ваютъ вожделѣнныя для нихъ удовольствія юности, воспоминанія о любовныхъ связяхъ, попойкахъ, пирушкахъ и другихъ забавахъ того же рода, и обнаруживаютъ брюзгливость, какъ будто лишились чего-то великаго, какъ будто въ тѣ времена они жили прекрасно, а теперь вовсе не живутъ. А иные оскорбляются и тѣмъ, что ихъ старость B. подвержена насмѣшкамъ со стороны ближнихъ; а потому о ней, какъ о виновницѣ всѣхъ своихъ золъ, они поютъ ту же жалобную пѣсню. Но, по моему, Сократъ, такъ они не попадаютъ на причину. Еслибы причиною дѣйствительно была старость, то и я терпѣлъ бы отъ ней то же самое, что всѣ прочіе, достигшіе того же возраста. Напротивъ, мнѣ уже случалось встрѣчаться и съ другими — не такими стариками, и съ Софокломъ. Разъ кто-то спросилъ поэта Софокла: каковъ ты теперь, Софоклъ, въ отношеніи къ удовольствіямъ C. любви? можешь ли еще имѣть связь съ женщиною? — А онъ отвѣчалъ: говори лучше, добрый человѣкъ; я ушелъ отъ этого, съ величайшею радостію, какъ бѣгаютъ отъ бѣшенаго и жестокаго господина. — Такой отвѣтъ мнѣ и тогда казался хорошимъ, и теперь не менѣе нравится. Въ самомъ дѣлѣ, старость, въ отношеніи къ подобнымъ вещамъ, есть время совершеннаго мира и свободы. Когда страсти перестаютъ раздражаться и ослабѣваютъ; тогда является именно состояніе Софокла, — состояніе освобожденія отъ многихъ и D. неистовыхъ господъ. Причина и этого, Сократъ, и домашнихъ непріятностей — одна: не старость, а человѣческій нравъ. Если старики доблественны, и нрава легкаго; то старость для нихъ удобопереносима: а когда нѣтъ, — и старость и молодость, Сократъ, равно несносны имъ. — Восхитившись его словами и желая возбудить его къ дальнѣйшему разговору, я сказалъ: мнѣ кажется, Кефалъ, что люди не примутъ такихъ твоихъ разсужденій: они подумаютъ, что ты легко E. переносишь старость не отъ своего нрава, а потому, что владѣешь великимъ богатствомъ; говорятъ же, что у богатыхъ много утѣхъ. — Ты правъ, примолвилъ онъ; — точно, не примутъ, и
вают вожделенные для них удовольствия юности, воспоминания о любовных связях, попойках, пирушках и других забавах того же рода, и обнаруживают брюзгливость, как будто лишились чего-то великого, как будто в те времена они жили прекрасно, а теперь вовсе не живут. А иные оскорбляются и тем, что их старость B. подвержена насмешкам со стороны ближних; а потому о ней, как о виновнице всех своих зол, они поют ту же жалобную песню. Но, по-моему, Сократ, так они не попадают на причину. Если бы причиною действительно была старость, то и я терпел бы от ней то же самое, что все прочие, достигшие того же возраста. Напротив, мне уже случалось встречаться и с другими — не такими стариками, и с Софоклом. Раз кто-то спросил поэта Софокла: каков ты теперь, Софокл, в отношении к удовольствиям C. любви? можешь ли еще иметь связь с женщиною? — А он отвечал: говори лучше, добрый человек; я ушел от этого, с величайшею радостью, как бегают от бешеного и жестокого господина. — Такой ответ мне и тогда казался хорошим, и теперь не менее нравится. В самом деле, старость, в отношении к подобным вещам, есть время совершенного мира и свободы. Когда страсти перестают раздражаться и ослабевают; тогда является именно состояние Софокла, — состояние освобождения от многих и D. неистовых господ. Причина и этого, Сократ, и домашних неприятностей — одна: не старость, а человеческий нрав. Если старики доблественны, и нрава легкого; то старость для них удобопереносима: а когда нет, — и старость и молодость, Сократ, равно несносны им. — Восхитившись его словами и желая возбудить его к дальнейшему разговору, я сказал: мне кажется, Кефал, что люди не примут таких твоих рассуждений: они подумают, что ты легко E. переносишь старость не от своего нрава, а потому, что владеешь великим богатством; говорят же, что у богатых много утех. — Ты прав, примолвил он; — точно, не примут, и
