Вчера я с Главконом[1] сыном Аристона, сошел в 327. Пирей[2] поклониться божеству[3], а вместе посмотреть, как будет идти праздник, совершаемый ныне в первый раз. И мне показалось, что церемония выполнена здешними жителями столь же хорошо и благоприлично, как будто бы выполняли ее сами Фракияне. Поклонившись и посмотревши, мы отправились назад в город. Тут Полемарх, сын B. Кефалов[4] увидев издали, что мы спешим домой, приказал своему мальчику догнать нас и просить, чтобы мы подождали. Мальчик, схватив меня сзади за плащь, сказал: Полемарх просит вас подождать. — А я обернулся и спросил: где же он? — Он назади, идет сюда, отвечал мальчик; подождите, сделайте милость. — Хорошо, подождем, сказал Главкон. — немного спустя, к нам C. присоединились и Полемарх, и Адимант, сын Главкона, и Никират[5], сын Никиаса, и некоторые другие, возвращавшиеся с церемонии. — Тогда Полемарх сказал: Сократ! вы, кажется, спешите в город. — Тебе нехудо кажется, отвечал я. — А видишь ли, сколько нас[6]? прибавил он. — Как не видеть? — Так вам, говорит, надобно или быть посильнее этого общества, или остаться здесь. — Но есть еще одно, возразил я: убедить вас, что должно дать нам отпуск. — А разве возможно убедить тех, которые не слушают? подхватил он. — Совершенно невозможно, отвечал Главкон. — Будьте же уверены, сказал он, что мы слушать 328. вас не станем. — Ужели вы не знаете, примолвил Адимант, что вечером, в честь божества, будет бег с факелами[7] на конях? — На конях? воскликнул я; да это новость: то есть, обгоняя друг друга на конях, будут передавать[8] один другому факелы? Или как ты говоришь? — Именно так, отвечал Полемарх; и сверх того устроят ночные увеселения, которые стоит посмотреть. После ужина мы увидим их и, встретив там много молодых людей, будем разговаривать с ними. Останьтесь-ка, не упрямтесь. — Да, приходится остаться, сказал Главкон. — Если угодно, пусть так и будет, примолвил я. — Итак B. мы пошли в дом к Полемарху и встретили там Полемарховых братьев — Лизиаса и Эвтидема, вместе с Халкидонцем Тразимахом[9] Пеанцем Хармантидом и Клитофоном Аристонимовым. Тут же был и отец Полемарха C. — Кефал. Он показался мне очень устаревшим; ибо прошло много времени с тех пор, как я не видел его. Старик сидел увенчанный, на мягком, покрытом подушкой стуле[10], потому что приносил жертву на домашнем жертвеннике. Мы уселись подле него, так как здесь вокруг стояли стулья. Увидев меня, он тотчас сделал мне приветствие и сказал: Сократ! ты ныне редко жалуешь к нам в Пирей; а надобно. Если бы я имел довольно силы легко ходить в город, то тебе хоть бы D. и не бывать здесь; тогда мы сами посещали бы тебя. А теперь ты должен приходить к нам чаще; ибо знай, что чем более чуждыми становятся для меня удовольствия телесные, тем сильнее возрастает во мне желание и удовольствие беседовать. Итак не отказывайся, но и занимайся-таки с этими молодыми людьми, да не забывай навещать E. и нас, как друзей и коротких знакомых. — Какже; мне приятно, Кефал, беседовать с глубокими старцами, сказал я: они уже прошли тот путь, которым идти, может быть, понадобится и нам; а потому у них-то, думаю, должно спрашивать, каков он, — ухабист и труден, или легок и ровен. Особенно тебе я охотно верил бы в этом отношении; потому что ты уже в том возрасте, который поэты называют порогом старости. Что же, трудна эта часть жизни? как ты скажешь? — Я скажу тебе, Сократ, ради Зевса, именно то, что мне кажется, отвечал 329. он. Несколько нас человек, почти равных лет, часто сходимся в какое-нибудь одно место, оправдывая старинную пословицу[11]. В наших собраниях многие оплакивают вожделенные для них удовольствия юности, воспоминания о любовных связях, попойках, пирушках и других забавах того же рода, и обнаруживают брюзгливость, как будто лишились чего-то великого, как будто в те времена они жили прекрасно, а теперь вовсе не живут. А иные оскорбляются и тем, что их старость B. подвержена насмешкам со стороны ближних; а потому о ней, как о виновнице всех своих зол, они поют ту же жалобную песню. Но, по-моему, Сократ, так они не попадают на причину. Если бы причиною действительно была старость, то и я терпел бы от ней то же самое, что все прочие, достигшие того же возраста. Напротив, мне уже случалось встречаться и с другими — не такими стариками, и с Софоклом. Раз кто-то спросил поэта Софокла: каков ты теперь, Софокл, в отношении к удовольствиям C. любви? можешь ли еще иметь связь с женщиною? — А он отвечал: говори лучше, добрый человек; я ушел от этого, с величайшею радостью, как бегают от бешеного и жестокого господина. — Такой ответ мне и тогда казался хорошим, и теперь не менее нравится. В самом деле, старость, в отношении к подобным вещам, есть время совершенного мира и свободы. Когда страсти перестают раздражаться и ослабевают; тогда является именно состояние Софокла, — состояние освобождения от многих и D. неистовых господ. Причина и этого, Сократ, и домашних неприятностей — одна: не старость, а человеческий нрав. Если старики доблественны, и нрава легкого; то старость для них удобопереносима: а когда нет, — и старость и молодость, Сократ, равно несносны им. — Восхитившись его словами и желая возбудить его к дальнейшему разговору, я сказал: мне кажется, Кефал, что люди не примут таких твоих рассуждений: они подумают, что ты легко E. переносишь старость не от своего нрава, а потому, что владеешь великим богатством; говорят же, что у богатых много утех. — Ты прав, примолвил он; — точно, не примут, и однакож, думая так, ошибаются. Мне нравится ответ Фемистокла одному Серифянину[12], который порицал его, 330. говоря, что он обязан славою не самому себе, а своему отечеству. «Я не прославился бы, отвечал он, быв Серифянином, а ты, — быв Афинянином». Эта самая речь идет и к тем небогатым людям, которые с трудом переносят свою старость: т. е. и для человека добронравного нелегка может быть старость, сопровождаемая бедностью; и человеку недобронравному трудно бывает владеть собою, не смотря на богатство. — Но большая часть того, чем ты владеешь, Кефал, досталась ли тебе по наследству, спросил я, B. или приобретена самим тобою? — Где мне было приобресть, Сократ! отвечал он. Целою половиною своего состояния я обязан деду и отцу. Дед, соименник[13] мой, наследовал почти такое же богатство, какое теперь у меня, да еще сам увеличил его; а Лизаниас, мой отец, уменьшил его даже в сравнении с теперешним моим. Что же касается до меня, то я хотел бы передать его этим детям не уменьшенным, но хоть немного увеличенным против того, которое я получил. — Я спросил тебя об этом потому, сказал я, что не замечал в тебе большой C. привязанности к деньгам; а привязанности к ним не имеют те, которые не сами нажили их. Напротив, кто сам наживал деньги, тот любит их вдвое более, чем другие. Как поэты любят свои стихотворения, а отцы — своих детей: так разбогатевшие любят деньги, собственное стяжание, — любят, не по мере их полезности, подобно другим. Оттого-то обращение их и тяжело; оттого-то они и ничего не хвалят, кроме богатства. — Ты правду говоришь, отвечал он. — Без сомнения, D. примолвил я; но скажи мне еще вот что: каким самым великим благом думаешь ты насладиться, стяжав большое богатство? — О, мой ответ на это покажется убедительным, вероятно, не для многих, сказал он. Знай, Сократ, что кто близок к мысли о смерти; у того рождается боязнь и забота о таких предметах, о которых прежде он и не думал. Рассказываемые мифы о преисподней, что порочные должны там получить наказание, до того E. времени бывают им осмеиваемы; а тут в его душу вселяется мучительное недоумение, — что̀ если они справедливы. От слабости ли, свойственной старику, или уже от близости к той жизни, он как-то более прозирает в загробное. Полный сомнения и страха, он начинает размышлять и рассматривать, не обидел ли кого как-нибудь. Находя в своей жизни много несправедливостей и, подобно детям, нечаянно пробужденный от сна, он трепещет и живет с горькими ожиданиями. А кто не сознает 331. в себе ничего несправедливого; тому всегда сопутствует приятная надежда, добрая питательница старости, как говорит Пиндар[14]. Уж куда мило, Сократ, изображает он человека, проводящего свою жизнь праведно и свято.
Сладкую сердце его лелеет надежду;
Питает старость и ей сопутствует в жизни —
Эта надежда — правитель умами людскими,
Хитро которые, так изворотливо мыслят.
Да, он говорит удивительно как сильно. Потому-то я и полагаю, что приобретение денег весьма важно не для каждого человека, а только для добронравного. Деньги B. содействуют большею частью к тому, чтобы не обманывать и не лгать не-хотя, и выйти отсюда не боясь, что или богу не принесены известные жертвы, или людям не заплачено жалованье. Они доставляют много и иных выгод. Для человека с умом, по моему мнению, одно, конечно, лучше другого; однакож и богатство, Сократ, всё-таки весьма полезно. C. — Ты прекрасно рассуждаешь, Кефал, сказал я. Но эту самую справедливость назовем ли мы просто истиною, и отдаванием того, что получено от другого, или подобные поступки иногда бывают справедливы, а иногда нет? как бы так сказать: всякий ведь согласится, что кто взял оружие у своего друга, обладающего здравым умом, тот не должен отдавать его этому другу, сошедшему с ума, когда он того требует, — и отдавший был бы неправ даже и в том случае, когда высказал бы ему всю истину. D. — Твоя правда, отвечал он. — Следовательно не это определение справедливости, что она есть высказывание истины и отдавание взятого. — Нет, именно это, Сократ, подхватил Полемарх, если только верить Симониду. — Ну так предоставляю вам продолжать разговор, сказал Кефал; а мне уже пора заняться жертвоприношением. — Значит, твоим наследником[15] будет Полемарх? примолвил я. — Конечно, сказал он, усмехнувшись, и тотчас пошел к жертвеннику[16].
E.Скажи же ты мне, наследник беседы, продолжал я, какое мнение Симонида о справедливости, по-твоему, правильно. — То, отвечал Полемарх, что справедливость состоит в воздаянии всем должного. Говоря так, он, мне кажется, говорит хорошо. — Разумеется, примолвил я; Симониду то, нелегко не верить: ведь это человек мудрый и божественный. Однакож ты, Полемарх, может быть, и знаешь, что̀ говорит он; а я не знаю: уж верно не то, о чём мы сейчас рассуждали, — чтобы, то есть, залог, каков бы он ни был, отдавать требующему не в здравом уме, хотя залогом то в самом деле налагается долг. Не так ли? — Так. — Ведь залога никак не 332. следует отдавать, если требует его человек не в здравом уме? — Без всякого сомнения, отвечал он. — Стало быть, Симонид разумеет что-то другое, когда говорит, что справедливость состоит в воздаянии должного. — Да, другое, клянусь Зевсом: у него — та мысль, что долг друзей делать друзьям что-нибудь доброе, а зла не делать. — Понимаю, сказал я: тот отдает не должное, кто возвращает вевренные себе деньги, когда и принятие и возвращение их бывает вредно; друзьями же B. называются те, из которых один принимает, а другой отдает. Не эту ли мысль приписываешь ты Симониду? — Конечно эту. — Что ж? а врагам надобно ли воздавать то, чем мы при случае бываем им должны? — Да, непременно — то, чем должны, отвечал он; а долг врага, в отношении к врагу, состоит, думаю, в воздаянии того, что прилично, то есть в воздаянии зла. — Поэтому Симонид, сказал C. я, как поэт, изобразил значение справедливости, должно быть, гадательно, то есть мыслил, кажется, так, что справедливость состоит в воздаянии каждому, что̀ прилично, и это назвал долгом[17]. — А ты как же думаешь, спросил он? — Ради Зевса, отвечал я; да если бы кто-нибудь предложил ему вопрос: Симонид! чему и что должное, или приличное, воздает искусство врачебное? Какой, думаешь, дал бы он нам ответ? — Очевидно, сказал бы, D. что оно доставляет телам лекарства, пищу и питье. — А чему и что должное, или приличное, воздает искусство поварское? — Оно сообщает кушаньям вкусность. — Пусть; но кому и что может воздавать искусство справедливости? — Если надобно сообразоваться с прежними ответами, Сократ, сказал он; то это искусство друзьям оказывает пользу, а врагам наносит вред. — Поэтому справедливость он поставлял бы в делании добра друзьям и зла врагам? — Мне кажется. — Но кто особенно способен делать добро страждущим друзьям и зло врагам, в отношении к болезни и E. здоровью? — Врачь. — А кто — плавателям, в отношении к опасностям морского путешествия? — Кормчий. — Что же справедливый? какою деятельностью и в каком отношении может он быть полезен для друзей и вреден для врагов? — Мне кажется, нападением и защитою в сражении[18]. — Пусть; однакож людям, не страдающим болезнию, любезный Полемарх, врачь ведь не полезен. — Правда. — А не плавающим не полезен кормчий. — Да. — Стало быть, не сражающимся не полезен справедливый? — Нет, этого я не думаю. — Значит, справедливость полезна и во время мира? — Полезна. — Равно и земледелие. Не так ли? — Да. — Для собирания плодов? — Да. — И сапожническое мастерство? — Да. — 333. Скажешь, думаю, для приготовления обуви? — Конечно. — Ну что ж? а справедливость во время мира для какой нужды или приобретения почитаешь полезною? — Для сделок, Сократ. — Сделками ты называешь сношения, или что другое? — Разумеется, сношения. — Но с кем лучше и полезнее сноситься, когда хочешь расстановить шашки[19] — с B. человеком справедливым, или с игроком? — С игроком. — А при кладке плит и камней, неужели лучше и полезнее обратиться к человеку справедливому, чем к домостроителю? — Отнюдь нет. — В каких же сношениях справедливый будет, например, лучше цитриста, как цитрист бывает лучше справедливого в игре на цитре? — Мне кажется, в денежных. — Может быть, кроме употребления денег, Полемарх; потому что, когда надобно за деньги собща купить или продать лошадь, — полезнее, думаю, снестись с C. конюхом. Не так ли? — Видимо. — А когда корабль, — с кораблестроителем, или кормчим. — Естественно. — В каком же случае, для употребления золота или серебра собща, полезнее других человек справедливый? — В том, Сократ, когда бывает нужно вверить деньги и сберечь их. — То есть, когда надобно не употребить, а положить их, говоришь ты? — Конечно. — Значит, справедливость, в отношении к деньгам, тогда бывает полезна, когда деньги бесполезны? — Должно быть. — Подобным образом, D. для хранения садового резца в общественном и домашнем быту, полезна справедливость; а для употребления его, нужно искусство садовника? — Очевидно. — И чтобы сохранить щит и лиру без употребления, скажешь, полезна справедливость; а когда нужно употребить их, — требуются искусства оружейное и музыкальное? — Необходимо. — Так и во всём другом, справедливость при полезности бесполезна, а при бесполезности E. полезна? — Должно быть. — Не слишком же важное у тебя дело справедливость, друг мой, если она полезна для бесполезного. Рассмотрим-ка следующее: Не правда ли, что человек в сражении, в кулачном бою, или в каком-нибудь другом случае, умеющий ударить, умеет и поберечься? — Конечно. — И умеющий сохранить себя от болезни, 334. не подвергаясь ей, умеет и сообщать ее? — Я думаю. — А оберегатель-то лагеря — не тот ли хорош, который знает также, как похитить замыслы и действия неприятелей? — Конечно. — Значит, кто — отличный чего-нибудь сторож, тот и отличный вор той же вещи. — Естественно. — Итак, если человек справедливый умеет сохранять деньги, то умеет и похищать их. — Ход речи действительно требует такого заключения, сказал он. — Следственно человек справедливый, по-видимому, есть вор, и этому ты научился, кажется, у Омира, который, превознося похвалами B. Одиссеева деда по матери, Автолика, заключает, что он, более всех людей, отличался воровством и обманом. Так выходит, что справедливость, и по твоему, и по Омирову, и по Симонидову мнению, есть искусство воровать, — в пользу то есть друзьям и во вред врагам[20]. Не так ли ты говорил? — О нет, ради Зевса; я и сам не знаю, что̀ говорил. Впрочем мне всё еще представляется, что справедливость велит приносить пользу друзьям и вредить врагам. — Но друзьями тех ли называешь ты, которые всякому только кажутся добросердечными, или тех, C. которые в самом деле добросердечны, хотя бы и не казались? Такой же вопрос и о врагах. — Естественно любить тех, отвечал он, которых почитают добросердечными, и ненавидеть тех, которых признают лукавыми. — Да не обманываются ли люди в этом отношении? то есть, не кажутся ли им добросердечными многие недобросердечные, и наоборот? — Обманываются. — Значит, для таких людей добрые — враги, а злые — друзья. — Конечно. — И в этом случае справедливость всё-таки требует, чтобы они D. приносили пользу злым и вредили добрым? — Явно. — Между тем добрые-то справедливы и несправедливыми быть не могут. — Правда. — Так, по твоим словам, справедливо делать зло и неделающим несправедливости. — О нет, Сократ, отвечал он; такая мысль преступна. — Стало быть, справедливо вредить несправедливым, и приносить пользу справедливым, сказал я. — Поступающий так, кажется, лучше того. — Но так-то, Полемарх, многим, ошибающимся в людях, случится признавать за справедливое — вредить друзьям, потому что они кажутся им E. злыми, — и приносить пользу врагам, потому что они, по их мнению, добры. А тогда ведь мы будем утверждать противное тому, что приписали Симониду. — И часто случается, отвечал он; но давай поправимся: мы, должно быть, неправильно определили значение друга и врага. — А как определили, Полемарх? — Сказали, что друг — тот, кто кажется добросердечным. — Каким же образом поправиться? спросил я. — Друг и кажется добросердечным, и действительно таков, отвечал он: а 335. кто только кажется добросердечным, в самом же деле не таков; тот, хоть и кажется, а не друг. Подобное же определение и врага. — Из твоих слов видно, что друг будет добр, а враг — зол. — Да. — Но справедливому то прикажешь приписать иное, или то, что приписано прежде, то есть, справедливость требует другу делать добро, а врагу зло? Не прибавить ли к этому вот чего: справедливость требует — другу, так как он добр, делать добро, а врагу, так как он зол, вредить? — Без сомнения, отвечал он; это, мне кажется, хорошо сказано. — B. Однакож к человеку справедливому идет ли наносить вред кому бы то нибыло из людей? спросил я. — Уж конечно, сказал он, людям лукавым-то и враждебным надобно вредить. — А что, лошади, когда им вредят, лучше ли становятся, или хуже? — Хуже. — По качествам собак, или лошадей? — По качествам лошадей. — Стало быть, и собаки, когда им вредят, становятся хуже по качествам не лошадей, а собак? — Необходимо. — Ну, а когда вредят людям, C. друг мой, — не скажем ли мы также, что они становятся хуже по качествам человеческим? — Конечно скажем. — Но справедливость — не человеческая ли добродетель? — И это необходимо. — Значит, люди, когда им вредят, по необходимости становятся несправедливее, друг мой. — Вероятно. — Но могут ли музыканты, посредством музыки, образовать не-музыкантов? — Невозможно. — Или конюшие, посредством науки коннозаводства, — не-конюших? — Нельзя. — А справедливые, посредством справедливости, — D. несправедливых? Или вообще, добрые, посредством добродетели, — злых? — Никак невозможно. — Ведь не теплоте, думаю, свойственно прохлаждать, а противному. — Да. — И не сухости — увлажнять, а противному. — Конечно. — И не доброму вредить, а противному. — Кажется. — Но справедливые верно добры? — Конечно. — Следовательно не тот будет вредить, Полемарх, кто справедлив, — другу ли то, или кому иному, а тот, кто противен ему, то есть несправедлив. — E. Ты, Сократ, говоришь совершенную правду, сказал он. — Поэтому, кто справедливое поставляет в воздаянии каждому должного и разумеет это так, что человек справедливый врагам обязан вредит, а друзьям приносить пользу; тот, говоря подобные вещи, не мудрец, потому что говорит неправду, так как мы нашли, что вредить, кому бы то ни было, есть дело вовсе несправедливое. — Согласен, сказал он. — Будем же спорить собща и заодно, примолвил я, если кто вздумает навязывать это Симониду, Виасу, Питтаку, или кому другому из мужей мудрых и славных. — Я в самом деле готов принять участие в споре, сказал он. — А знаешь ли, спросил я, чье, 336. кажется мне, то положение, что справедливость велит приносить пользу друзьям и вредить врагам? — Чье? сказал он. — Думаю, оно принадлежит либо Периандру, либо Пердикке, либо Ксерксу, либо фивскому Исминиасу[21] либо кому другому из тех людей, которые слишком полагаются на свою силу и обладают богатством. — Совершенная правда, заметил он. — Положим, сказал я. Но если не в этом состоит справедливость и не это — справедливое; то чем же иным можно бы признать его?
Среди нашего разговора Тразимах неоднократно B. порывался прервать речь, но всё был удерживаем другими, тут сидевшими, которым хотелось выслушать беседу до конца. Когда же мы остановились и я предложил этот вопрос, — он уже не удержался, но, наёжившись подобно зверю, подбежал к нам, как будто с тем, чтоб изорвать нас. Я и Полемарх испугались; а он, крича на средине комнаты, сказал: Какая болтовня давно уже обуяла C. вами, Сократ! Какими глупостями меняетесь вы, уступая друг другу! Если уж в самом деле ты хочешь узнать, что такое справедливость, то не ограничивайся одними вопросами и не любуйся опровержением предлагаемых тебе ответов. Ведь известно, что спрашивать легче, нежели отвечать. Так отвечай сам и скажи, что̀ ты почитаешь D. справедливым. Да не говори мне, что это должное, что это полезное, что это выгодное, что это прибыточное, что это пригодное. Всё, что говоришь, говори ясно и точно, а таких пустяков не принимаю[22]. — Пораженный этими словами, я посмотрел на него со страхом и подумал: что̀ если бы он взглянул на меня прежде, чем я на него? — мне и слова бы не вымолвить[23]. Но так как неистовство E. Тразимаха началось речью; то мой взгляд на него был первый, а потому, имея возможность отвечать, я сказал с трепетом: Не гневайся на нас, Тразимах. Если я и он, при исследовании предмета, в чём-нибудь погрешили, то — будь уверен, — погрешили против воли. Подумай, что, ища золота, мы охотно не уступили бы друг другу в искании и не мешали бы самим себе найти его: таким же образом, ища справедливости, которая драгоценнее всякого золота, могли ли мы столь безумно уступать один другому и не стараться открыть ее всеми силами? Нет, не мысли этого, друг мой. Напротив, я думаю, что 337. мы не в состоянии, и потому от вас, людей сильных, заслуживаем больше сожаления, чем гнева.
Выслушав это, он усмехнулся слишком принужденно и примолвил: Вот она и есть, клянусь Ираклом, обыкновенная Сократова ирония. Я уже наперед заметил и этим, что ты не захочешь отвечать, но будешь притворяться и скорее всё сделаешь, чем согласишься давать ответы на чьи-нибудь вопросы. — Разумеется, ты — мудрец, Тразимах, сказал я, следственно знаешь, что если кого спросишь, как велико число двенадцать, и спрашивая, наперед скажешь: не говори мне, сударь, что двенадцать равны B. дважды-шести, или трижды-четырем, или шестью-двум, или четырежды-трем; иначе твоей болтовни я не приму; то уже для тебя, думаю, понятно, что никто не будет в состоянии отвечать на такой вопрос. А когда бы спросили тебя: что ты это говоришь, Тразимах? как же не сказать ничего того, что ты наперед сказал? да если это-то справедливо[24], — неужели надобно говорить отличное от справедливого? или как тебе кажется? — что отвечал бы ты на это? — Так, сказал он; это как раз походит на то[25]. — C. Какая нужда, примолвил я, пусть и не походит; да если спрошенному кажется так, — думаешь ли, что он будет отвечать не то, что представляется ему самому, хотя бы мы запрещали, хотя бы нет? — Не намерен ли и ты так же делать? спросил он; не хочешь ли и ты говорить то, что̀ я запретил? — Неудивительно, отвечал я, если к этому D. приведет меня исследование. — А что, когда я укажу на другой ответ о справедливости, сказал он, который отличен от всех тех и лучше их? — какое тогда изволишь избрать себе наказание[26]? — Какое больше, отвечал я, кроме того, которому должен подвергнуться человек незнающий? Вероятно, надобно будет поучиться у знающего; — и на такое наказание я охотно соглашусь. — Сладок ты, примолвил он; но за то, что будешь учиться, заплати-ка деньги. — Пожалуй, если бы они были, сказал я. — Есть, есть! вскричал Главкон. Как скоро нужны деньги, Тразимах, E. — говори, мы все здесь внесем за Сократа. — Конечно, сказал он; видно для того, чтобы Сократ был верен своему обычаю, то есть, сам не отвечал, а подхватывал ответы другого и опровергал их. — Да как же отвечать-то, любезный мой, когда, во-первых, не знаешь и признаешься в своем незнании, и когда, во-вторых, если бы и имел какое понятие о предмете, — человек порядочный запрещает тебе говорить, что̀ думаешь. Тебе конечно более пристало говорить; потому что ты-то вот 338. знаешь и можешь сказать. Так не откажись же и не скрывай; научи, сделай милость, своими ответами и меня, и этого Главкона, и всех других. — Вслед за мною, стали просить его и Главкон, и прочие, чтобы он не отказывался. Видно было, что Тразимаху и самому сильно хотелось говорить; его подстрекало желание похвалы, и он надеялся, что ответ будет прекрасен, но всё еще притворно спорил, заставляя меня отвечать. Наконец он должен был уступить и сказал: такова уж и есть мудрость Сократа, B. что сам он не хочет учить, а бродит и учится у других, да еще и не платит за то благодарностью. — Что я учусь у других, был мой ответ, — это правда, Тразимах; но что я, по твоим словам, остаюсь неблагодарным, — это ложь. Благодарю, как могу; а могу благодарить только похвалою: денег у меня нет. И с каким усердием это делаю, когда чьи-нибудь слова мне нравятся, ты тотчас же ясно узнаешь, как скоро будешь отвечать; потому что твои ответы, думаю, будут хороши. — Так C. слушай, сказал он: справедливым я называю не что иное, как полезное сильнейшему[27]. Ну, что же не хвалишь? видно не хочешь? — Наперед надобно понять, что ты говоришь, примолвил я; теперь пока еще не понимаю. Справедливое, говоришь, есть полезное сильнейшему: но что же бы это такое, Тразимах? Не разуметь ли тебя следующим образом? если наш Полидамас[28] — самый сильный боец, и для его тела полезно бычачье мясо; то и нам, которые слабее его, полезна и вместе справедлива та же самая пища. — Ты крайне бесстыден, D. Сократ, сказал он, — принимаешь слово в таком смысле, в каком только можно уронить его. — Совсем нет, отвечал я; но вырази свою мысль яснее. — Да разве ты не знаешь, сказал он, что одни из городов управляются тиранами, другие — народом, а иные — вельможами? — Как не знать? — И не тот ли сильнее в каждом городе, E. кто управляет? — Конечно. — Но всякая власть дает законы, сообразные с её пользою: народная — народные, тиранская — тиранские, то же и прочие. Дав же законы, полезные для себя, она объявляет их справедливыми для подданных, и нарушителя этих законов наказывает, как беззаконника и противника правде. Так вот я и говорю, любезнейший, что во всех городах справедливое 339. — одно и то же: это — польза постановленной власти. Но власть господствует; стало быть, кто правильно мыслит, тот и заключит, что справедливое везде одно, — именно, польза сильнейшего. — Теперь понимаю, что̀ ты говоришь, сказал я: остается поучиться, истинны ли эти слова, или нет. Ведь и твой ответ — таков, Тразимах, что полезное справедливо: мне-то ты запрещал отвечать подобным образом, а между тем сам прибавил только «для сильнейшего». — Конечно прибавка маловажная[29], B. примолвил он. — Да и неизвестно еще, важна ли она; известно лишь то, что надобно исследовать, правду ли ты говоришь. И я тоже согласен, что справедливое есть нечто полезное: но ты прибавил и утверждаешь, что полезное для сильнейшего; а я не знаю этого; стало быть, надобно исследовать. — Исследывай, сказал он. — Так и будет, продолжал я. Скажи-ка мне: почитаешь ли ты действительно справедливым повиноваться C. правительству? — Да. — А правители во всех городах непогрешимы, или могут и погрешать? — Без сомнения, могут и погрешать, отвечал он. — Следовательно, приступая к постановлению законов, одни из них предписывают правое, другие неправое? — Я думаю. — Предписывать же правое значит ли предписывать полезное самому себе, а неправое — неполезное? Или как ты полагаешь? — Я полагаю так. — Но что предписано, то подчиненные должны исполнять, и это есть дело правое? — Какое же иначе? — Стало быть, по твоим словам, справедливо будет D. исполнять нетолько полезное сильнейшему, но и противное тому, — неполезное. — Что ты говоришь? сказал он. — Кажется, — то же, что̀ и ты. Рассмотрим получше: не согласились ли мы, что правители, давая предписание подчиненным, иногда погрешают против того, что̀ в отношении к ним самим есть наилучшее, и между тем для подчиненных исполнять предписания правителей есть дело правое? Не согласились ли мы в этом? — Я думаю, отвечал он. — Так E. рассуди, сказал я: ты согласился, что справедливо будет исполнять неполезное для сильнейших и правителей, когда, то есть, они нехотя предписывают зло самим себе, и в то же время справедливо будет, говоришь, исполнять то, что они предписали. В таком случае, мудрейший Тразимах, не придем ли мы к необходимости признавать справедливым исполнение противного тому, что ты говоришь? Тут ведь подчиненным предписывается исполнять неполезное для сильнейшего. — Да, это, Сократ, очень ясно, 340. клянусь Зевсом, сказал Полемарх. — Особенно, если засвидетельствуешь[30] ты, подхватил Клитофон. — А к чему тут свидетельство? сказал он; ведь сам Тразимах сознается, что правители иногда предписывают злое для самих себя и что исполнять это — со стороны подчиненных есть дело правое. — Конечно, по мнению Тразимаха, исполнять повеления, даваемые правителями, есть дело правое, Полемарх. — И пользу сильнейшего счел он также делом правым, Клитофон. Допустив же то и другое, он B. тотчас согласился, что сильнейшие иногда предписывают низшим и подчиненным исполнять дела, несообразные со своею пользою. А при согласии на это, польза сильнейшего становится уже делом не более правым, как и непольза. — Но пользою сильнейшего, заметил Клитофон, названо то, что̀ сам сильнейший признает для себя полезным. Это-то надобно исполнять низшему, и это-то Тразимах почитает справедливым. — Однакож он говорил C. не так, отвечал Полемарх. — Какая нужда, Полемарх, сказал я: если Тразимах теперь говорит уже так, то так и будем понимать его.
Скажи-ка мне, Тразимах, то ли хотел ты назвать справедливым, что̀ сильнейшему представляется полезным для сильнейшего, было ли бы это в самом деле полезно или не полезно? Так ли мы должны понимать тебя? — Всего менее, отвечал он; ты думаешь, что сильнейшим я называю погрешающего, когда он погрешает? — Да, D. мне думалось, что это твоя мысль, сказал я, как скоро правителей признал ты не непогрешимыми, а подверженными ошибкам. — Какой ты лжетолкователь в разговорах, Сократ! Врачом ли, например, назовешь ты человека, погрешающего касательно больных, — именно в отношении к тому, в чём он погрешает? логиком ли — человека, погрешающего в умозаключении, именно тогда, когда он подвергается этому самому роду погрешностей? Я думаю, что мы так только говорим, будто погрешил врачь, погрешил логик, грамматик: в самом же деле ни один из E. них и никогда не погрешает, будучи тем, чем мы кого называем. Говоря собственно, или со свойственною тебе самому точностью, из мастеров никто не грешит; потому что погрешающий погрешает от недостатка знания в том, в чём он — не мастер: то есть ни мастер, ни мудрец, ни какой правитель не погрешает тогда, когда он — правитель; хотя всякий говорит, что врачь погрешил, правитель погрешил. Так-то понимай ты и мой 341. теперешний ответ. Настоящий смысл его таков: правитель, поколику правитель, не погрешает; не погрешая же, предписывает наилучшее самому себе, — и подчиненный должен исполнять это. Одним словом, — как и прежде сказано, справедливым я называю того, кто делает полезное сильнейшему. — Пускай, Тразимах, сказал я: так ты почитаешь меня лжетолкователем? — Без сомнения, отвечал он. — Видно думаешь, что вопросы, которые я предлагал тебе, предлагал с умыслом хитрить в разговоре? — Это мне совершенно известно, сказал он: только ведь ничего не выиграешь; потому что, сколько ни хитри ты, — замысл твой не спрячется, сколько ни укрывайся, — не B. пересилишь меня в речи. — Да и не намерен, почтеннейший, сказал я. Но чтобы опять не случилось с нами того же, определи, как будешь ты разуметь правителя и человека сильнейшего, выполнение пользы коего низший должен почитать делом справедливым: — так ли, как о нём обыкновенно[31] говорят, или в смысле точном, как ты сейчас сказал? — Я буду разуметь правителя в смысле точном, отвечал он: хитри теперь и клевещи, сколько можешь, — C. умаливать не стану; да только не успеть тебе. — Неужели, думаешь, я до того безумен, продолжал я, что решусь стричь льва[32], — клеветать на Тразимаха? — Ты было и решался, сказал он; да куда тебе! — Но довольно об этом, примолвил я. Скажи-ка[33] мне: врачь в смысле точном, о котором ты сейчас говорил, есть ли собиратель денег, или попечитель о больных? да говори о враче истинном. — Попечитель о больных, отвечал он. — А кормчий? истинно кормчий есть ли правитель корабельщиков, или корабельщик? — D. Правитель корабельщиков. — Ведь не то, думаю, надобно брать в расчет, что он плавает на корабле, и что следовательно должен называться корабельщиком; потому что кормчий называется не по плаванию, а по искусству и по управлению корабельщиками. — Правда, сказал он. — Но для каждого искусства есть ли что-нибудь полезное? — Конечно есть. — И искусство, спросил я, не к тому ли естественно направляется, чтобы отыскивать полезное для всякого и производить это? — К тому, отвечал он. — А для каждого искусства есть ли нечто полезное вне его, в чём оно имеет нужду? или каждое из них достаточно само для себя, чтобы сделаться совершеннейшим? — Как E. это? — Например, пусть бы ты спросил меня, сказал я: довольно ли телу быть телом, или оно в чём-нибудь нуждается? — я отвечал бы, что непременно нуждается. Для того-то врачебное искусство ныне и изобретено, что тело худо и что таким быть ему не довольно. Стало быть, это искусство приготовлено для доставления пользы телу. Говоря так, правильно ли, кажется тебе, сказал бы я, или 342. нет? — Правильно, отвечал он. — Что же теперь? самое это врачебное искусство — худо ли оно? Равным образом и всякое другое — нуждается ли в каком-нибудь совершенстве, как, например, глаза — в зрении, уши — в слышании? И потому для искусств требуется ли еще искусство, которое следило бы за их пользою и производило ее? В самом искусстве есть ли какой-нибудь недостаток, и каждое из них имеет ли нужду в ином искусстве, которое наблюдало бы его пользу? А это наблюдающее не чувствует ли B. надобности опять в подобном, и так до бесконечности? Или оно само заботится о своей пользе? Или, для усмотрения пользы относительно худого своего состояния, не нуждается ни в самом себе, ни в другом, — так как ни одному искусству не присуще ни зло, ни заблуждение, и искусство не обязано искать пользы чему-нибудь иному, кроме того, для чего оно — искусство, само же, как правое, оно — без вреда и укоризны, пока всякое из них сохраняет именно ту целость, какую должно̀ иметь? Смотри-ка, в принятом тобою точном смысле так ли это, или иначе? — Кажется, так, C. сказал он. — Значит, искусство врачебное, спросил я, старается доставить пользу не врачебному искусству, а телу? — Да, отвечал он. — И конюшенное — не конюшенному, а коням, и всякое другое — не само себе, — так как ни в чём не нуждается, — а тому, в отношении к чему оно есть искусство? — Видимо так, сказал он. — Но искусства-то, Тразимах, над тем, для чего они — искусства, конечно начальствуют и имеют силу. — Согласился, хоть и с трудом. — Стало быть, и всякое также знание имеет в виду и представляет пользу не сильнейшего, а низшего и подчиненного себе. — Согласился наконец и на это, D. а пробовал было спорить. — Когда же он согласился, — я спросил: Так, не правда ли, что всякий врачь, как врачь, предписывает пользу, имея в виду не врача, а больного? Ведь мы согласились, что врачь в смысле точном есть правитель тел, а не собиратель денег. Не согласились ли мы? — Подтвердил. — Не правда ли также, что и кормчий в смысле точном есть правитель корабельщиков, а не корабельщик? E. — Согласился. — Следовательно, такой-то кормчий и правитель будет предписывать пользу, имея в виду не кормчего, а корабельщика и подчиненного. — Едва подтвердил. — Поэтому, Тразимах, сказал я, и всякий другой, в каком бы то ни было роде управления, как правитель, предписывает полезное, имея в виду не себя самого, а подчиненного и того, в отношении к кому он есть деятель. На него он и смотрит, для его пользы и пригодности он и говорит всё, что говорит, и делает всё, что делает.
343.Когда наш разговор дошел до этого, и для всех было явно, что речь о справедливом обратилась в противную; тогда Тразимах, вместо того, чтобы отвечать, спросил меня: скажи мне, Сократ, есть ли у тебя нянька? — К чему это? возразил я; не лучше ли было бы тебе отвечать, чем предлагать такой вопрос? — Да к тому, сказал он, что она не обращает внимания на нечистоту твоего носа и не утирает тебя, когда нужно; ты у неё даже не отличаешь овец от пастуха. — Как же это именно? спросил я. — Так, что ты думаешь, будто овчары, B. или волопасы, заботятся о благе овец, либо быков, кормят их и ходят за ними, имея в виду что-нибудь другое, а не благо господ и свое собственное; и будто не те же мысли в отношении к подчиненным у самых правителей обществ, управляющих ими по надлежащему, какие — в отношении к овцам у пастухов: иное ли что-нибудь занимает их день и ночь, кроме того, как бы отсюда извлечь свою пользу? Ты слишком далек от понятия о справедливом и справедливости, о несправедливом и несправедливости: C. ты не знаешь, что справедливость и справедливое на самом деле есть благо чужое, то есть польза человека сильнейшего и правителя, а собственно для повинующегося и служащего это — вред. Людьми, особенно глупыми и справедливыми, управляет-то, напротив, несправедливость; подчиненные сами устрояют пользу правителя, как сильнейшего, и служа ему, делают его счастливым, а себя — нисколько. Смотреть надобно на то, величайший простяк, Сократ, что человек справедливый везде D. выигрывает менее, нежели несправедливый: и во-первых, в сношениях частных, когда тот и другой вступают в какое-нибудь общее дело, — нигде не найдешь, чтобы конец этого дела приносил более пользы справедливому, чем несправедливому, а всегда менее; во-вторых, в сношениях общественных, если бывают какие-нибудь денежные сборы, то из равных частей справедливый вносит больше, несправедливый меньше, а когда надобно получать, — первому E. не достается ничего, а последнему много. Да пусть даже тот и другой — лица правительственные: — всё-таки справедливому приходится, если не терпеть какого другого вреда, то, чрез опущение домашних дел, видеть их в худом состоянии, а пользы от дел общественных он не получает никакой — именно потому, что справедлив; мало того, — справедливый еще подвергается упрекам со стороны домашних и родственников за то, что, вопреки справедливости, не хочет ничего для них приготовит. У несправедливого же всё бывает напротив. Говорю, что̀ и недавно сказал: у человека многосильного, много и любостяжания. Так на то-то смотри, если хочешь судить, во сколько 344. полезнее ему лично быть несправедливым, чем справедливым. Легче же всего узнаешь это, когда дойдешь до несправедливости совершеннейшей, которая обидчика делает самым счастливым, а обижаемых и нежелающих обижать — самыми несчастными. Такова тирания, которая не понемногу похищает чужое — тайно и насильственно, не понемногу овладевает достоянием храмов и государственной[34] казны, имуществом домашним и общественным, но всецело. B. Обидчик, в частных видах преступлений, не укрывается, но подвергается наказанию и величайшему бесчестию. Совершатели этих злодеяний по частям называются и святотатцами, и поработителями людей, и подкапывателями стен, и обманщиками, и хищниками: напротив, кто нетолько похищает имущество граждан, но и самих содержит в узах рабства; тот, вместо этих постыдных имен[35], получает название счастливца — нетолько от граждан, C. но и от других, уверенных в совершенной его несправедливости; потому что порицатели несправедливости порицают ее не за то, что она делает неправду, а за то, что угрожает им собственными страданиями. Так-то, Сократ: несправедливость на известной степени — и могущественнее, и свободнее, и величественнее справедливости; поэтому, как я вначале сказал, справедливость есть польза сильнейшего, а несправедливость — польза и выгода собственная.
D.Сказавши это и своею порывистою и обильною речью заливши наши уши, как баньщик, Тразимах думал уйти; однакож бывшие тут не пустили его, но принудили остаться и сказанное подтвердить причинами. В этом именно я и сам имел великую нужду, а потому продолжал: О божественный Тразимах! поразив нас такою речью, ты намереваешься уйти и не хочешь достаточно научить, либо научиться, так ли оно в самом деле, или не так. Определение этого предмета неужели считаешь E. делом маловажным, а не правилом жизни, которым руководствуясь, каждый из нас мог бы прожить с наибольшею пользою? — Но разве я понимаю это иначе? примолвил Тразимах. — Однакож о нас-то по крайней мере, сказал я, ты, кажется, нисколько не заботишься, и тебе нет дела, худо ли, хорошо ли мы живем, не зная того, что̀, по твоим словам, ты знаешь. Нет, добрый человек, постарайся показать это и нам. Не в худое место положишь 345. ты свое добро, облагодетельствовав им нас, слушающих тебя в таком количестве. Что же касается до меня, то я всё-таки говорю тебе, что не верю и не думаю, будто несправедливость выгоднее справедливости, хотя бы даже оставили ее в покое и не мешали ей делать, что хочет. Да, добрый человек, пусть она несправедлива и в состоянии обижать либо тайно, либо насильственно: но меня-то не убедит, что с нею соединено больше выгоды, чем со справедливостию. Да может быть и еще кто-нибудь из B. нас то же чувствует, а не один я. Докажи же нам, почтеннейший, удовлетворительнее, что мы несправедливо думаем, предпочитая справедливость несправедливости. — Но как же я докажу тебе, спросил он? Если не веришь сейчас сказанному, то, что еще с тобою делать? Могу ли я свое слово, будто ношу, вложить в твою душу? — Ах, ради Зевса, не ты ведь, сказал я; ты только настаивай на том, что утверждал сначала: а если изменишь свое мнение, то изменяй открыто и не обманывай нас. Возвратимся C. к прежнему предмету. Видишь ли Тразимах? определив сперва значение настоящего врача, ты уже не думал о том, что впоследствии надобно также удержать значение и настоящего пастуха; напротив, думаешь, что если он пастух, то пасет овец, имея в виду не их благо, а пированье, как какой-нибудь едок и человек, приготовляющий себе роскошный стол, либо, если смотреть на проценты, как D. собиратель денег, а не как пастух. Между тем пастушество-то не заботится ни о чём, кроме того, над чем оно поставлено, как бы, то есть, вверенных себе овец привести в наилучшее состояние; ибо, что касается до него самого, то его состояние уже достаточно хорошо, пока оно не имеет нужды ни в чём, чтобы быть пастушеством. Потому-то и считал я недавно необходимым для нас делом согласиться, что никакое правительство, будет ли оно общественное E. или домашнее, как правительство, не должно иметь в виду ничего, кроме блага подчиненных и управляемых. Ты думаешь, что правители обществ, управляющие по надлежащему, управляют добровольно? — Ради Зевса, не думаю, отвечал он, а совершенно знаю. — Что же другие-то начальства, Тразимах? сказал я: разве не замечаешь, что никто не хочет управлять добровольно, но все требуют платы, так как от управления должна произойти польза не для них самих, а для управляемых? Скажи-ка мне теперь 346. вот что: каждое искусство не потому ли всегда называем мы отличным от других, что оно имеет отличную от других силу? Да говори, почтеннейший, не вопреки собственному мнению, чтобы нам чем-нибудь кончить. — Потому что имеет отличную от других силу, отвечал он. — Не правда ли также, что и пользу каждое из них приносит нам особенную, а не общую, — например, искусство врачебное доставляет здоровье, искусство кормчего спасает во время плавания, то же и прочие? — Конечно. — А B. искусство вознаграждательное — не плату ли? ведь в этом его сила. Разве врачебное пользование и управление кораблем для тебя всё равно? Если уж, согласно с предположением, ты решился делать определения точные; то потому ли единственно признаешь ты врачебное искусство, что какой-нибудь правитель корабля здоров, так как плавание по морю для него здорово? — Нет, сказал он. — И искусства вознаграждательного, думаю, не назовешь тем же именем, когда кто-нибудь, получая плату, здравствует. — Нет. — Что ж? врачебное искусство, по твоему мнению, будет ли искусством вознаграждательным, если иной C. врачующий получает плату? — Нет, отвечал он. — Не согласились ли мы, что пользу-то каждое искусство приносит свою особенную? — Пусть так, сказал он. — Стало быть, когда все мастера получают известную пользу собща, то, очевидно, получают ее от того самого, чем пользуются собща. — Вероятно, отвечал он. — И мы говорим, что мастера, получающие плату, находят эту пользу в том, что пользуются искусством вознаграждательным. — С трудом подтвердил. — Значит, эту D. самую пользу, то есть получение платы, каждый из них приобретает не от своего искусства, но, если исследовать точнее, искусство врачебное доставляет здоровье, а вознаграждательное сопровождает это платою; искусство домостроительное созидает дом, а вознаграждательное сопровождает это платою; так и все прочие: каждое делает свое дело и производит пользу, сообразную тому, над чем оно поставлено. Но пусть к искусству не присоединялась бы плата, — мастер пользовался ли бы от него чем-нибудь? — По-видимому нет, отвечал он. — А неужели, работая даром, он не приносил бы и пользы? — Думаю, приносил E. бы. — Так вот уж и явно, Тразимах, что ни одно искусство и никакое начальствование не доставляет пользы самому себе, но, как мы и прежде говорили, доставляет и предписывает ее подчиненному, имея в виду пользу его, то есть низшего, а не свою, или сильнейшего. Потому-то, любезный Тразимах, я недавно и говорил, что никто не хочет начальствовать и принимать на себя исправление чужего зла добровольно, но всякий требует платы; так как человек, намеревающийся благотворить искусством, никогда не благотворит самому себе, и предписывающий добро, по 347. требованию искусства, предписывает его не себе, а подчиненному; и за него-то, вероятно, людей, имеющих вступить в управление, надобно вознаграждать — либо деньгами, либо честью, а кто не начальствует, — наказанием. — Что это говоришь ты, Сократ? возразил Главкон: первые две награды я знаю, но что упомянуто еще о наказании, и это наказание отнесено к числу наград, того как-то не понимаю. — Стало B. быть, ты не понимаешь награды самых лучших людей, сказал я, — той награды, ради которой управляют люди честнейшие, когда они хотят управлять. Разве не известно тебе, что честолюбие и сребролюбие почитаются и бывают делом ненавистным. — Известно, отвечал он. — Так вот добрые, сказал я, не хотят управлять ни для денег, ни для чести; потому что не хотят называться ни наемниками, управляя открыто для вознаграждения, ни хищниками, пользуясь от управления чем-нибудь тайно: — не хотят они также управлять и для чести, потому что не честолюбивы. C. Только необходимостию и наказанием должно ограничивать их к принятию на себя правительственных обязанностей. Отсюда-то, должно быть, рождается унизительное мнение о тех, которые вступают в управление добровольно, а не ожидают необходимости. Величайшее из наказаний есть — находиться под управлением человека, сравнительно худшего, когда сам не хочешь управлять; и люди честные, если они управляют, управляют, мне кажется, из опасения именно этого наказания: — они тогда вступают в управление не потому, чтобы стремились к какому-нибудь благу, и не потому, чтобы хотели удовлетворить собственному чувству, но как бы увлекаясь необходимостию, поколику не могут вверить себя лучшим или подобным себе D. правителям. Таким образом, если бы город состоял из мужей добрых, то едва ли бы не старались они устраняться от правительственных обязанностей, как ныне домогаются принимать участие в них. А отсюда явно, что на самом деле истинный правитель обыкновенно имел бы тогда в виду не собственную пользу, а выгоду подчиненного; так что всякий, понимающий дело, скорее согласился бы получать пользу от другого, чем озабочиваться доставлением пользы другому. Посему я никак не уступлю Тразимаху, будто справедливость есть польза сильнейшего. Впрочем это-то мы еще рассмотрим впоследствии. E. Для меня гораздо важнее недавние слова Тразимаха, что жизнь человека несправедливого лучше, нежели жизнь справедливого. А ты, Главкон, примолвил я, которую избираешь? что̀ здесь, по-твоему, говорится вернее? — По моему, жизнь справедливого выгоднее, отвечал он. — Но слышал 348. ли, сколько благ в жизни несправедливого открыл сейчас Тразимах? спросил я. — Слышал, да не верю, сказал он. — Так хочешь ли, убедим его, лишь бы только отыскать доказательства, что он говорит неправду? — Как не хотеть, отвечал он. — Однакож, продолжал я, если, пререкая ему, мы слову противупоставим слово и в свою очередь покажем, как много благ заключается в жизни справедливой; потом, если он начнет возражать нам, а мы снова — отвечать ему: то блага, высказанные тою и другою стороною о том и другом предмете, понадобится исчислять и измерять, и нам уже нужны будут какие-нибудь судьи и ценители. Напротив, если дело B. подвергнется исследованию обоюдному и согласию общему, как прежде; то мы сами будем вместе и судьями и риторами. — Конечно, сказал он. — Что ж, первое или последнее нравится тебе? спросил я. — Последнее, отвечал он.
Хорошо же[36], Тразимах, продолжал я; отвечай нам сначала. Говоришь ли ты, что совершенная несправедливость полезнее совершенной справедливости? — Конечно, C. отвечал он; и говорю, и сказал, — почему. — Положим; а что скажешь ты об их качествах? одни из них, вероятно, назовешь добродетелью, а другие пороком? — Как не назвать? — Справедливость, видно, добродетелью, а несправедливость — пороком? — Походит, любезнейший, сказал он, если я утверждаю, что несправедливость приносит пользу, а справедливость не приносит[37]. — Да как же иначе? D. — Наоборот, отвечал он. — Неужели справедливость — пороком? — Нет, но слишком благородною простотою. — Следовательно, несправедливость называешь ты хитростью? — Нет, благоразумием, сказал он. — Однакож несправедливые кажутся ли тебе, Тразимах, мудрыми и добрыми? — Да, по крайней мере те, отвечал он, которые умеют отлично быть несправедливыми и подчинять себе человеческие общества и народы. А ты, может быть, думаешь, что я говорю о тех, которые отрезывают кошельки? Полезно, конечно, и это, сказал он, пока не обличат, да не важно, — не таково, как то, на что я сейчас указал. — E. Теперь понимаю, что̀ хочешь ты сказать, примолвил я, и удивляюсь только тому, что несправедливость относишь ты к роду добродетели и мудрости, а справедливость — к противному. — Да, я именно так отношу их. — Это, друг мой, уж слишком резко, сказал я; и говорить против этого нелегко кому бы то ни было. Ведь если бы ты и положил, что несправедливость доставляет пользу, но, подобно другим, согласился бы, что это дело худое и постыдное; то мы нашли бы еще, что сказать, следуя обыкновенному образу мыслей: а теперь несправедливость назовешь ты, очевидно, делом и похвальным и 349. могущественным, и припишешь ей всё прочее, что̀ мы обыкновенно приписываем справедливости, так как она смело отнесена тобою к добродетели и мудрости. — Ты весьма верно угадываешь, сказал он. — Однакож нечего медлить-то подробнейшим исследованием этого мнения, продолжал я, пока, заметно, ты говоришь, что думаешь. Ведь мне кажется, Тразимах, что ты нисколько не шутишь, но утверждаешь, что̀ представляется тебе истинным. — Какая тебе нужда, что̀ мне представляется, что̀ нет? возразил он. Не угодно ли исследовать? — Нужды никакой, сказал я; но попытайся B. отвечать еще на следующий вопрос: кажется ли тебе, что один справедливый хотел бы иметь более, чем другой справедливый? — Нисколько, отвечал он; иначе справедливый был бы не так смешон[38] и прост, как теперь. — Ну, а более справедливую деятельность[39]? — И справедливой деятельности не более, сказал он. — Но угодно ли ему было бы иметь более, чем сколько имеет несправедливый, и почитал ли бы он это справедливым, или не почитал бы? — Почитал бы, отвечал он; и это было бы ему угодно, только превышало бы его силы. — Да, ведь не о том спрашивается, заметил я, а о том, что если справедливому не угодно и не хочется иметь более, чем C. сколько имеет справедливый, то видно более, чем несправедливый? — Точно так, сказал он. — Ну, а несправедливый? — угодно ли ему иметь более, чем сколько имеет справедливый, со справедливою его деятельностью? — Как не угодно, отвечал он, когда ему нравится иметь более всех? — Неужели же, стремясь получить более всех, несправедливый будет завидовать и соревновать даже человеку несправедливому с несправедливою его деятельностью? — Да. — Так мы говорим вот каким образом, D. примолвил я: справедливый хочет иметь более, в сравнении не с подобным себе, а с неподобным; напротив, несправедливый — более, в сравнении и с подобным себе и с неподобным. — Очень хорошо сказано, заметил он. — Несправедливый также умен и добр, сказал я, а справедливый — ни то, ни другое. — И это хорошо, примолвил он. — Несправедливый притом подобен умному и доброму, а справедливый — не подобен? спросил я. — Будучи таким, как ему и не уподобляться таким же, а не будучи, — как уподобляться? отвечал он. — Хорошо; стало быть, каждый из них таков, каким подобен. — Да почему же не E. так? сказал он. — Положим, Тразимах; называешь ли ты одного музыкантом, а другого — не-музыкантом? — Называю. — Которого умным и которого неумным? — Музыканта, конечно, — умным, а не-музыканта — неумным. — И как умным, — то и добрым, а как неумным, — то и злым? — Да. — Ну, а врача? не так же ли? — Так. — Но кажется ли тебе, почтеннейший, что какой-нибудь музыкант, настроивая лиру, хотел бы, в натягивании и ослаблении струн, превзойти музыканта, или иметь более его? — Не кажется. — Что ж? не-музыканта? — Необходимо, 350. сказал он. — А врачь как? — хотел ли бы он в предписании пищи и питья превзойти врача — либо лично, либо делом? — Нисколько. — Так не-врача? — Да. — Однакож в отношении ко всякому-то знанию и незнанию, тебе, смотри, думается, что знаток, какой бы то ни был, хотел бы на деле, или на словах, избрать лучшее, чем другой знаток, и что, касательно одного и того же дела, не желал бы оставаться при одном и том же с подобным себе. — Это-то, может быть, необходимо так бывает, сказал он. — А не-знаток? не желал ли бы он иметь более — B. и знатока, и не-знатока? — Может быть. — Но знаток мудр? — Думаю. — А мудрый — добр? — Полагаю. — Следовательно, человек добрый и умный захочет иметь более, в сравнении не с подобным себе, а с неподобным и противным. — Походит, сказал он. — Напротив, человек злой и невежда — более, в сравнении и с подобным и с противным себе. — Явно. — Но не правда ли, Тразимах, спросил я, что несправедливый у нас захочет C. иметь более, чем неподобный ему и подобный? Не так ли ты говорил? — Так, отвечал он. — Справедливый не захочет более, в сравнении не с тем, кто подобен ему, а с тем, кто неподобен? — Да. — Следовательно справедливый, сказал я, походит на человека мудрого и доброго, а несправедливый — на злаго и невежду. — Должно быть. — Да мы и в том согласились, что кому тот или другой подобен, таков тот или другой сам. — Конечно согласились. — Стало быть, справедливый становится для нас добрым и мудрым, а несправедливый — невеждою и злым.
Тразимах подтверждал всё это, однакож не столь легко, как я говорю, но не-хотя и чуть-чуть; а сколько D. поту-то! — тем более, что было лето. Тут только я видел его покрасневшим, а прежде никогда. Итак, получив согласие, что справедливость есть добродетель и мудрость, а несправедливость — зло и невежество, я сказал: Пусть же это будет у нас так; но мы утверждали еще, что несправедливость могущественна. Или не помнишь, Тразимах? — Помню, отвечал он; да мне и то не нравится, что ты сейчас говорил, и я думаю начать речь о прежнем. Но когда, начну, — ты, знаю E. наверное, скажешь, что я ораторствую. Итак, либо предоставь мне говорить, что я хочу, либо спрашивай, если хочешь спрашивать; а я буду тебе такать и, в знак согласия либо несогласия, кивать головою, как кивают старухам, рассказчицам басень. — Только отнюдь не вопреки своему мнению, сказал я. — Постараюсь тебе нравиться, примолвил он, если уж не позволяешь говорить. Чего ж еще? — Ничего более, клянусь Зевсом, сказал я; но если будешь делать так, — делай; а я буду спрашивать. — Ну 351. спрашивай. — Вопросы мои будут касаться того же предмета, о котором говорено сейчас, чтобы наконец нам определить, какова справедливость в отношении к несправедливости. Было ведь сказано, что несправедливость и сильнее и могущественнее справедливости: но теперь, примолвил я, когда справедливость признана мудростью и добродетелью, — теперь легко, думаю открылось бы, что, наоборот, она могущественнее несправедливости, так как несправедливость есть невежество; и это уж всякий понял бы. Однакож я не удовлетворяюсь, Тразимах, столь простым рассматриванием дела, но хочу рассмотреть его B. как-нибудь следующим образом: согласишься ли ты, что есть несправедливый город, который намеревается несправедливо поработить и другие города, да и поработил, и многие уже раболепствуют ему? — Как не быть? сказал он; и это-то скорее всего сделает самый сильный, который в полной мере несправедлив. — Знаю, заметил я, что таково было твое мнение, но я вот как исследываю его: город, возвысившийся силою над другим городом, будет ли иметь эту силу над ним без справедливости, C. или необходимо со справедливостью? — Если справедливость есть мудрость, как недавно говорил ты, то — со справедливостью; а если она такова, как утверждал я, то — с несправедливостью, отвечал он. — Я весьма рад, Тразимах, что ты не довольствуешься одним качанием головы, в знак согласия или несогласия, но даже прекрасно отвечаешь. — Ведь тебе угождаю, сказал он. — И хорошо делаешь; угоди же мне ответом и на следующий вопрос: думаешь ли ты, что или город, или войско, или разбойники, или воры, или иная толпа, несправедливо приступая к чему-либо собща, могли бы что-нибудь сделать, если бы не оказывали друг другу справедливости? — Не думаю, отвечал он. — А что, — если бы оказывали? D. тогда скорее бы? — Конечно. — Видно потому, Тразимах, что несправедливость-то возбуждает смуты, враждебные чувствования и междоусобия, а справедливость рождает единодушие и дружбу. Не правда ли? — Пусть так, чтобы не спорить с тобою, сказал он. — И хорошо делаешь, почтеннейший. Отвечай мне еще на это: если несправедливости свойственно возбуждать ненависть везде, где она находится; то, находясь и в людях свободных и в рабах, не заставит ли она их ненавидеть друг друга и восставать друг на друга? Не доведет ли она их до невозможности действовать собща? — Конечно доведет. — Да что? пусть она будет только в двух, — не рассорятся ли они, не E. возненавидят ли один другого и не сделаются ли врагами — как взаимно себе, так и справедливым? — Сделаются, сказал он. — Но положим, почтеннейший, что несправедливость находится в одном: потеряет ли она свою силу, или тем не менее будет иметь ее? — Пускай тем не менее имеет, сказал он. — А сила её не такою ли является нам, что где она есть, — в городе, в племени, в войске, или в чём другом, — там её подлежащее, питая в себе 352. и смуты и распри, прежде всего приходит в бессилие действовать согласно с самим собою, да сверх того становится врагом и себе, и всему противному, или справедливому? Не так ли? — Конечно так. — Стало быть, находясь и в одном, несправедливость, думаю, всё то же будет делать, что обыкновенно делает: то есть, возмущающееся и не единодушное с самим собою подлежащее сперва приведет в бессилие действовать, а потом вооружит его и против него самого, и против справедливых. Не правда ли? — Правда. — Но справедливые-то, друг мой, суть и боги? — Пускай, отвечал он. — Следовательно, несправедливый-то будет врагом и богов, B. Тразимах, тогда как справедливый — их другом. — Угощайся беседою смело, сказал он; чтобы не огорчить слушателей, противоречить тебе не стану. — Хорошо, примолвил я; угости же меня и остальными ответами, как доселе. Теперь справедливые представляются нам и мудрее, и лучше, и сильнее для деятельности; а несправедливые ничего не могут сделать вместе. Мы хоть и говорим, C. что совокупное усилие людей несправедливых иногда бывало могущественно, но говорим не совсем верно; потому что, будучи несправедливыми, они не слишком пощадили бы друг друга. Явно, что в них находилось еще несколько справедливости, которая мешала им оказывать несправедливость и самим-то себе, и тем, на кого они восставали. Посредством этой справедливости они и совершили всё, что совершили, хотя, быв вполовину злы, несправедливостию стремились к несправедливости. D. Если же люди питают злобу всецелую и несправедливость совершенную, то бывают и совершенно бессильны для деятельности. Так вот как дело-то я разумею, а не так, как ты сперва полагал. Наконец остается исследовать, что мы предположили к исследованию впоследствии, то есть лучше ли и счастливее ли живут справедливые, в сравнении с несправедливыми. Из сказанного это видно и теперь уже, сколько мне по крайней мере кажется: однакож исследуем еще обстоятельнее; потому что речь у нас не о каком-либо маловажном предмете, а о том, E. как надобно жить. — Исследывай пожалуй, сказал он. — Исследываю, примолвил я. И вот скажи мне: кажется ли тебе, что есть какое-нибудь дело лошади? — Кажется. — Не то ли признал бы ты делом лошади, или другой вещи, что совершают либо ею одною, либо ею всего лучше? — Не понимаю, сказал он. — Да вот как: можешь ли ты видеть чем-нибудь, кроме глаз? — Не могу. — Ну, а слышать чем-нибудь, кроме ушей? — Нисколько. — Следовательно, не вправе ли мы назвать это их делом? — Конечно. — Но что? виноградные ветви ты можешь 353. обрезывать и ножем, и ножницами, и многими другими орудиями? — Как не мочь? — Однакож всё-таки, думаю, ничем так хорошо не обрежешь, как садовым резцом, который для того и сделан. — Правда. — Так не признаем ли это его делом? — Конечно признаем. — Значит, теперь ты легче можешь понять недавний мой вопрос: не то ли есть дело каждой вещи, что совершается либо ею одною, либо ею лучше, чем другими? — Да, теперь-то я понимаю, и мне кажется, что в этом состоит дело каждой вещи. — B. Хорошо, продолжал я; но как тебе кажется? у всякого, кому свойственно известное дело, есть ли и добродетель? Возвратимся опять к тому же: у глаз, говорили мы, есть известное дело? — Есть. — Стало быть, есть и свойственная им добродетель? — И добродетель. — Ну, а ушам приписали известное дело? — Да. — Следовательно и добродетель? — И добродетель. — Что же касательно всего прочего? не так же ли? — Так. — Постой теперь; глаза могут ли когда-нибудь хорошо делать свое дело, не имея свойственной себе добродетели, но, вместо добродетели, подчиняясь злу? — Как C. мочь? сказал он. Ведь ты, вероятно, говоришь о слепоте, вместо зрения. — Какая бы то ни была добродетель их, примолвил я; теперь ведь не об этом спрашивается, а о том, — точно ли глаза хорошо делают свое дело свойственною себе добродетелью, а худо — злом? — Правда, ты именно об этом говоришь, примолвил он. — Так и уши будут худо делать свое дело, не имея свойственной себе добродетели? — Конечно. — Стало быть, и всё прочее мы приведем к тому же основанию? — Мне кажется. — Хорошо. D. Теперь исследуй вот что: душа имеет ли какое-нибудь дело, которого ты не мог бы совершить ничем другим? Например, стараться, начальствовать, советоваться и всё тому подобное, приписали ли бы мы по справедливости чему-нибудь другому, кроме души, и не сказали ли бы, что это собственно её дело? — Ничему другому. — Или опять жить — не назовем ли делом души? — Даже всего более, отвечал он. — Стало быть, не припишем ли душе и какой-либо E. добродетели? — Припишем. — Так душа, Тразимах, может ли когда-нибудь хорошо совершать свои дела, не имея свойственной себе добродетели? Или это невозможно? — Невозможно. — Следовательно душа худая, по необходимости, и начальствует и старается худо, а добрая всё это делает хорошо. — Необходимо. — Но мы согласились, что добродетель души есть справедливость, а зло — несправедливость? — Да, согласились. — Стало быть, душа справедливая, или человек справедливый будет жит хорошо, а несправедливый — 354. худо. — Из твоих оснований следует, сказал он. — Но кто живет хорошо, тот-то и счастлив и блаженен; а кто — нет, тот напротив. — Как же иначе? — Итак справедливый счастлив, а несправедливый бедствует. — Пускай, сказал он. — Но бедствовать-то неполезно; полезно быть счастливым. — Как же иначе? — Стало быть, почтеннейший Тразимах, несправедливость никогда не бывает полезнее справедливости. — Угощайся себе этим на Вендидиях, Сократ, сказал он. — Лишь бы твое было угощение, Тразимах, примолвил я, — тем охотнее, что ты сделался кроток B. и перестал сердиться. Впрочем я недовольно насытился, — и вина моя, а не твоя. Как обжоры с жадностью хватаются за все блюда, непрестанно приносимые к столу, прежде нежели порядочно покушают из первого: так, кажется, и я, не нашедши еще рассматриваемого нами предмета, что такое справедливость, оставил его и поспешил исследовать, зло ли она и невежество или мудрость и добродетель; а после, по поводу речи о том, что несправедливость полезнее справедливости, не удержался, чтобы C. от того предмета не перейти к этому. Таким образом из нашего разговора я теперь ничего не узнал; ибо, не зная, что такое справедливость, едва ли узнаю, добродетель ли она, и счастлив ли тот, кто имеет ее, или несчастлив.
Примечания
- ↑ Главкон и Адимант, сыновья Аристона и Периктионы, были братья Платона: судя по тому, как в этой книге изображаются нравственные их свойства, надобно полагать, что Платон очень любил их. Groen vаn Prinsterer Prosopogr. Platon, p. 207 sqq.
- ↑ Весь этот разговор представляется происходившим в Пирее, в доме Кефала. Сократ рассказывает здесь Тимею, Критиасу, Гермократу и какому-то четвертому лицу безымянному — о том, что̀ заставило его идти в Пирей. Простоте и естественности этого вступления удивлялись еще древние. Оно, после смерти Платона, найдено было на его таблице с разными поправками и перестановками слов. Diog. Laert. III. 37.
- ↑ Под божеством схолиаст и другие неправильно понимают здесь Палладу, в честь которой совершаемы были панафинеи. Напротив Платон разумеет богиню Вендину или Вендиду, которой посвященные праздники назывались вендидиями и принесены были в Афины из Фракии. По свидетельству Прокла (in Timaeum p. 9. v. 27), вендидии совершаемы были в двадцатый день месяца Таргелиона, в Пирее, за два дня пред празднованием меньших панафиней, которые посвящались Диане, по-фракийски называвшейся Вендин. V. Ruhnken. ad Timaei Glossar. p. 62. Creuzer. Symb. T. II. p. 129 sqq. Что этот разговор происходил во время вендидий, — видно как из начала его, так из конца первой книги, где говорится: ταῦτα δή σοι, ἔφη, ὦ Σώκρατες, εἰσθιάσθω ἐν τοῖς Βενδιδείοις.
- ↑ Кефал — ритор, родом Сиракузянин, или, по мнению некоторых, Туриец, переселившийся в Афины, по убеждению Перикла, и пользовавшийся его гостеприимством. У Кефала были сыновья: Полемарх, Эвтидем, Врахит и знаменитый оратор Лизиас. Dionys. Halicarn. et Plutarch. in vita Lysiae. Полемарху, о котором здесь говорится, поставленные Лакедемонянами тридцать тиранов присудили выпить яд. Muretus. Conf. Taylor. Vita Lys. T. VI p. 103 sqq.
- ↑ Никират был отец известного греческого полководца Никиаса, командовавшего афинским войском во время пелопонезской войны. Thucyd. и Plutarch. От этого Никирата надобно отличать сына Никиасова, который был тоже Никират. О нём упоминается в Лахесе, как о мальчике, требующем еще воспитания; а здесь, в Государстве, является он уже совершеннолетним молодым человеком. Этим соображением можно доказывать, что Государство написано Платоном много позднее чем Лахес.
- ↑ Ὁρᾶς οὖν ὅσοι ἐσμέν; — шутливая угроза. Подобные выражения угрозы см. Phileb. p. 16 A. ἆρα ὦ Σώκρατες, οὺχ ὁρᾶς ἡμῶν τὸ πλῆθος, ὅτι νέοι πάντες ἐσμέν, καὶ οὐ φοβεῖ.... Phaedr. ρ. 236 C. Horat. Satyr. 1, 4 extr. Cui si concedere nolis, multa — veniat manus, auxilio quae sit mihi; nam multo plures sumus.
- ↑ Об этом религиозном беге с факелами рассказывают так: у Афинян был род состязания, называемый λαμπαδουχία и λαμπαδοδρομία. Зажигали факелы огнем с жертвенника и, держа их в руках, бежали, сколько могли, долее и быстрее. Те, у кого факелы погасали, или которые отставали от бегущих и до определенного места достигали позднее, почитались побежденными. См. Pausan. in Atticis (с. 30 § 2). Такое состязание обыкновенно происходило в праздник Прометея, который схватил огонь пуком деревянных прутьев, чтобы он не погас, и перенес его с неба на землю. Подобный бег с огнем бывал и в праздник Вулкана, так как его признавали богом огня. То же совершалось и в праздник Минервы, которой приписывали попечение о науках и искусствах, имеющих нужду в огне. Но почему этот обычай перенесен был и на праздник Дианы? не потому ли, что Диана у Греков была одно с Селиною (луною), которая ночью светит будто лампада, отчего и называли ее νυκτιλαμπῆ, или, как у Горация, noctiluca? И почему опять в праздник Дианы совершаем был этот бег на конях? Не потому ли, что Диану Греки представляли везомою по небу конями? Ovidius. Altaque volantes Luna vehebat equos. Propertius. Quamvis labentes premeret mihi somnus ocellos, et mediis coelo Luna ruberet equis.
- ↑ Бегущие, пробежав поприще, передавали свои факелы, по порядку, другим. Отсюда — та прекрасная мысль Платона, Legg. VI p. 776 B: «рождающие и воспитывающие детей передают им последовательно жизнь, будто факелы. Лукреций Lib. II, v. 78, выразил ее так: Inque brevi spatio mutantur saecla animantum, et quasi cursores vitae lampada tradunt.
- ↑ Софист Тразимах был родом из вифинского города Халкидона и, по словам Цицерона (Orat. 52), первый изобрел правильный склад речи прозаической (numerum oratorium); потому что обладал удивительным даром слова (Phaedr. p. 267 Т). Так как его красноречие не могло не нравиться юношам; то упоминаемые здесь Хармантид и Клитофон, вероятно, были его ученики.
- ↑ Совершавшие жертвоприношение обыкновенно возлагали на себя венок. Жертвенники устроялись на открытом воздухе, среди двора, или внутри домашних зданий, и имелись в каждом доме. Xenoph. Mem. I, 1. Aristoph. Pac. v. 941. Virgil. Aeneid. II, v. 512.
- ↑ Разумеется, вероятно, самая употребительная у Греков пословица: ἦλιξ ἤλικα τέρπε, γέρων δέ τε τέρπε γέρωντα. Apostolius Adagg. IX, 78. Erasm. Adagg. 1. 2, 20.
- ↑ Сериф — один из цикладских островов, до того малый и каменистый, что вошел в пословицу. См. Strab. X p. 746 B. ed. Almel.
- ↑ У Греков был, как и у нас теперь есть, — обычай давать одному из сыновей имя его деда, чтобы тем увековечить его память и выразить ему почтение. Так у Никиаса, сына Никиратова, был сын Никират; Лизис, сын Димократа, был внук Лизиса; Аристотель, сын Никомаха, назвал своего сына тоже Никомахом. У Римлян же старшему сыну тотчас даваемо было прозвание отца. Muretus.
- ↑ Приведенные стихи Пиндара находятся в Tom. III, 1. p. 80 sqq. ed. Heyn. и Boeckh. fragm. Pind. CCXLIII. Снес. Tom. II P. 11. p. 682.
- ↑ Сократ не говорит: ὁ Πολέμαρχος τῶν γε σῶν λόγων διάδοχός ἐστι, как бы следовало сказать, но — τῶν γε σῶν (как бы χρημάτων) κληρονόμος; и таким образом этим двузнаменательным выражением соединяет предыдущую речь о наследстве имения с понятием о преемстве беседы. Отсюда видно, почему Кефал, отвечая на это, усмехнулся.
- ↑ Кефал выше сказал, что кто всегда жил праведно, тот в своей душе может быть покоен; а праведность выражается двумя формами жизни: высказыванием правды и отдаванием всякому того, что кому следует. Этими чертами определяется теперь справедливость и делается предметом исследования. Сократ против такого определения справедливости представляет возражение в форме примера; но Полемарх, основываясь на авторитете Симонида, хочет защищать его. Тут Кефал, видя, что завязывается диалектическая борьба, передает свою роль Полемарху и уходит. Эта передача роли заключает в себе мысль глубокую: старец, долговременными опытами жизни дознавший слабость естественных сил человека, перестает слишком много доверять своему уму и более успокаивается на основаниях божественных; а молодость всё еще ласкает себя надеждою найти истину собственными средствами, и настойчиво философствует, пока самая философия не приведет ее к сознанию необходимости в средствах богословских. Поэтому Цицерон (Epist. ad Attic. IV, 16) хорошо замечает: Quum in Piraeum Socrates venisset ad Cephalum, locupletem et festivum senem, quoad primus ille sermo haberetur, adest in disputando senex; deinde quum ipse quoque commodissime loquutus est, ad rem divinam dicit se velle discedere, neque postea revertitur. Credo Platonem vix putasse satis consonum fore, si hominem id aetatis in tam longo sermone diutius retinuisset.
- ↑ В правиле Симонида: τὰ ὀφειλόμενα δίκαιον εἷναι ἀποδιδόναι, Сократ слову ὀφειλόμενον дает значение τοῦ προςήκοντος; как бы, то есть, должное Симонид разумел в смысле приличного, или того, что следует, и под условием такого истолкования, принимает это правило за предмет исследования.
- ↑ Нападением и защитою: перевожу так потому, что читаю: προπολεμεῖν καὶ ξυμμαχεῖν, вместо προςπολεμεῖν; и это чтение, vulgariter usurpata, мне кажется вернее; так как здесь идет речь не о вспомоществовании только друзьям, но и о борьбе с врагами. Тому же чтению, не смотря на авторитет парижских и флорентийских кодексов, следует и Беккер.
- ↑ Были у Греков две игры, которые часто смешиваются между собою и принимаются одна за другую: это — πεσσοὶ или πεττοὶ и ἀστράγαλοι. Первая по-латини calculi, а последняя — tali; в той — марки располагаемы были так, чтобы в известной группе было больше очков, а в последней их, для той же цели, не располагали, а бросали. Polluc. lib. IX. Muretus.
- ↑ Нелепое положение Полемарха, что справедливость состоит в сбережении денег, опровергается чрез употребление слов φυλάξασθαι и κλέπτειν в различных значениях. Если справедлив — тот, кто способен беречь (φυλάττειν) золото и серебро; то способный беречься (φιλάξασθαι) умеет вместе делать зло другим и выкрасть намерения врагов; а отсюда следует, что справедливость есть воровство, посредством которого можно благодетельствовать друзьям и вредить врагам.
- ↑ Периандр, коринфский тиран, причисляется Платоном не к семи мудрецам, а к гордым тиранам; потому что в известном месте своего Протагора (p. 343 B), перечислив прочих шесть мудрецов, седьмым, вместо Периандра, почитает он Мизона хенейского. Да и Геродот рассказывает, что Периандр сперва был кроток, но потом, поддавшись внушениям милетского тирана Тразибула, сделался жестоким и кровожадным. См. lib. V, с. 92; сн. III, с. 48 sqq. О Пердикке, царе македонском, отце тирана Архелая, упоминается в Gorg. p. 470 D. Исминиас Фивянин, о котором (Menon, p. 90 A) говорится: νεωστὶ εἰληφέναι τὰ Πολυκράτους χρήματα, был человек в своей республике могущественный, но вместе и вероломный. По рассказу Ксенофонта (Hist. Gr. III, 5. 1), он находился в числе тех, которые, во время успехов Агезилая в Азии, позволили себя подкупить за пять талантов, чтобы раздуть в Греции вражду и ненависть против Лакедемонян. Это произошло в 1 или 2 году 96 олимп. Потом, когда Лакедемоняне овладели Кадмеею, т. е. 3, 99 олимп., Исминиас, как вождь противной им партии, осужден был на смерть. Xenoph. Hist. Gr. V, 2, 25. 26. Сн. Plut. Artaxerx. p. 1021 D. Lysandr. p. 418 E. Pausan. III, 9, de Genio Socr. p. 576 A. Если же здесь причисляется он к Периандру, Пердикке и Ксерксу — тиранам, тогда уже умершим; то вероятно, что, когда это было писано, и его не было уже на свете. Следовательно можно полагать, что Платон написал свое Государство после 3,99 олимп.
- ↑ В этом монологе весьма рельефно обрисовывается личность софиста Тразимаха, как τό θρασὺ καὶ τό ἰταμόν. Если бы κτο и не знал, что̀ это за человек, то довольно было бы одной настоящей выходки, чтобы понять его. Тразимах принадлежал к числу людей, ничего не знающих, и почитающих себя всезнающими; это был самый ветреный и пустой софист. Но как живописцы на некоторые места картины набрасывают тени, чтобы другие выставлялись светлее: так уступчивая и скромная речь Сократа сообщает чрезвычайную выпуклость заносчивому разглагольствованию Тразимаха. Мудро сказал Фукидид: ἀμαθία μὲν θράσος, φρόνησις δὲ ὄκνον φέρει. Указывая на этимологическое значение имени этого человека и принимая в соображение дерзкий его характер, и Иродик у Аристотеля (Rhetor. l. II с. 23) говорит ему: Тразимах (человек вздорчивый) всегда Тразимах, как Конон сказал Тразибулу, что он всегда Тразибул (наглый).
- ↑ Говоря, что Тразимах наёжился, подобно зверю, и подбежал к собеседникам как бы с тем, чтоб разорвать их, Сократ мысленно уподоблял его, кажется, волку; ибо у Греков было народное поверье, что на кого прежде взглянет волк, тот на время немеет; а кто успеет наперед сам взглянуть на волка, тот не подвергается этой опасности. Plin. H. N. VIII, 34. Scholiastes in Theocriti Idyll. XIV, 22: οἱ ὀφθέντες ἄφνω ὑπὀ λύκου δοκοῦσιν ἅφωνοι γίγνεσθαι. Virgil. Eclog. IX v. 53, Vox quoque Moerim iam fugit ipsa: lupi Moerim videre priores.
- ↑ Если это-то справедливо, или — что-нибудь справедливое, εἰ τούτων τι τυγχάνει ὄν. Здесь ὄν — то же, что ὄντως ὄν, или ἀληθὲς ὄν.
- ↑ Этот ответ Тразимаха, очевидно, выражает насмешку и заключает в себе значение противоположное тому, что говорится. Такой смысл придают сему выражению и частицы ὡς δή, — в греческой фразе: ὡς δὴ ὅμοιον τοῦτο ἐκείνῳ.
- ↑ Какое изволишь избрать себе наказание? формула судейская. Вполне выражалась она так: τί ἀξιός εἰμι παθεῖν ἢ ἀποτῖσαι; παθεῖν относилась к наказанию телесному, а ἀποτῖσαι — к штрафу. Поэтому дальше Тразимах говорит: ἀλλὰ πρὸς τῷ μαθεῖν καὶ ἀπότισον ἀργύριον, и этим вместе показывает, как лакомы софисты до денег.
- ↑ Известное учение софистов, что нет ничего справедливого по природе, но что всё справедливо или несправедливо по закону и соглашению — почитать одно честным, другое бесчестным. Gorg. p. 483 B. C sqq. Protag. p. 357 C sqq. Legg. IV, p. 714 C. D.
- ↑ По схолиасту, этот Полидамас был из фессалийского города Скотиуссы и прославился, как ужасный боец (см. Pausan. VI, 5). В Персии, при царе Охе, он убивал львов и, вооружившись, сражался нагой (Pausan. VII. 27). О нём упоминают также Лукиан, Плутарх и другие. Hemsterhus. Anecdot. 1, p. 61.
- ↑ Эти слова Тразимаха имеют, очевидно, смысл иронический: в таком смысле нередко употребляется и слово ἴσως, как здесь: Σμικρά γε ἴσως προςθήκη. См. Gorg. p. 473 B.
- ↑ Слова Клитофона: особенно, если засвидетельствуешь ты, надобно понимать в значении иронии; ироническое их значение выражается частицею γὲ после σύ: ἐαν σύ γ` αὐτῷ μαρτυρήσης. Клитофон становится на сторону Тразимаха и хочет защищать его против Полемарха.
- ↑ Это выражение я нахожу соответствующим употребленной здесь Платоном поговорке: ὡς ἔπος εἰπεῖν. Приведенная поговорка в разных сочетаниях мыслей имеет разное значение. В настоящем случае она противуполагается τῷ ἀκριβεῖ λόγῳ и указывает на правителя в смысле формальном или именном, лишь бы, то есть, было имя, а на самое дело внимания не обращается. В этом смысле, вместо ὡς ἔπος εἰπεῖν, иногда употребляется просто ὡς εἰπεῖν (Legg. I p. 639 E), и показывает отсутствие особенной заботливости о подборе слов и выражений. Понимаемое таким образом, оно противуполагается также τῷ ὄντως ὄντι (Legg. II p. 656 E), как внешнее — существенному, идеальному.
- ↑ Решится стричь льва — ξυρεῖν ἐπιχειρεϊς λέοντα: пословица, прилагаемая к тем, которые решаются брать на себя какое-нибудь дело невозможное. Эту пословицу употребляли и Римляне: leonem radere vel tondere. Apostol. IX, 32. Erasm. Chiliad. II, centur. 5, § 11. Aristid. Oratt. Plat. II, p. 143, — ὤσθ᾽ ὅρα μὴ λέοντα ξυρεῖν ἐπιχειρῶμεν.
- ↑ В опровержении Тразимахова мнения Сократ идет так: всякое искусство, стоющее своего имени, ни от чего не зависит и не ожидает помощи ни от какого другого искусства; ибо единственная цель его состоит в доставлении добра или пользы тому, для чего оно изобретено. Например, медицина заботится не о себе, а о сохранении или восстановлении телесного здоровья; искусство пастушеское опять имеет в виду не то, чтобы приобрести выгоду себе, но чтобы сохранить в хорошем состоянии стадо; тоже искусство кормчего бережет не себя, а направляется к тому, как бы содействовать пользе плавателей. Если же всё это справедливо, то и искусство правителя смотрит не на свою пользу, а на то, чтобы хорошо было людям, которыми оно управляет.
- ↑ Не понемногу овладевает достоянием храмов и государственной казны. Такою только фразою можно выразить два слова в тексте Платона: καὶ ἱερα καὶ ὅσια. Схолиаст, говоря о различии этих слов, замечает, что ὅσια — τὰ βέβηλα, εἰς ἅ ἐστιν εἰςιέναι, ὡς Ἀριστοφάνης Λυσιστράτῃ — καὶ ὅσια χρήματα τὰ μὴ ἱερά. Λέγται δὲ καὶ τὸ Διονύσιον ὅσιον. Иначе говорит в своем трактате о Тимократе Димосфен: τὰ μὲν τῶν θεῶν χρήματα ἱερά, τά δὲ κοινά τῆς πόλεως ὅσια ὀνομάζει. Сн. Photius sect. 257. Interpp. ad Hesych. T. II, p. 794. Valken. ad Ammon. p. 184. Очень хорошо замечание и Шенемана (De Comitiis Athen. p. 298). Ὅσιον, говорит он, может быть совершено без опасности подвергнуться наказанию церковному, или ὅσιον есть вещь, которой не позволяется употребить для частной мирской цели. Итак ἱεροῖς χρήμασι противуполагаются τὰ ὅσια, которые назначаются для общественного мирского употребления; тогда как первые могут быть издерживаемы только на нужды религиозные.
- ↑ Греки очень дорожили именем, и этим словом часто обозначали положение человека в обществе. Поэтому здесь — αἰσχρὰ ὀνόματα суть святотатцы, поработители, хищники, и пр., а в других местах, например Libr. V p. 463 E — οἰκεῖα ὀνόματα означали домашних, Sophist. p. 226 B — οἰκετικὰ ὀνόματα указывали на рабские должности, Cratyl. p. 411 A. Phileb. p. 38 A — καλὰ ὀνόματα содержали под собою нечто доброе и прекрасное, Hipp. Maj. p. 288 D — φαύλα ὀνόματα приписывались вещам маловажным и низким.
- ↑ Тразимах утверждал, что несправедливость полезнее, могущественнее и счастливее справедливости. Теперь Сократ приступает к опровержению всех этих положений, и приходит к противным тому заключениям следующим образом. Никакой благоразумный человек, знающий какое-нибудь дело, не будет стараться превзойти того, кто то же самое дело знает в совершенстве; ибо кто знает это в совершенстве, того превзойти никто не может. То же надобно сказать о справедливости и несправедливости. Но тут замечается, что справедливый желает иметь хотя больше, чем несправедливый; однако же не больше, чем справедливый: несправедливый же, напротив, хотел бы иметь больше, чем тот и другой. А отсюда следует, что справедливость сопровождается благоразумием и честностью, а несправедливость с этими добродетелями не сдружается. Сила этого заключения состоит в уступке, что знающий со знающим всегда согласен, а с незнающим всегда несогласен: незнающий, напротив, несогласен ни со знающим, ни с незнающим; ибо отсюда ясно уже вытекает, что справедливость подобна благоразумию и знанию, а несправедливость — невежеству, τῇ ’αμαθεῖα. Надобно заметить впрочем, что формула — больше иметь, πλέον ἔχειν, употребляется здесь несколько свободно, в различных значениях.
- ↑ Это положение говорится, очевидно, с насмешкою. Тразимах не соглашается, то есть, справедливость назвать добродетелию, а несправедливость — пороком.
- ↑ В подлиннике — ἀστεῖος καί εὐήθης. Схолиаст справедливо замечает: νῦν ἀντὶ τοῦ γελοιώδης ὁ ἀστεῖος κεῖται, σημαίνει δὲ καὶ τὸν εὐσύνετον καὶ εὐπρόσωπον καὶ χαρίεντα. Lysid. ρ. 204 C. Αστεῖον γε, ἧ δ᾽ ὂς, ὅτι ἐρυθριᾶς.
- ↑ Мысль такая: кто справедлив, будет ли тот стараться приобресть больше справедливости, чем сколько имеется её в деятельности справедливой? То есть, действие справедливое, так как оно справедливо, не заключает в себе ничего, кроме справедливости; а потому человек справедливый не в состоянии приобресть больше справедливости, чем сколько имеется в его действии.