаныя отмели; передо мной — волнующееся, неизмѣримое море; надо мною — исполинскій хрустальный
[152]куполъ неба… Я кажусь тогда себѣ такимъ жалкимъ муравьемъ, а между-тѣмъ широко какъ міръ развертывается душа моя. Величавая простота природы, окружающая меня здѣсь, въ одно и то-же время и смиряетъ, и возвышаетъ меня въ сильнѣйшей степени, нежели какая либо другая величественная обстановка. Я не знаю храма, который не былъ бы мнѣ тѣсенъ; душа моя со своею титанической молитвой стремилась выше готическихъ колоннъ и все старалась прорваться сквозь кровлю. На вершинѣ горы Ростраппе колоссальныя скалы произвели на меня на первый взглядъ довольно сильное впечатлѣніе своими смѣлыми массами; но впечатлѣніе это длилось не долго: душа моя была лишь изумлена, а не подавлена, и эти громадныя каменныя массы становились мало-по-малу все меньше и меньше въ моихъ глазахъ, и наконецъ представились уже мнѣ ничтожными обломками разрушеннаго гигантскаго дворца, гдѣ душа моя нашла бы можетъ-быть себѣ комфортабельное помѣщеніе.
О! еслибъ можно было, со всевѣдѣніемъ прошедшаго, взглянуть свыше на суету людскую! Когда я брожу ночью у моря и слушаю пѣніе волнъ, и во мнѣ пробуждаются разныя предчувствія и воспомиванія, мнѣ сдается, будто я смотрѣлъ когда-то съ далекихъ высотъ на людей, и у меня закружилась со страху голова и я упалъ на землю; мнѣ кажется тоже, будто глаза мои были такъ телескопически-зорки, что я видѣлъ звѣзды, вращающіяся въ небѣ, въ ихъ настоящую величину, и ослѣпъ отъ этого клубящагося блеска… Словно изъ глубины тысячелѣтій возникаютъ у меня тогда въ умѣ разныя мысли, мысли довременной мудрости; но онѣ такъ туманны, что я не понимаю, чего онѣ хотятъ. Одно я знаю, — что всѣ наши умныя знанія, стремленія и творенія должны духу высшему казаться столь же малыми и ничтожными, какъ казался мнѣ паукъ, котораго я такъ часто наблюдалъ въ гетингенской библіотекѣ. Онъ сидѣлъ и старательно плелъ свою паутину на фоліантахъ всемірной исторіи, и смотрѣлъ съ такимъ философскимъ спокойствіемъ
[153]на свою обстановку, и былъ преисполненъ гетингенскаго ученаго высокомѣрія, и, казалось, очень гордился своими математическими познаніями, своими художественными произведеніями, своимъ одинокимъ размышленіемъ; а все-таки ничего не зналъ о чудесахъ, находившихся въ книгѣ, на которой онъ родился и провелъ всю свою жизнь, и на которой и умретъ, если не сгонитъ его, подкравшись, докторъ Л.[15]
Что-то происходило нѣкогда на почвѣ, по которой я теперь брожу? Одинъ археологъ, купавшійся здѣсь, утверждалъ, что тутъ нѣкогда происходило служеніе Гертѣ или, лучше сказать, Форсетѣ, о которомъ такъ таинственно говоритъ Тацитъ. А что́, какъ разсказчики, со словъ которыхъ писалъ Тацитъ, ошиблись и приняли купальную карету за священную колесницу богини?
Купальныя кареты, эти дрожки Сѣвернаго моря, подъѣзжаютъ здѣсь лишь къ водѣ. Это большею-частью четыре-уголыя деревянныя клѣтки, обтянутыя жесткимъ холстомъ. Теперь, въ зимнюю пору, онѣ стоятъ въ вокзалѣ и вѣроятно ведутъ тамъ такіе же деревянные и натянуто-холщевые разговоры, какъ и высшее общество, еще недавно господствовавшее тутъ.
Говоря: высшее общество, я не причисляю къ нему добрыхъ гражданъ восточной Фрисландіи, народъ столь же плоскій и трезвый, какъ и почва, на которой онъ живетъ, не умѣющій ни пѣть, ни свистать, но за то обладающій талантомъ получше всякихъ трелей и высвистовъ, талантомъ, облагороживающимъ человѣка и возвышающимъ его надъ тѣми пустыми сервильными душами, которыя воображаютъ, что только однѣ онѣ благородны, а именно талантомъ свободы. У кого бьется сердце для свободы, тому такое біеніе сердца замѣняетъ посвященіе въ рыцари, и это знаютъ вольные фризы, и вполнѣ заслуживаютъ свой народный эпитетъ. За исключеніемъ періода вождей, аристократія въ Фрисландіи никогда не преобладала; лишь немногія дворянскія
[154]фамиліи жили тамъ, и вліяніе гановерскаго дворянства, распространяющееся теперь по странѣ, благодаря тому, что въ его рукахъ и гражданская и военная власть, огорчаетъ не одно вольное фрисландское сердце, и всюду проявляется сочувствіе къ прежнему прусскому управленію.
Что касается всеобщихъ германскихъ жалобъ на гановерскую дворянскую спѣсь, я не могу съ ними безусловно согласиться. Гановерское офицерство менѣе всего даетъ поводовъ къ такимъ жалобамъ. Правда, какъ въ Мадагаскарѣ лишь дворяне имѣютъ право быть мясниками, такъ прежде и гановерское дворянство пользовалось подобнымъ же правомъ, и лишь дворяне могли достигнуть офицерскаго чина. Но съ тѣхъ поръ, какъ въ нѣмецкомъ легіонѣ отличилось и возвысилось до офицерскихъ мѣстъ столько мѣщанъ, отмѣнилось и это дурное, обычаемъ утвержденное право. Вообще весь корпусъ нѣмецкаго легіона много способствовалъ къ смягченію многихъ предразсудковъ. Эти люди много разъѣзжали по бѣлому свѣту, а на бѣломъ свѣтѣ есть что́ посмотрѣть, особенно въ Англіи, и многому они научились, и любо-дорого послушать, какъ примутся они разсказывать о Португаліи, объ Испаніи, о Сициліи, объ Іоническихъ островахъ, объ Ирландіи и о другихъ далекихъ странахъ, гдѣ они сражались и «много людскихъ городовъ увидали и нравовъ узнали!» Это своего рода Одиссея, для которой къ несчастію не сыщется Гомера. Между офицерами этого корпуса осталось также много свободы англійскихъ нравовъ, которые болѣе противорѣчатъ стариннымъ гановерскимъ обычаямъ, нежели мы думаемъ въ остальной Германіи, обыкновенно приписывая примѣру Англіи большое вліяніе на Гановеръ. Въ этомъ Гановерѣ только и видишь, что родословныя деревья, къ которымъ привязаны лошади, и отъ великаго множества деревьевъ, страна остается во мракѣ и, не смотря на всѣхъ своихъ лошадей, не можетъ двинуться впередъ. Нѣтъ, сквозь этотъ гановерскій дворянскій лѣсъ не проникали никогда солнечные лучи британской свободы, и ни одинъ звукъ британской свободы никогда не могъ быть слышимъ посреди топота и ржанья гановерскихъ коней.
Всеобщія жалобы на гановерскую дворянскую спѣсь относятся
[155]преимущественно къ милому юношеству извѣстныхъ фамилій, управляющихъ или думающихъ непосредственно управлять Гановеромъ. Но и эти благородные юноши скоро исправились бы отъ недостатковъ своего рода, если бы то-же потерлись немного въ свѣтѣ или получили лучше воспитаніе. Правда, ихъ посылаютъ въ Гетингенъ, но они и тамъ смыкаются въ одинъ кружокъ, и только и говорятъ, что о своихъ собакахъ, лошадяхъ и предкахъ, и мало занимаются новѣйшей исторіей, да если и слушаютъ порой кое-что изъ нея, все же чувства ихъ отуманены видомъ «графскаго стола,» назначеннаго въ достолюбезномъ Гетингенѣ лишь для высоко-благородныхъ студентовъ. Дѣйствительно лучшее воспитаніе молодаго гановерскаго дворянства отвратило бы отъ него много обвиненій. Но молодые идутъ по стопамъ стариковъ. У нихъ то-же заблужденіе, будто они цвѣтъ міра, а мы, другіе, лишь трава; та-же глупость — желать прикрыть заслугами предковъ свое собственное ничтожество; то-же незнаніе проблематичности этихъ заслугъ, ибо никому и въ голову не приходитъ, что великіе міра сего рѣдко награждали своею облагораживающею милостію вѣрнѣйшихъ и добродѣтельнѣйшихъ слугъ своихъ, и что этой милости очень часто удостоивались сводники, льстецы и тому подобные мерзавцы-любимцы. Весьма немногіе изъ этихъ гордыхъ своими предками юношей могутъ достовѣрно сказать, что́ совершили ихъ предки, и показываютъ только, что имя ихъ упоминается въ нюкснеровой «Книгѣ о Турнирахъ.» Даже если они могутъ сказать намъ, что эти предки присутствовали въ качествѣ крестовыхъ рыцарей при взятіи Іерусалима, то имъ слѣдовало бы, прежде чѣмъ кичиться этимъ, доказать сначала, что эти рыцари честно участвовали въ битвѣ, что желѣзныя штаны ихъ не были подложены желтой трусостью, и что подъ ихъ краснымъ крестомъ билось сердце честнаго человѣка. Еслибъ, вмѣсто Иліады, намъ остался только именной списокъ героевъ, стоявшихъ передъ Троей, и ихъ имена существовали бы до-сихъ-поръ — какъ надувалась бы генеалогическая спѣсь потомковъ Терсита! Ужъ о чистотѣ крови я и не говорю: у философовъ и конюшихъ на этотъ счетъ странныя идеи!
Порицаніе мое, какъ уже я далъ замѣтить, относится преимущественно къ дурному воспитанію гановерскаго дворянства и къ глубоко вкоренившемуся въ него дикому убѣжденію въ важности нѣкоторыхъ искусственно-привитыхъ формъ. О! какъ часто приходилось мнѣ смѣяться, видя, какую цѣну даютъ этимъ формамъ! Подумаешь, и не вѣсть какъ трудно научиться этимъ поклонамъ, этому шарканью, этой ничего не выражающей улыбкѣ, этимъ фразамъ безъ мысли, и всѣмъ этимъ дворянскимъ искусствамъ, которымъ дивится розиня ротъ, какъ морскимъ чудесамъ, добрый мѣщанинъ, тогда какъ ими каждый французскій танцмейстеръ владѣетъ лучше любаго нѣмецкаго дворянина, которому съ великимъ трудомъ вдалбливаются они въ приглаживающей медвѣдей Лютеціи, и который передаетъ ихъ дома, съ нѣмецкой основательностью и неповоротливостью, своимъ потомкамъ. Невольно припомнишь тутъ басню о медвѣдѣ, что плясалъ на ярмаркахъ, убѣжалъ отъ своего учителя и поводильщика, возвратился въ лѣсъ къ собратьямъ своимъ медвѣдямъ и принялся хвастаться передъ ними: какое это трудное искусство — танцовать, и какъ много онъ въ немъ успѣлъ! И дѣйствительно, бѣдные скоты не могли отказать ему въ своемъ удивленіи, глядя на опыты его искусства. Эта нація, какъ называетъ ихъ Вертеръ, составляла высшее общество, блиставшее здѣсь въ нынѣшнемъ году на водѣ и на сушѣ, и это были все славные люди, и всѣ славно играли.
На всѣхъ водахъ, по старому укоренившемуся праву, остающіеся гости обсуживаютъ съ нѣкоторой строгостью уѣхавшихъ. Я остался здѣсь послѣдній, и потому, надѣюсь, смѣлъ вполнѣ воспользоваться этимъ правомъ.
Теперь же на островѣ такъ пусто, что я порой представляюсь себѣ Наполеономъ на островѣ св. Елены. Разница лишь въ томъ, что у меня есть здѣсь развлеченіе, котораго у него тамъ не было. Именно самимъ-то великімъ императоромъ я и занимаюсь. Одинъ молодой англичанинъ далъ мнѣ прочесть только что вышедшую книгу Метланда. Этотъ морякъ разсказываетъ въ подробности, какъ сдался ему Наполеонъ
[157]и какъ велъ себя на «Беллерофонѣ,» пока не былъ переведенъ, по распоряженію англійскаго министерства, на «Нортумберландъ.» Изъ этой книги ясно какъ день, что императоръ, съ романтическімъ довѣріемъ къ британскому великодушію и думая доставить наконецъ міру миръ, ѣхалъ къ англичанамъ скорѣе какъ гость, нежели какъ плѣнникъ. Это былъ промахъ, котораго не сдѣлалъ бы ужъ конечно никто другой, и всего менѣе какой-нибудь Веллингтонъ. Но исторія скажетъ, что этотъ промахъ былъ такъ прекрасенъ, такъ высокъ, такъ доблестенъ, что на него нужно было Наполеону больше великодушія, нежели мы можемъ выказать для всѣхъ нашихъ великихъ дѣлъ.
Причина, побудившая капитана Метланда издать теперь свою книгу, есть повидимому не иное что, какъ нравственная потребность оправдать себя, чувствуемая каждымъ честнымъ человѣкомъ, запутаннымъ непріятнымъ сцѣпленіемъ обстоятельствъ въ дурное дѣло. Но и самая книга — безцѣнное пріобрѣтеніе для исторіи плѣна Наполеона, который образуетъ послѣдній актъ его жизни, чудно разрѣшаетъ всѣ загадки предшествовавшихъ актовъ и, какъ подобаетъ истинной трагедіи, потрясаетъ душу, очищаетъ и примиряетъ. Различіе характеровъ четырехъ главныхъ писателей, сообщившихъ намъ исторію этого плѣна, въ особенности какъ характеры эти проявляются въ слогѣ и въ образѣ воззрѣнія, можно ясно видѣть лишь изъ сравненія.
Метландъ, остывшій въ буряхъ англійскій морякъ, отмѣчаетъ событія безпристрастно и опредѣленно, словно это явленія природы, заносимыя имъ въ его корабельный журналъ. Ласъ-Казъ, энтузіастическій камергеръ, въ каждой написанной имъ строкѣ, лежитъ у ногъ императора, не какъ рабъ какой-нибудь варварской земли, а какъ свободный французъ, у котораго невольно склоняются колѣни отъ удивленія неслыханному геройскому величію и ослѣпительной славѣ. Врачъ О’Меара, хоть и родился въ Ирландіи, а все-таки истый англичанинъ: какъ англичанинъ, онъ былъ прежде врагомъ императора, но тутъ признаетъ царственныя права несчастія; разсказъ его откровененъ, лишенъ всякихъ прикрасъ, обстоятеленъ; онъ пишетъ почти каменнымъ стилемъ.
[158]Напротивъ, не стилемъ, а какъ будто стилетомъ начертаны колкія и ѣдкія записки французскаго доктора Антомарки, итальянца, сознательно упоеннаго скорбью и поэзіей своей родины.
Обѣ націи, британцы и французы, представили каждая по два человѣка обыкновеннаго ума, неподкупленныхъ господствующею властью, и эти присяжные судили императора и приговорили его — къ вѣчной жизни, къ вѣчному удивленію людей, къ вѣчному ихъ сожалѣнію.
Уже не мало великихъ людей проходило по нашей землѣ; тамъ и сямъ видимъ мы свѣтящіеся слѣды ихъ ногъ, и въ священныя минуты являются они тумавными призраками нашей душѣ. Но то-же великій человѣкъ видитъ своихъ предшественниковъ гораздо яснѣе; изъ отдѣльныхъ искръ ихъ земнаго свѣтлаго слѣда, узнаетъ онъ сокровеннѣйшія ихъ дѣянія; одного оставшагося отъ нихъ слова ему довольно, чтобы разгадать всѣ изгибы ихъ сердца… И живутъ такимъ образомъ, въ таинственномъ общеніи, великіе люди всѣхъ временъ, шлютъ чрезъ тысячелѣтія поклоны одинъ другому, и многозначительно смотрятъ другъ на друга, и взоры ихъ встрѣчаются на могилахъ отшедшихъ поколѣній, тѣснившихся между ними, и понимаютъ они другъ друга и любятъ. Что касается насъ, людей маленькихъ, мы не можемъ стать въ такія близкія сношенія съ великими людьми прошедшаго, мы изрѣдка лишь видимъ ихъ слѣдъ и ихъ туманный образъ, и для насъ въ высшей степени драгоцѣнно — узнать о комъ-нибудь изъ этихъ великихъ столько, чтобы душѣ нашей было легко воспринять его во всей жизненной его цѣлости и чрезъ то расшириться. Къ числу такихъ великихъ мужей принадлежитъ Наполеонъ Бонапарте. О немъ, о его жизни и стремленіяхъ знаемъ мы больше, чѣмъ о другихъ исполинахъ нашей земли, и съ каждымъ днемъ узнаемъ мы о немъ все больше и больше. Мы видимъ, какъ мало-по-малу возникаетъ изъ могилы засыпанный землею божескій ликъ, и съ каждою лопатой земли, снимаемой съ него, возрастаетъ наше радостное изумленіе предъ соразмѣрностью и красотой благородныхъ формъ, выступающихъ передъ нами, и мысленные перуны враговъ, хотящихъ сокрушить великій образъ, только
[159]еще ярче озаряютъ его. Такое впечатлѣніе производятъ, напримѣръ, слова г-жи Сталь, которая, при всей ѣдкости своей, говоритъ однакожъ не что иное, какъ то, что императоръ былъ не похожъ на всѣхъ остальныхъ людей, и что къ генію его нельзя приложить ни одного извѣстнаго намъ масштаба.
На подобный-то геній указываетъ Кантъ, говоря, что мы можемъ вообразить такой разумъ, который, будучи не дискурсивнымъ какъ нашъ, а интуитивнымъ, отправляется отъ синтетически-общаго, то есть отъ созерцанія цѣлаго какъ цѣлаго, къ единичному, иначе — отъ цѣлаго къ частямъ. Дѣйствительно, то, что мы узнаемъ лишь посредствомъ медленнаго аналитическаго разсужденія и длиннаго ряда выводовъ, этотъ геній сразу видѣлъ и глубоко уразумѣвалъ. Оттого такъ понималъ онъ свой вѣкъ, такъ умѣлъ угождать его духу, и никогда не раздражалъ его, и всегда имъ пользовался.
Но такъ какъ духъ этого времени не исключительно революціонный, а образовался чрезъ сліяніе двухъ началъ, революціи и контр-революціи, то Наполеонъ никогда не дѣйствовалъ ни вполнѣ революціонно, ни вполнѣ контр-революціонно, а постоянно въ смыслѣ обоихъ направленій, обоихъ принциповъ, обѣихъ тенденцій, которыя соединялись въ немъ. Оттого дѣйствія его были всегда естественны, просты, велики, безъ судорожной рѣзкости, и полны тихаго спокойствія. Оттого никогда не вдавался онъ въ мелкія интриги, и удары его направляло его умѣнье понимать и вести массы. Къ запутанной, медленной интригѣ способны мелкіе, аналитическіе умы; напротивъ, синтетическіе, интуитивные умы умѣютъ такъ чудно-геніально соединять предлагаемыя имъ временемъ средства, что могутъ быстро пользоваться ими для своихъ цѣлей. Первые очень часто падаютъ, оттого что никакая человѣческая мудрость не можетъ предвидѣть всѣхъ случайностей жизни, и жизненныя отношенія никогда не остаются долго прочными; напротивъ, послѣднимъ, людямъ интуитивнымъ, легко удаются ихъ предначертанія, потому что имъ нужно лишь правильно расчитать то, что есть, и они дѣйствуютъ съ такой быстротой, что волны житейскія не успѣваютъ произвести внезапныхъ, непредвидѣнныхъ перемѣнъ въ существующихъ отношеніяхъ.
Счастливому случаю было угодно, чтобы Наполеонъ жилъ именно въ такое время, которое особенно одарено историческимъ смысломъ, какъ для изслѣдованія, такъ и для художественнаго воспроизведенія событій. Вслѣдствіе этого, послѣ записокъ современниковъ, намъ останется мало неизвѣстнаго о Наполеонѣ, и съ каждымъ днемъ увеличивается число историческихъ сочиненій, старающихся изобразить намъ его болѣе или менѣе въ связи съ остальнымъ міромъ. Нельзя не ждать съ живѣйшимъ любопытствомъ одной изъ такихъ книгъ, обѣщанной намъ перомъ Вальтеръ Скотта.
Всѣ поклонники Вальтеръ Скотта должны за него бояться; ибо подобная книга легко можетъ стать русскимъ походомъ для этой славы, которую старательно пріобрѣлъ онъ рядомъ историческихъ романовъ, расшевелившихъ всѣ сердца въ Европѣ болѣе своею темой, нежели поэтическою силой. Эта тема впрочемъ не только элегическій плачъ по народномъ величіи Шотландіи, мало-по-малу вытѣсненномъ чужими правами, чужимъ владычествомъ и чужими идеями; но глубокая скорбь объ утратѣ національныхъ особенностей, которыя поглащаются всеобщностью новой цивилизаціи, скорбь, сжимающая въ наше время сердца всѣхъ народовъ. Національныя воспоминанія лежатъ въ груди человѣка глубже, нежели обыкновенно думаютъ. Стоитъ только выкопать изъ земли древнія статуи, и за одну ночь расцвѣтетъ и древняя любовь со всѣми своими цвѣтами. Слова мои — не реторическая фигура; это фактъ. Когда Буллокъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, выкопалъ въ Мексикѣ одну древнюю языческую статую, ее въ ту-же ночь увѣнчали цвѣтами; а еще Испанія разрушала огнемъ и мечемъ старую вѣру мексиканцевъ, и въ теченіи трехъ столѣтій крѣпко вспахивала и взборанивала имъ умы, и засѣвала ихъ новыми идеями. Но такіе цвѣты цвѣтутъ и въ произведеніяхъ Вальтеръ Скотта; эти произведенія будятъ въ насъ сами старыя чувства, и какъ нѣкогда въ Гренадѣ мужчины и женщины съ воплемъ отчаянія выбѣгали изъ домовъ, когда раздавалась на улицахъ пѣсня о въѣздѣ мавританскаго короля, которую поэтому должны были запретить пѣть подъ смертною казнью: такъ точно тонъ, господствующій въ романахъ Вальтеръ Скотта, скорбно
[161]потрясъ весь міръ. Этотъ тонъ отзывается въ сердцахъ нашего дворянства, видящаго упадокъ своихъ за́мковъ и гербовъ; онъ отзывается въ сердцѣ мѣщанина, уютно-тѣсная, старобытная жизнь котораго вытѣсняется просторною, непонятною[16] современностью; онъ отзывается въ католическихъ соборахъ, откуда отлетѣло благоговѣніе, и въ раввинскихъ синагогахъ, откуда разбѣгаются правовѣрные; онъ отзывается по всей землѣ — до банановыхъ лѣсовъ Индустана, гдѣ вздыхающій браминъ провидитъ смерть своихъ боговъ, гибель ихъ довременнаго міроваго порядка, и полную побѣду англичанъ.
Но этотъ тонъ, сильнѣйшій изъ всѣхъ, какіе умѣетъ шотландскій бардъ извлекать изъ своей гигантской арфы, нейдетъ къ императорской пѣсни о Наполеонѣ, новомъ мужѣ, мужѣ новаго времени, мужѣ, въ которомъ это новое время отражается такъ ярко, что мы чуть не слѣпнемъ отъ его блеска, и намъ вовсе не приходитъ въ голову забытое прошедшее съ его поблекшею прелестью. Можно предполагать, что Скоттъ, вѣрный своему пристрастію, уловитъ преимущественно вышеупомянутый консервативный элементъ въ характерѣ Наполеона, контр-революціонную сторону его генія, какъ другіе писатели видятъ въ немъ лишь революціонное начало. Съ этой послѣдней стороны изобразилъ бы его Байронъ, который всѣми качествами своего генія представляетъ полный контрастъ Скотту, и не только не сѣтовалъ, подобно ему, объ утратѣ старыхъ формъ, но чувствовалъ себя стѣсненнымъ даже и тѣми, которыя остались еще неприкосновенными, и старался убить ихъ революціоннымъ смѣхомъ и зубоскальствомъ. Въ этомъ негодованіи онъ обливалъ своимъ мелодическимъ ядомъ самые завѣтные цвѣты жизни, и какъ помѣшанный арлекинъ ударялъ себя ножомъ въ сердце, чтобы обрызгать, забавы ради, зрителей и зрительницъ, хлынувшею изъ сердца черною кровью.
Въ эту минуту я очень живо чувствую, что я вовсе не послѣдователь Байрона или лучше сказать не наслѣдникъ его беззаконій; кровь моя не такъ черна отъ сплина; виной горечи моей — орѣшки моихъ чернилъ, и если во мнѣ есть ядъ, то этотъ ядъ не что иное, какъ противоядіе — противоядіе
[162]тѣмъ змѣямъ, что гнѣздятся въ развалинахъ старыхъ церквей и замковъ. Изъ всѣхъ великихъ писателей именно Байронъ производитъ на меня самое непріятное впечатлѣніе: напротивъ, каждое произведеніе Скотта радуетъ, успокоиваетъ и ободряетъ мнѣ сердце. Мнѣ нравятся даже, подражанія ему, какъ напримѣръ у Виллибальда Алексиса, Брониковскаго и Купера. Первый изъ названныхъ писателей, въ своемъ ироническомъ Валладмурѣ, болѣе всѣхъ приближается къ своему образцу, да и въ одномъ изъ позднѣйшихъ произведеній своихъ обличилъ такое богатство образовъ и мыслей, что вѣроятно былъ бы въ состояніи, съ поэтической исконностью, способной проявиться лишь въ скоттовской формѣ, воскреситъ передъ нашей душой лучшіе моменты германской исторіи въ рядѣ историческихъ повѣстей.
Но можно ли указывать опредѣленный путь истннному генію? Пути эти лежатъ внѣ всякихъ критическихъ соображеній, и всякой назоветъ пустымъ разглагольствіемъ высказываемое мною предубѣжденіе относительно Вальтеръ Скоттовой исторіи Наполеона. Я говорю: «предубѣжденіе», въ обширнѣйшимъ смыслѣ. Одно можно сказать навѣрное: книгу будутъ читать отъ востока солнца до запада, а мы, нѣмцы, станемъ переводить ее.
Мы перевели и Сегюра. Не правда ли, это прекрасная эпическая поэма? Мы, нѣмцы, тоже пишемъ героическія поэмы, но герои ихъ существуютъ лишь у насъ въ головѣ. Напротивъ, герои французскаго эпоса — дѣйствительные герои, и совершенные ими подвиги и испытанныя ими скорби такъ велики, что мы и вообразить ихъ не можемъ на своихъ чердачкахъ. А между тѣмъ у насъ еще много фантазіи, а у французовъ мало. Можетъ быть за это судьба вознаградила французовъ инымъ. Имъ стоитъ только вѣрно разсказать, что они видѣли и совершили въ послѣднія тридцать лѣтъ, и у нихъ будетъ литература, какой не бывало еще ни у одного народа и ни въ одномъ вѣкѣ. Эти мемуары государственныхъ людей, солдатъ и благородныхъ дамъ, ежедневно появляющіеся во Франціи, образуютъ циклъ сказаній, въ которомъ потомство найдетъ не мало предметовъ для
[163]мыслей и для пѣсенъ, и въ средоточіи котораго исполинскимъ деревомъ возвышается жизнь великаго императора. Сегюрова исторія русскаго похода есть пѣсня, французская народная пѣсня, принадлежащая къ этому циклу сказаній; и тономъ и содержаніемъ своимъ она стоитъ на равнѣ съ эпическими поэмами всѣхъ временъ. Героическая поэма, возникшая на почвѣ Франціи, прошла, какъ тріумфальная процессія, упоенная славой и ведомая самимъ богомъ славы, по земному шару, испуганному и пораженному. Наконецъ начинается бурная военная пляска на ледяныхъ поляхъ сѣвера; ледъ подламывается и сыны огня и свободы гибнутъ . . . . . . . . .
Подобныя описанія и предреченія гибели цѣлаго героическаго міра составляютъ главный характеръ и содержаніе эпическихъ поэмъ всѣхъ народовъ. На утесахъ Эллоры и другихъ индійскихъ священныхъ гротовъ врѣзаны исполинскими іероглифами такія же эпическія катастрофы, и ключа къ нимъ слѣдуетъ искать въ Махабаратѣ. Такими же каменными словами увѣковѣчилъ сѣверъ, въ своей Эддѣ, эту гибель боговъ. Пѣснь о Нибелунгахъ воспѣваетъ ту же трагическую гибель, и притомъ заключіе[17] ея представляетъ особенное сходство съ сегюровымъ описаніемъ московскаго пожара. Пѣснь Роланда о битвѣ при Ронсевалѣ, слова которой прозвучали, но сказаніе еще живетъ и еще недавно волшебно возсоздано однимъ изъ величайшихъ поэтовъ Германіи, Иммерманомъ, эта пѣснь — все тотъ же старый эпосъ бѣдствій. Даже самая пѣснь объ Иліонѣ, прекраснѣе всѣхъ другихъ поэмъ развивающая древнюю тему, не величавѣе и не грустнѣе французской народной пѣсни, въ которой Сегюръ воспѣлъ гибель родныхъ героевъ. Да! это настоящій эпосъ! героическое юношество Франціи — прекрасный герой, который гибнетъ въ цвѣтѣ лѣтъ, какъ Бальдуръ, Зигфридъ, Роландъ и Ахиллъ, павшіе тоже несчастіемъ и измѣной. И тѣхъ героевъ, которымъ мы дивились въ Иліадѣ, встрѣчаемъ мы опять въ сегюровой пѣсни; мы видимъ ихъ совѣты, споры и битвы, какъ нѣкогда у скейскихъ воротъ, и какъ ни современно-пестра куртка неаполитанскаго короля, а воинское мужество и отвага его сто́ятъ удальства Пелида. Гекторомъ
[164]по кротости и храбрости представляется принцъ Евгеній, благородный рыцарь; Ней бьется какъ Аяксъ; Бертье — Несторъ безъ несторовой мудрости; Даву, Дарю, Коленкуръ и т. д… въ нихъ живутъ души Менелая, Одиссея, Діомеда . . лишь императору нѣтъ равныхъ; домъ его — это Олимпъ поэмы, и если внѣшній видъ великаго героя напоминаетъ мнѣ Агамемнона, то лишь потому, что его, какъ и большую часть его чудныхъ воиновъ-сподвижниковъ, ждала трагическая участь, и что еще живъ его Орестъ.
Тонъ сегюрова эпоса, какъ и тонъ романовъ Вальтеръ Скотта, покоряетъ намъ сердце. Но тонъ этотъ возбуждаетъ въ насъ не любовь къ давно-минувшимъ временамъ; нѣтъ, онъ отголосокъ настоящаго и одушевляетъ насъ любовью къ этому настоящему.
Мы, нѣмцы, право настоящіе Петры Шлемили! мы тоже въ послѣднее время много видѣли, много вынесли, напримѣръ, военный постой и дворянскую спѣсь; и мы жертвовали чистѣйшею своей кровью, напримѣръ, Англіи, которой до сихъ поръ приходится ежегодно платить порядочную сумму за отстрѣлянныя нѣмецкія руки и ноги ихъ прежнимъ владѣльцамъ; и мы по мелочамъ сдѣлали столько великаго, что если бы все зачесть въ одно, вышли бы величайшія дѣянія, напримѣръ, въ Тиролѣ; и мы много потеряли, напримѣръ, нашу тѣнь, титло милой, святой, римской имперіи; а между тѣмъ, при всѣхъ нашихъ потеряхъ, жертвахъ, лишеніяхъ, невзгодахъ и великихъ дѣлахъ, въ литературѣ у насъ нѣтъ ни единаго такого памятника славы, какіе чуть не каждый день, подобно вѣчнымъ трофеямъ, являются у нашихъ сосѣдей. Нашимъ лейпцигскимъ ярмаркамъ было мало проку отъ сраженія подъ Лейпцигомъ. Я слышалъ, впрочемъ, что одинъ житель Готы еще хочетъ воспѣть его въ эпической формѣ; но такъ какъ онъ еще не знаетъ, принадлежитъ ли онъ къ числу 100,000 душъ, достающихся Гильдбургаузену, или къ числу 150,000, достающихся Мейнингену, или къ числу 160,000, достающихся Альтенбургу, то и не можетъ еще начать своего эпоса. Не начать же такъ: «Воспой, безсмертная туша, гильдбургаузенская душа, мейнингская душа или альтенбургская — все равно, воспой грѣшной Германіи
[165]искупленіе!» Это барышничанье душами въ сердцѣ отечества и кровавая раздробленность родной земли не позволяютъ возникнуть гордому духу, а тѣмъ менѣе гордому слову. Лучшія дѣла наши становятся смѣшны отъ глупыхъ послѣдствій, и пока мы въ негодованіи завертываемся въ пурпурную мантію германскаго героизма, является какой нибудь политическій шутникъ, и насаживаетъ намъ на голову дурацкій колпакъ со звонками . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Приложеніе.
«Предшествующія страницы», говоритъ Гейне во французскомъ изданіи своихъ сочиненій: «написаны въ 1826 году, а въ слѣдующемъ напечатаны во второмъ томѣ нѣмецкаго изданія Reisebilder. Въ 1828 году вышла Вальтеръ Скоттова исторія Наполеона Бонапарте и я, къ великому прискорбію, увидалъ, что пророчество мое относительно этой книги сбылось; она потерпѣла полное fiasco, и послѣ этого печальнаго событія померкла литературная звѣзда великаго неизвѣстнаго. Непосильные труды, которыми онъ обременилъ себя чтобы раздѣлаться со своими кредиторами, подорвали здоровье Вальтеръ Скотта; тѣмъ не менѣе онъ попытался написать нѣсколько скучныхъ, почти невыносимыхъ романовъ и вскорѣ потомъ умеръ. Въ то время, какъ явилась его книга о Наполеонѣ, эта пасквиль въ двѣнадцати томахъ, я былъ въ Мюнхенѣ, гдѣ издавалъ ежемѣсячный журналъ подъ заглавіемъ Политическія лѣтописи; для этого-то журнала написана мною слѣдующая статья или, лучше сказать, очеркъ, который впослѣдствіи, въ 1830 году, явился въ Reisebilder, въ числѣ Отрывковъ объ Англіи.»
Во французскомъ изданіи Гейне далъ этому очерку более приличное мѣсто, вслѣдъ за статьею о Нордернеѣ, и мы послѣдовали примѣру автора. Вотъ судъ Гейне надъ «the Life of Napoleon Buonaparte, by Walter Scott»:
Бѣдный Вальтеръ Скоттъ! Будь ты богатъ, ты не написалъ бы этой книги, и не былъ бы бѣднымъ Вальтеръ Скоттомъ! Но собрались кураторы комстэблева банкрутства, принялись считать и разсчитывать, и послѣ долгихъ вычитаній и дѣленій покачали головами… Бѣдному Вальтеръ Скотту не осталось ничего, кромѣ лавровъ и долговъ. Тутъ случилось нѣчто необыкновенное: пѣвецъ великихъ дѣлъ вздумалъ и самъ попробовать себя въ героизмѣ; онъ рѣшился на cessio bonorum; лавръ великаго неизвѣстнаго оцѣнили для покрытія великихъ извѣстныхъ долговъ, — и такимъ образомъ произошла, въ голодной поспѣшности, при обанкрутившемся вдохновеніи, «Жизнь Наполеона», книга, обѣщавшая хорошія деньги отъ любопытной публики вообще и отъ англійскаго министерства въ особенности.
Хвалите его, добрые граждане! хвалите его, филистеры всего шара земнаго! хвалы его, любезная добродѣтель лавочниковъ, жертвующая всѣмъ, лишь бы уплатить вексели въ срокъ… Не требуйте только, что бы я хвалилъ его!
Удивительное дѣло! Покойный императоръ и въ могилѣ грозенъ англичанамъ: онъ отнялъ лавръ у величайшаго изъ новыхъ британскихъ поэтовъ.
Это былъ дѣйствительно величайшій британскій поэтъ, что противъ этого ни говори! Правда, критики его романовъ пощипывали-таки его величіе, и упрекали его, что онъ ужъ черезъ-чуръ растягиваетъ, черезъ-чуръ плодитъ подробности, что великіе образы свои составляетъ онъ лишь изъ свода множества мелкихъ чертъ, что ему нужно безчисленное множество околичностей для произведенія сильныхъ эффектовъ… Но, говоря правду, онъ въ этомъ случаѣ, былъ похожъ на милліонера, у котораго все состояніе его хранится въ мелкой размѣнной монетѣ, и которому приходится всякой разъ нагружать три-четыре воза грошами и пфеннигами, когда надо заплатить большую сумму. Тѣмъ, кому не нравится этотъ родъ уплаты, и кто жалуется на трудъ перетаскиванья и пересчитыванья, милліонеръ можетъ вполнѣ справедливо возразить, что, какъ бы то ни было, а онъ выплачиваетъ сполна требуемую сумму, стало быть въ сущности все-таки человѣкъ состоятельный, и не бѣднѣе тѣхъ, у
[167]кого все богатство въ чистыхъ золотыхъ слиткахъ; да притомъ тутъ и та выгода, что облегчается обращеніе. На зеленномъ рынкѣ ничего не сдѣлаешь съ большими золотыми слитками, которые тамъ не ходятъ; за то каждая торговка подставитъ пригоршни, если вы приметесь отсчитывать гроши да пфенниги. Этому популярному богатству британскаго поэта пришелъ теперь конецъ, и онъ, чья монета такъ хорошо ходила, что ее съ равнымъ удовольствіемъ, принимали и герцогини, и простыя бабы, онъ сталъ теперь бѣднымъ Вальтеръ Скоттомъ! Судьба его напоминаетъ сказку о горныхъ эльфахъ, съ капризной щедростью дарившихъ бѣднымъ людямъ деньги, которые отлично ходили, пока употреблялись на дѣло, но превращались въ рукахъ въ пыль и прахъ, какъ скоро ихъ хотѣли пустить на какую-нибудь недостойную затѣю. Одинъ за другимъ развязываемъ мы мѣшки, привезенные новымъ обозомъ Вальтеръ Скотта, и что же? вмѣсто блестящихъ улыбающихся грошиковъ находимъ лишь пыль и прахъ, пыль и прахъ! Его наказали горные эльфы Парнаса, музы, которыя, какъ всѣ благородно-мыслящія женщины, страстныя наполеонистки, и потому были вдвойнѣ возмущены дурнымъ употребленіемъ выданнаго ими умственнаго капитала.
Достоинство и направленіе Вальтеръ Скоттовой книги были оцѣнены во всѣхъ европейскихъ журналахъ. Не только раздраженные французы, но и изумленные земляки автора произнесли надъ нею смертный приговоръ; къ этому всеобщему, всемірному неудовольствію должны были пристать и нѣмцы. Съ трудно-сдержаннымъ пламеннымъ негодованіемъ выразилась штутгартская «Литературная газета»; съ холоднымъ спокойствіемъ высказали свое мнѣніе берлинскія «Лѣтописи ученой критики», и рецензентъ, которому тѣмъ легче было оставаться холодно-спокойнымъ, что герой книги вовсе ему не дорогъ, характеризуетъ ее слѣдующими меткими словами:
«Въ, этомъ повѣствованіи нѣтъ ни содержанія, ни красокъ, ни стройности, ни жизни. Могучій предметъ теряется въ запутанности, и притомъ запутанности не глубокой, а поверхностной, и тянется вяло, невѣрно и шатко, безъ характеристическихъ
[168]подробностей. Ни одно событіе не является въ опредѣленныхъ чертахъ; нигдѣ не видно выдающихся точекъ; ни одинъ фактъ не уясненъ, ни одинъ не выступаѣтъ въ своей необходимости; связь лишь внѣшняя; нигдѣ нѣтъ пониманія сущности и значенія событій. При такомъ изложеніи свѣтъ исторіи угасаетъ, и она становится не чудесной даже, а пустой сказкой. Разсужденія и взгляды, не разъ попадающіеся въ книгѣ, такого же свойства. Читающая наша публика давно переросла такіе жалостные философскіе начатки. Узкая мораль, цѣпляющаяся за отдѣльные факты, никого не удовлетворитъ…»
Эти и еще бо́льшіе недостатки, указанные проницательнымъ берлинскимъ рецензентомъ, Фарнгагеномъ фонъ Энзе, я бы еще простилъ Вальтеръ Скотту. Всѣ мы люди, и лучшій изъ насъ можетъ иной разъ написать плохую книгу. Скажутъ, что книга ниже всякой критики, и дѣло съ концомъ. Удивительно то, что въ этомъ новомъ произведеніи Вальтеръ Скотта мы не находимъ даже прекраснаго его стиля. Напрасно пересыпаетъ онъ мѣстами безцвѣтную, будничную рѣчь красными, голубыми и зелеными словами, напрасно прикрываетъ прозаическую наготу блестящими клочками изъ поэтовъ, напрасно обираетъ онъ ноевъ ковчегъ ради бестіальныхъ сравненій, напрасно даже приводитъ тексты, чтобы замаскировать глупыя мысли. Еще удивительнѣе то, что Вальтеръ Скотту не удалось даже выказать своего врожденнаго таланта рисовать образы, не удалось представить и внѣшности Наполеона. Вальтеръ Скоттъ не почерпнулъ ничего изъ прекрасныхъ картинъ, изображающихъ императора въ средѣ его генераловъ и сановниковъ, тогда какъ всякой, безъ предубѣжденія подходящій къ этимъ картинамъ, глубоко поражается трагическимъ спокойствіемъ и античной стройностью чертъ этого лица, которое представляетъ такой разительный контрастъ современно-подвижнымъ, живописнымъ лицамъ, и обличаетъ какъ-будто олимпійское происхожденіе. Ужъ если шотландскій поэтъ не умѣлъ изобразить фигуры императора, нечего отъ него и требовать пониманія его характера. Я готовъ простить ему хуленіе бога, котораго онъ не знаетъ. Надо простить ему и то, что онъ считаетъ богомъ своего
[169]Велингтона и, при апоѳеозѣ его, приходитъ въ такое благоговѣніе, что не знаетъ, съ чѣмъ и сравнить его, не смотря на умѣнье свое брать сравненія изъ царства животныхъ.
Какъ ни велика моя терпимость относительно Вальтеръ Скотта — я готовъ простить ему пустоту, ошибки, клеветы и глупости его книги, готовъ простить даже скуку, причиненную мнѣ ею, но никакъ не прощу ему ея направленія. Направленіе это ни больше ни меньше, какъ оправданіе англійскаго министерства въ отношеніи преступленія на св. Еленѣ. «Въ этомъ процессѣ англійскаго министерства съ общественнымъ мнѣніемъ», какъ выражается берлинскій рецензентъ: «Вальтеръ Скоттъ играетъ роль адвоката.» Онъ присоединяетъ къ своему поэтическому таланту адвокатскія уловки, чтобы извратить факты и исторію, и кліенты его, кои въ то-же время и его патроны, могли бы, кажется, сверхъ договорной платы, сунуть ему въ руку и кое-что на водку.
Англичане только умертвили императора, а Вальтеръ Скоттъ продалъ его. Это настоящая шотландская штука, настоящая національная шотландская штучка; видно, шотландская алчность осталась старою, грязною алчностью, и не очень-то измѣнилась со временъ Нэзби, когда шотландцы продали своего короля, ввѣрившагося ихъ защитѣ, за четыреста тысячъ фунтовъ стерлинговъ, его англійскимъ палачамъ. Этотъ король былъ тотъ самый Карлъ Стюартъ, котораго такъ громко воспѣваютъ теперь каледонскіе барды. Англичанинъ убиваетъ, а шотландецъ продаетъ и воспѣваетъ.
Англійское министерство открыло съ этою цѣлью своему адвокату архивъ foreign office, и въ девятомъ томѣ своего произведенія онъ ловко воспользовался актами, которые могли бросить пріятный свѣтъ на его партію и непріятную тѣнь на ея противниковъ. Вслѣдствіе этого девятый томъ представляетъ нѣкоторый интересъ, при всей своей эстетической ничтожности, въ которой ни чуть не уступаетъ предшествующимъ томамъ: ожидаешь значительныхъ актовъ, и, не находя ихъ, видишь въ этомъ доказательство, что таковыхъ и вовсе не имѣется въ пользу англійскихъ министровъ. Это отрицательное содержаніе книги — важный результатъ.
Богатства, извлеченныя изъ англійскаго архива, ограничиваются нѣсколькими достовѣрными сообщеніями благороднаго сэра Годсона-Ло и его мирмидоновъ, и нѣсколькими свидѣтельствами генерала Гурго́, который, если только свидѣтельства эти дѣйствительно принадлежатъ ему, заслуживаетъ равномѣрнаго вѣроятія, какъ безстыдный измѣнникъ своего императора и благодѣтеля. Я не хочу изслѣдовать сущности этихъ свидѣтельствъ; можетъ быть они и вѣрны, такъ какъ ихъ утвердилъ и баронъ Штюрмеръ, одинъ изъ трехъ статистовъ великой трагедіи. Но и въ такомъ случаѣ они доказываютъ только, что сэръ Годсонъ-Ло былъ не единственный мерзавецъ на островѣ св. Елены. Съ подобнаго-то рода пособіями и жалостными доносами приступаетъ Вальтеръ Скоттъ къ описанію заключенія Наполеона, и старается убѣдить насъ, что эксъ-императоръ (такъ называетъ его эксъ-поэтъ) не могъ сдѣлать ничего умнѣе, какъ передаться англичанамъ, хотя и долженъ былъ заранѣе знать, что его увезутъ на островъ св. Елены; что тамъ съ нимъ превосходно обращались, давали ему вдоволь и ѣсть и пить, и что онъ, наконецъ, въ полномъ цвѣтѣ и здоровьи, и какъ истинный христіанинъ, умеръ отъ рака въ желудкѣ.
Заставляя такимъ образомъ Наполеона предвидѣть, какъ далеко будетъ простираться великодушіе англичанъ, а именно до острова св. Елены, Вальтеръ Скоттъ снимаетъ съ него обычный упрекъ, будто трагическое величіе его несчастія такъ его вдохновило, что онъ принялъ цивилизованныхъ англичанъ за персидскихъ варваровъ, а бифстексную кухню Сен-Джемса за домъ великаго короля — и сдѣлалъ героическую глупость. Вальтеръ Скоттъ производитъ императора и въ величайшіе поэты, какіе когда либо жили на свѣтѣ; ибо онъ серіозно утверждаетъ, что достопамятныя творенія, сообщающія намъ о страданіяхъ Наполеона на св. Еленѣ, писаны всѣ подъ его диктовку.
Не могу при этомъ не замѣтить, что эта часть Вальтеръ Скоттовой книги, равно какъ и сочиненія, о которыхъ онъ говоритъ тутъ, въ особенности записки О’Меары и разсказъ капитана Метланда, напоминаютъ мнѣ подчасъ уморительнѣйшую исторію, и горькое душевное негодованіе мое готово
[171]перейти вдругъ поневолѣ въ веселый смѣхъ. Исторія эта впрочемъ не что иное, какъ «Похожденія Гуливера», книга, такъ много смѣшившая меня въ дѣтствѣ своими забавными разсказами о томъ, какъ маленькіе лиллипуты не знали, что имъ дѣлать со своимъ большимъ плѣнникомъ, какъ они всячески лазили на него и связывали его безчисленнымъ множествомъ тонкихъ волосковъ, какъ они съ великими усиліями воздвигли для него особенный большой домъ, какъ жаловались на огромное количество жизненныхъ припасовъ, потребляемыхъ ежедневно великаномъ, какъ они чернили его въ государственномъ совѣтѣ и постоянно плакались, что онъ слишкомъ дорого стоитъ странѣ, какъ имъ хотѣлось убить его, но они боялись его и послѣ смерти, ибо трупъ его могъ произвести заразу, какъ наконецъ рѣшились они прославиться великодушіемъ, оставить ему его титулъ, и только выколоть глаза и т. д. Конечно, лиллипуты вездѣ, гдѣ является великій человѣкъ среди мелкихъ людей: они безустанно и самымъ мелочнымъ образомъ мучатъ его, и сами отъ него терпятъ много горя и безпокойства; но напиши Свифтъ свою книгу въ наше время, въ ней, какъ въ ясномъ зеркалѣ, всѣ увидали бы не что иное, какъ исторію наполеонова плѣна, и узнали бы по всему, даже по цвѣту платья и лица, мучившихъ его пигмеевъ.
Только конецъ сказки на св. Еленѣ иной; императоръ умираетъ отъ рака въ желудкѣ, и Вальтеръ Скоттъ увѣряетъ, что это единственная причина его смерти. Я не хочу спорить съ нимъ объ этомъ. Тутъ нѣтъ ничего невозможнаго. Очень можетъ случиться, что человѣкъ, привязанный къ орудію пытки, вдругъ совершенно естественно умретъ отъ апоплексическаго удара. Но злой свѣтъ станетъ говорить, что его убили истязатели. Злой свѣтъ забралъ ужъ разъ себѣ въ голову — смотрѣть на дѣло совсѣмъ иначе, нежели добрый Вальтеръ Скоттъ. Этотъ добрый человѣкъ, столь твердый въ Библіи, охотно приводящій священные тексты, видитъ въ этомъ бунтѣ стихій, въ этомъ ураганѣ, начавшемся при смерти Наполеона, ни больше ни меньше, какъ событіе равносильное тому, что случилось при смерти Кромвеля; но иначе смотритъ на это свѣтъ. Онъ видитъ въ смерти Наполеона
[172]вопіющее злодѣйство; закипающее въ сердцѣ чувство состраданія превращается въ поклоненіе; тщетно старается ораторствовать, какъ advocatus diavoli, Вальтеръ Скоттъ: всѣ благородныя сердца принимаютъ сторону покойнаго императора; всѣ благородныя сердца въ Европѣ презираютъ его маленькихъ палачей и великаго барда, ставшаго въ ихъ сообщество; музы вдохновятъ лучшихъ пѣвцовъ на прославленіе своего любимца, а смолкнутъ люди, провѣщаютъ камни, и грозно подымется изъ морскихъ волнъ мученическая скала св. Елены и разскажетъ грядущимъ тысячелѣтіямъ его трагическую исторію.
↑Коринна — героиня романа госпожи де Сталь «Коринна, или Италія», въ которомъ Италія и итальянцы описаны восторженно (прим. редактора Викитеки).
↑Августъ-Вильгельмъ Шлегель (1767—1845) — извѣстный критикъ и историкъ литературы, учитель Гейне по Боннскому университету (прим. редактора Викитеки).
↑Карлъ-Эрнстъ Шубартъ (1796—1861) — авторъ опубликованной въ 1821 году книги «Идеи, относящіеся къ Гомеру и его вѣку. Этико-историческій трактатъ». Въ 1820 году Шубартъ выпустилъ двухтомный трудъ о Гёте (прим. редактора Викитеки).
↑Феликсъ Мендельсонъ Бартольди (1809—1847) — извѣстный композиторъ, пианистъ и дирижеръ, уже въ раннемъ возрасте проявившій свои музыкальныя способности (прим. редактора Викитеки).
↑Стихи В. Мюллера (прим. Гейне ?) Гейне цитируетъ здѣсь пятую строфу стихотворенія Вильгельма Мюллера «Винета» (прим. редактора Викитеки).
↑Во французскомъ изданіи Reisebilder Гейне, вмѣсто доктора Л. поставилъ стараго библіотекаря Штифеля. Переводч.
↑буквы «оня» полностью закрыты чёрным пятном (прим. редактора Викитеки).
