Ромашовъ вышелъ на крыльцо. Ночь стала точно еще гуще, еще чернѣе и теплѣе. Подпоручикъ ощупью шелъ вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его глаза привыкнутъ къ мраку. Въ это время дверь, ведущая въ кухню Николаевыхъ, вдругъ открылась, выбросивъ на мгновеніе въ темноту большую полосу туманнаго желтаго свѣта. Кто-то зашлепалъ по грязи, и Ромашовъ услышалъ сердитый голосъ денщика Николаевыхъ, Степана:
— Ходить, ходить кажынъ день. И чего ходить, чортъ его знаетъ!..
А другой солдатскій голосъ, незнакомый подпоручику, отвѣтилъ равнодушно, вмѣстѣ съ продолжительнымъ, лѣнивымъ зѣвкомъ:
— Дѣла, братецъ ты мой… Съ жиру это все. Ну, прощевай, что ли, Степанъ.
— Прощай, Баулинъ. Заходи когда.
Ромашовъ прилипъ къ забору. Отъ остраго стыда онъ покраснѣлъ, несмотря на темноту; все тѣло его покрылось сразу испариной, и точно тысячи иголокъ закололи его кожу на ногахъ и на спинѣ. «Кончено! Даже денщики смѣются»,—подумалъ онъ съ отчаяніемъ. Тотчасъ же ему припомнился весь сегодняшній вечеръ, и въ разныхъ словахъ, въ тонѣ фразъ, во взглядахъ, которыми обмѣнивались хозяева, онъ сразу увидѣлъ много незамѣченныхъ имъ раньше мелочей, которыя, какъ ему теперь казалось, свидѣтельствовали о небрежности и о насмѣшкѣ, о нетерпѣливомъ раздраженіи противъ надоѣдливаго гостя.
— Какой позоръ, какой позоръ!—шепталъ подпоручикъ, не двигаясь съ мѣста.—Дойти до того, что тебя едва терпятъ, когда ты приходишь… Нѣтъ, довольно. Теперь я ужъ твердо знаю, что довольно!
Въ гостиной у Николаевыхъ потухъ огонь. «Вотъ они уже въ спальнѣ»,—подумалъ Ромашовъ и необыкновенно ясно представилъ себѣ, какъ Николаѣвы, ложась спать, раздѣваются другъ при другѣ съ привычнымъ равнодушіѣмъ и безстыдствомъ давно женатыхъ людей и говорятъ о немъ. Она въ одной юбкѣ причесываетъ передъ зеркаломъ на ночь волосы. Владимиръ Ефимоввичъ сидитъ въ нижнемъ бѣльѣ на кровати, снимаетъ сапогъ и, краснѣя отъ усилія, говоритъ сердито и сонно: «Мнѣ, знаешь, Шурочка, твой Ромашовъ надоѣлъ вотъ до какихъ поръ. Удивляюсь, чего ты съ нимъ такъ возишься?» А Шурочка, не выпуская изо рта шпилекъ и не оборачиваясь, отвѣчаетъ ему въ зеркало недовольнымъ тономъ: «Вовсе онъ не мой, а твой!..»
Прошло еще пять минутъ, пока Ромашовъ, терзаемый этими мучительными и горькими мыслями, рѣшился двинуться дальше. Мимо всего длиннаго плетня, ограждавшаго домъ Николаевыхъ, онъ прошелъ крадучись, осторожно вытаскивая ноги изъ грязи, какъ будто его могли услышать и поймать на чемъ-то нехорошемъ. Домой итти ему не хотѣлось: даже было жутко и противно вспоминать о своей узкой и длинной, объ одномъ окнѣ, комнатѣ со всѣми надоѣвшими до отвращенія предметами. «Вотъ, на зло ей, пойду къ Назанскому,—рѣшилъ онъ внезапно, и сразу почувствовалъ въ этомъ какое-то мстительное удовлетвореніе.—Она выговаривала мнѣ за дружбу съ Назанскимъ, такъ вотъ же на зло! И пускай!..»
Поднявъ глаза къ небу и крѣпко прижавъ руку къ груди, онъ съ жаромъ сказалъ про-себя: «Клянусь, клянусь, что я въ послѣдній разъ приходилъ къ нимъ. Не хочу больше испытывать такого униженія. Клянусь!»
И сейчасъ же, по своей привычкѣ, прибавилъ мысленно:
«Его выразительные черные глаза сверкали рѣшимостью и презрѣніемъ!»
Хотя глаза у него были вовсе не черные, а самые обыкновенные—желтоватые, съ зеленымъ ободкомъ.
Назанскій снималъ комнату у своего товарища, поручика Зегржта. Этотъ Зегржтъ былъ, вѣроятно, самымъ старымъ поручикомъ во всей русской арміи, несмотря на безукоризненную службу и на участіе въ турецкой кампаніи. Какимъ-то роковымъ и необъяснимымъ образомъ ему не везло въ чинопроизводствѣ. Онъ былъ вдовъ, съ четырьми маленькими дѣтьми, и все-таки кое-какъ изворачивался на своемъ 48-рублевомъ жалованьи. Онъ снималъ большія квартиры и сдавалъ ихъ по комнатамъ холостымъ офицерамъ, держалъ столовниковъ, разводилъ куръ и индюшекъ, умѣлъ какъ-то особенно дешево и заблаговременно покупать дрова. Дѣтей своихъ онъ самъ купалъ въ корытцахъ, самъ лѣчилъ ихъ домашней аптечкой и самъ шилъ имъ на швейной машинѣ лифчики, панталончики и рубашечки. Еще до женитьбы Зегржтъ, какъ и очень многіе холостые офицеры, пристрастился къ ручнымъ женскимъ работамъ, теперь же его заставляла заниматься ими крутая нужда. Злые языки говорили про него, что онъ тайно, подъ рукой отсылаетъ свои рукодѣлія куда-то на продажу.
Но всѣ эти мелочныя хозяйственныя ухищренія плохо помогали Зегржту. Домашняя птица дохла отъ повальныхъ болѣзней, комнаты пустовали, нахлѣбники ругались изъ-за плохого стола и не платили денегъ, и періодически, раза четыре въ годъ, можно было видѣть, какъ худой, длинный, бородатый Зегржтъ, съ растеряннымъ потнымъ лицомъ, носился по городу, въ чаяніи перехватить гдѣ-нибудь денегъ, при чемъ его блинообразная фуражка сидѣла козырькомъ набоку, а древняя николаевская шинель, сшитая еще до войны, трепетала и развѣвалась у него за плечами, на подобіе крыльевъ.
Теперь у него въ комнатахъ свѣтился огонь, и, подойдя къ окну, Ромашовъ увидѣлъ самого Зегржта. Онъ сидѣлъ у круглаго стола подъ висячей лампой и, низко наклонивъ свою плѣшивую голову съ измызганнымъ, морщинистымъ и кроткимъ лицомъ, вышивалъ красной бумагой какую-то полотняную вставку—должно-быть, грудь для малороссійской рубашки. Ромашовъ побарабанилъ въ стекло. Зегржтъ вздрогнулъ, отложилъ работу въ сторону и подошелъ къ окну.
— Это я, Адамъ Ивановичъ. Отворите-ка на секунду,—сказалъ Ромашовъ.
Зегржтъ влѣзъ на подоконникъ и просунулъ въ форточку свой лысый лобъ и свалявшуюся на одинъ бокъ жидкую бороду.
— Это вы, подпоручикъ Ромашовъ? А что̀?
— Назанскій дома?
— Дома, дома. Куда жъ ему итти? Ахъ, Господи,—борода Зегржта затряслась въ форточкѣ:—морочитъ мнѣ голову вашъ Назанскій. Второй мѣсяцъ посылаю ему обѣды, а онъ все только обѣщается заплатить. Когда онъ переѣзжалъ, я его убѣдительно просилъ, во избѣжаніе недоразумѣній…
— Да, да, да… это… въ самомъ дѣлѣ…—перебилъ разсѣянно Ромашовъ.—А, скажите, каковъ онъ? Можно его видѣть?
— Думаю, можно… Ходитъ все по комнатѣ.—Зегржтъ на секунду прислушался.—Вотъ и теперь ходитъ. Вы понимаете, я ему ясно говорилъ: во избѣжаніе недоразумѣній, условимся, чтобы плата…
— Извините, Адамъ Ивановичъ, я сейчасъ,—прервалъ его Ромашовъ.—Если позволите, я зайду въ другой разъ. Очень спѣшное дѣло…
Онъ прошелъ дальше и завернулъ за уголъ. Въ глубинѣ палисадника, у Назанскаго горѣлъ огонь. Одно изъ оконъ было раскрыто настежъ. Самъ Назанскій, безъ сюртука, въ нижней рубашкѣ, разстегнутой у ворота, ходилъ взадъ и впередъ быстрыми шагами по комнатѣ; его бѣлая фигура и золотоволосая голова то мелькали въ просвѣтахъ оконъ, то скрывались за простѣнками. Ромашовъ перелѣзъ черезъ заборъ палисадника и окликнулъ его.
— Кто это?—спокойно, точно онъ ожидалъ оклика, спросилъ Назанскій, высунувшись наружу черезъ подоконникъ.—А, это вы, Георгій Алексѣичъ? Подождите: черезъ двери вамъ будетъ далеко и темно. Лѣзьте въ окно. Давайте вашу руку.
Комната у Назанскаго была еще бѣднѣе, чѣмъ у Ромашова. Вдоль стѣны у окна стояла узенькая, низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать, такая тощая, точно на ея желѣзкахъ лежало всего одно только розовое пикейное одѣяло; у другой стѣны—простой некрашеный столъ и двѣ грубыхъ табуретки. Въ одномъ изъ угловъ комнаты былъ плотно пригнанъ, на манеръ кивота, узенькій деревянный поставецъ. Въ ногахъ кровати помѣщался кожаный рыжій чемоданъ, весь облѣпленный желѣзнодорожными бумажками. Кромѣ этихъ предметовъ, не считая лампы на столѣ, въ комнатѣ не было больше ни одной вещи.
— Здравствуйте, мой дорогой,—сказалъ Назанскій, крѣпко пожимая и встряхивая руку Ромашова и глядя ему прямо въ глаза задумчивыми, прекрасными голубыми глазами.—Садитесь-ка вотъ здѣсь, на кровать. Вы слышали, что я подалъ рапортъ о болѣзни?
— Да. Мнѣ сейчасъ объ этомъ говорилъ Николаевъ.
Опять Ромашову вспомнились ужасныя слова денщика Степана, и лицо его страдальчески сморщилось.
— А! Вы были у Николаевыхъ?—вдругъ съ живостью и съ видимымъ интересомъ спросилъ Назанскій.—Вы часто бываете у нихъ?
Какой-то смутный инстинктъ осторожности, вызванный необычнымъ тономъ этого вопроса, заставилъ Ромашова солгать, и онъ отвѣтилъ небрежно:
— Нѣтъ, совсѣмъ не часто. Такъ, случайно зашелъ.
Назанскій, ходившій взадъ и впередъ по комнатѣ, остановился около поставца и отворилъ его. Тамъ на полкѣ стоялъ графинъ съ водкой и лежало яблоко, разрѣзанное аккуратными, тонкими ломтями. Стоя спиной къ гостю, онъ торопливо налилъ себѣ рюмку и выпилъ. Ромашовъ видѣлъ, какъ конвульсивно содрогнулась его спина подъ тонной полотняной рубашкой.
— Не хотите ли?—предложилъ Назанскій, указывая на поставецъ.—Закуска не богатая, но, если голодны, можно соорудить яичницу. Можно воздѣйствовать на Адама, ветхаго человѣка.
— Спасибо. Я потомъ.
Назанскій прошелся по комнатѣ, засунувъ руки въ карманы. Сдѣлавъ два конца, онъ заговорилъ, точно продолжая только-что прерванную бесѣду:
— Да. Такъ вотъ я все хожу и все думаю. И, знаете, Ромашовъ, я счастливъ. Въ полку завтра всѣ скажутъ, что у меня запой. А что жъ, это, пожалуй, и вѣрно, только это не совсѣмъ такъ. Я теперь счастливъ, а вовсе не боленъ и не страдаю. Въ обыкновенное время мой умъ и моя воля подавлены. Я сливаюсь тогда съ голодной, трусливой серединой и бываю пошлъ, скученъ самому себѣ, благоразуменъ и разсудителенъ. Я ненавижу, напримѣръ, военную службу, но служу. Почему я служу? Да чортъ его знаетъ, почему! Потому что мнѣ съ дѣтства твердили и теперь всѣ кругомъ говорятъ, что самое главное въ жизни это—служить и быть сытымъ и хорошо одѣтымъ. А философія, говорятъ они, это чепуха, это хорошо тому, кому нечего дѣлать, кому маменька оставила наслѣдство. И вотъ я дѣлаю вещи, къ которымъ у меня совершенно не лежитъ душа, исполняю ради животнаго страха жизни приказанія, которыя мнѣ кажутся порой жестокими, а порой безсмысленными. Мое существованіе однообразно, какъ заборъ, и сѣро, какъ солдатское сукно. Я не смѣю задуматься—не говорю о томъ, чтобы разсуждать вслухъ—о любви, о красотѣ, о моихъ отношеніяхъ къ человѣчеству, о природѣ, о равенствѣ и счастіи людей, о поэзіи, о Богѣ. Они смѣются: ха-ха-ха, это все философія!.. Смѣшно и дико и непозволительно думать офицеру армейской пѣхоты о возвышенныхъ матеріяхъ. Это философія, чортъ возьми, слѣдовательно—чепуха, праздная и нелѣпая болтовня.
— Но это—главное въ жизни,—задумчиво произнесъ Ромашовъ.
— И вотъ наступаетъ для меня это время, которое они зовутъ такимъ жестокимъ именемъ,—продолжалъ, не слушая его, Назанскій. Онъ все ходилъ взадъ и впередъ и по временамъ дѣлалъ убѣдительные жесты, обращаясь, впрочемъ, не къ Ромашову, а къ двумъ противоположнымъ угламъ, до которыхъ по очереди доходилъ.—Это время моей свободы, Ромашовъ, свободы духа, воли и ума! Я живу тогда, можетъ-быть, странной, но глубокой, чудесной внутренней жизнью. Такой полной жизнью! Все, что я видѣлъ, о чемъ читалъ или слышалъ,—все оживляется во мнѣ, все пріобрѣтаетъ необычайно яркій свѣтъ и глубокій, бездонный смыслъ. Тогда память моя—точно музей рѣдкихъ откровеній. Понимаете—я Ротшильдъ! Беру первое, что̀ мнѣ попадается, и размышляю о немъ, долго, проникновенно, съ наслажденіемъ. О лицахъ, о встрѣчахъ, о характерахъ, о книгахъ, о женщинахъ—ахъ, особенно о женщинахъ и о женской любви!.. Иногда я думаю объ ушедшихъ великихъ людяхъ, о мученикахъ науки, о мудрецахъ и герояхъ и объ ихъ удивительныхъ словахъ. Я не вѣрю въ Бога, Ромашовъ, но иногда я думаю о святыхъ угодникахъ, подвижникахъ и страстотерпцахъ и возобновляю въ памяти каноны и умилительные акаѳисты. Я вѣдь, дорогой мой, въ бурсѣ учился, и память у меня чудовищная. Думаю я обо всемъ объ этомъ и, случается, та̀къ вдругъ иногда горячо прочувствую чужую радость или чужую скорбь, или безсмертную красоту какого-нибудь поступка, что хожу вотъ такъ, одинъ… и пла̀чу,—страстно, жарко пла̀чу…
Ромашовъ потихоньку всталъ съ кровати и сѣлъ съ ногами на открытое окно, такъ что его спина и его подошвы упирались въ противоположные косяки рамы. Отсюда, изъ освѣщенной комнаты, ночь казалась еще темнѣе, еще глубже, еще таинственнѣе. Теплый, порывистый, но беззвучный вѣтеръ шевелилъ внизу, подъ окномъ, черные листья какихъ-то низенькихъ кустовъ. И въ этомъ мягкомъ воздухѣ, полномъ странныхъ весеннихъ ароматовъ, въ этой тишинѣ, темнотѣ, въ этихъ преувеличенно яркихъ и точно теплыхъ звѣздахъ—чувствовалось тайное и страстное броженіе, угадывалась жажда материнства и расточительное сладострастіе земли, растеній, деревьевъ—цѣлаго міра.
А Назанскій все ходилъ по комнатѣ и говорилъ, не глядя на Ромашова, точно обращаясь къ стѣнамъ и къ угламъ комнаты:
— Мысль въ эти часы бѣжитъ такъ прихотливо, такъ пестро и такъ неожиданно. Умъ становится острымъ и яркимъ, воображеніе—точно потокъ! Всѣ вещи и лица, которыя я вызываю, стоятъ передо мною такъ рельефно и такъ восхитительно-ясно, точно я вижу ихъ въ камеръ-обскурѣ. Я знаю, я знаю, мой милый, что это обостреніе чувствъ, все это духовное озареніе—увы!—не что̀ иное, какъ физіологическое дѣйствіе алкоголя на нервную систему. Сначала, когда я впервые испыталъ этотъ чудный подъемъ внутренней жизни, я думалъ, что это—само вдохновеніе. Но нѣтъ: въ немъ нѣтъ ничего творческаго, нѣтъ даже ничего прочнаго. Это просто болѣзненный процессъ. Это просто внезапные приливы, которые съ каждымъ разомъ все больше и больше разъѣдаютъ дно. Да. Но все-таки это безуміе сладко мнѣ, и… къ чорту спасительная бережливость и вмѣстѣ съ ней къ чорту дурацкая надежда прожить до ста десяти лѣтъ и попасть въ газетную смѣсь, какъ рѣдкій примѣръ долговѣчія… Я счастливъ—и все тутъ!
Назанскій опять подошелъ къ поставцу и, выпивъ, аккуратно притворилъ дверцы? Ромашовъ лѣниво, почти безсознательно, всталъ и сдѣлалъ то же самое.
— О чемъ же вы думали передъ моимъ приходомъ, Василій Нилычъ?—спросилъ онъ, садясь попрежнему на подоконникъ.
Но Назанскій почти не слыхалъ его вопроса.
— Какое, напримѣръ, наслажденіе мечтать о женщинахъ!—воскликнулъ онъ, дойдя до дальняго угла и обращаясь къ этому углу съ широкимъ, убѣдительнымъ жестомъ.—Нѣтъ, не грязно думать. Зачѣмъ? Никогда не надо дѣлать человѣка, даже въ мысляхъ, участникомъ зла, а тѣмъ болѣе грязи. Я думаю часто о нѣжныхъ, чистыхъ, изящныхъ женщинахъ, объ ихъ свѣтлыхъ слезахъ и прелестныхъ улыбкахъ, думаю о молодыхъ, цѣломудренныхъ матеряхъ, о любовницахъ, идущихъ ради любви на смерть, о прекрасныхъ, невинныхъ и гордыхъ дѣвушкахъ съ бѣлоснѣжной душой, знающихъ все и ничего не боящихся. Такихъ женщинъ нѣтъ. Впрочемъ, я не правъ. Навѣрно, Ромашовъ, такія женщины есть, но мы съ вами ихъ никогда не увидимъ. Вы еще, можетъ быть, увидите, но я—нѣтъ.
Онъ стоялъ теперь передъ Ромашовымъ и глядѣлъ ему прямо въ лицо, но по мечтательному выраженію его глазъ и по неопредѣленной улыбкѣ, блуждавшей вокругъ его губъ, было замѣтно, что онъ не видитъ своего собесѣдника. Никогда еще лицо Назанскаго, даже въ его лучшія, трезвыя минуты, не казалось Ромашову такимъ красивымъ и интереснымъ. Золотые волосы падали крупными цѣльными локонами вокругъ его высокаго, чистаго лба, густая, четыреугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, съ обнаженной шеей благороднаго рисунка, была похожа на голову одного изъ тѣхъ греческихъ героевъ или мудрецовъ, великолѣпные бюсты которыхъ Ромашовъ видѣлъ гдѣ-то на гравюрахъ. Ясные, чуть-чуть влажные, голубые глаза смотрѣли оживленно, умно и кротко. Даже цвѣтъ этого красиваго, правильнаго лица поражалъ своимъ ровнымъ, нѣжнымъ, розовымъ тономъ, и только очень опытный взглядъ различилъ бы въ этой кажущейся свѣжести, вмѣстѣ съ нѣкоторой опухлостью чертъ, результатъ алкогольнаго воспаленія крови.
— Любовь! Къ женщинѣ! Какая бездна тайны! Какое наслажденіе и какое острое, сладкое страданіе!—вдругъ воскликнулъ восторженно Назанскій.
Онъ въ волненіи схватилъ себя руками за волосы и опять метнулся въ уголъ, но, дойдя до него, остановился, повернулся лицомъ къ Ромашову и весело захохоталъ. Подпоручикъ съ тревогой слѣдилъ за нимъ.
— Вспомнилась мнѣ одна смѣшная исторія,—добродушно и просто заговорилъ Назанскій.—Эхъ, мысли-то у меня какъ прыгаютъ!.. Сидѣлъ я однажды въ Рязани на станціи «Ока» и ждалъ парохода. Ждать приходилось, пожалуй, около сутокъ,—это было во время весенняго разлива,—и я—вы, конечно, понимаете—свилъ себѣ гнѣздо въ буфетѣ. А за буфетомъ стояла дѣвушка, такъ лѣтъ 18-ти,—такая, знаете ли, некрасивая, въ оспинкахъ, но бойкая такая, черноглазая, съ чудесной улыбкой и въ концѣ концовъ премилая. И было насъ только трое на станціи: она, я и маленькій бѣлобрысый телеграфистъ. Впрочемъ, былъ и ея отецъ, знаете—такая красная, толстая, сивая подрядческая морда, въ родѣ стараго и свирѣпаго меделянскаго пса. Но отецъ былъ какъ бы за кулисами. Выйдетъ на двѣ минуты за прилавокъ и все зѣваетъ, и все чешетъ подъ жилетомъ брюхо, не можетъ никакъ глазъ разлѣпить. Потомъ уйдетъ опять спать. Но телеграфистикъ приходилъ постоянно. Помню, облокотился онъ на стойку локтями и молчитъ. И она молчитъ, смотритъ въ окно, на разливъ. А тамъ вдругъ юноша запоетъ говоркомъ:
Лю-юбовь—что̀ такое?
Что̀ тако-ое любовь?
Это чувство неземное,
Что̀ волнуетъ нашу кровь?
И опять замолчитъ. А черезъ пять минутъ она замурлычетъ: «Любовь—что̀ такое? Что̀ такое любовь?..» Знаете, такой пошленькій-пошленькій мотивчикъ. Должно-быть, оба слышали его гдѣ-нибудь въ опереткѣ или съ эстрады… небось, нарочно въ городъ пѣшкомъ ходили. Да. Попоютъ и опять помолчатъ. А потомъ она, какъ будто незамѣтно, все поглядывая въ окошечко, глядь—и забудетъ руку на стойкѣ, а онъ возьметъ ее въ свои руки и перебираетъ палецъ за пальцемъ. И опять: «Лю-юбовь—что̀ такое?..» На дворѣ—весна, разливъ, томность. И такъ они круглыя сутки. Тогда эта «любовь» мнѣ порядкомъ надоѣла, а теперь, знаете, трогательно вспомнить. Вѣдь такимъ манеромъ они, должно-быть, любезничали до меня недѣли двѣ, а можетъ-быть, и послѣ меня съ мѣсяцъ. И я только потомъ почувствовалъ, какое это счастіе, какой лучъ свѣта въ ихъ бѣдной, узенькой-узенькой жизни, ограниченной еще больше, чѣмъ наша нелѣпая жизнь—о, куда!—въ сто разъ больше!.. Впрочемъ… Постойте-ка, Ромашовъ. Мысли у меня путаются. Къ чему это я о телеграфистѣ?
Назанскій опять подошелъ къ поставцу. Но онъ не пилъ, а, повернувшись спиной къ Ромашову, мучительно теръ лобъ и крѣпко сжималъ виски пальцами правой руки. И въ этомъ нервномъ движеніи было что-то жалкое, безсильное, приниженное.
— Вы говорили о женской любви—о безднѣ, о тайнѣ, о радости,—напомнилъ Ромашовъ.
— Да, любовь!—воскликнулъ Назанскій ликующимъ голосомъ. Онъ быстро выпилъ рюмку, отвернулся съ загорѣвшимися глазами отъ поставца и торопливо утеръ губы рукавомъ рубашки.—Любовь! Кто понимаетъ ее? Изъ нея сдѣлали тему для грязныхъ, помойныхъ оперетокъ, для похабныхъ карточекъ, для мерзкихъ анекдотовъ, для мерзкихъ-мерзкихъ стишковъ. Это мы, офицеры, сдѣлали. Вчера у меня былъ Дицъ. Онъ сидѣлъ на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь сидите вы. Онъ игралъ своимъ золотымъ пенсне и говорилъ о женщинахъ. Ромашовъ, дорогой мой, если бы животныя, напримѣръ, собаки, обладали даромъ пониманія человѣческой рѣчи, и если бы одна изъ нихъ услышала вчера Дица, ей-Богу, она ушла бы изъ комнаты отъ стыда. Вы знаете—Дицъ хорошій человѣкъ, да и всѣ хорошіе, Ромашовъ: дурныхъ людей нѣтъ. Но онъ стыдится иначе говорить о женщинахъ, стыдится изъ боязни потерять свое реноме циника, развратника и побѣдителя. Тутъ какой-то общій обманъ, какое-то напускное мужское молодечество, какое-то хвастливое презрѣніе къ женщинѣ. И все это оттого, что для большинства въ любви, въ обладаніи женщиной, понимаете, въ окончательномъ обладаніи—таится что-то грубо-животное, что-то эгоистичное, только для себя, что-то сокровенно-низменное, блудливое и постыдное—чортъ!—я не умѣю этого выразить. И оттого-то у большинства вслѣдъ за обладаніемъ идетъ холодность, отвращеніе, вражда. Оттого-то люди и отвели для любви ночь, такъ же, какъ для воровства и для убійства… Тутъ, дорогой мой, природа устроила для людей какую-то засаду съ приманкой и съ петлей.
— Это правда,—тихо и печально согласился Ромашовъ.
— Нѣтъ, не правда!—громко крикнулъ Назанскій.—А я вамъ говорю—не правда. Природа, какъ и во всемъ, распорядилась геніально. То-то и дѣло, что для поручика Дица вслѣдъ за любовью идетъ брезгливость и пресыщеніе, а для Данте вся любовь—прелесть, очарованіе, весна! Нѣтъ, нѣтъ, не думайте: я говорю о любви въ самомъ прямомъ, тѣлесномъ смыслѣ. Но она—удѣлъ избранниковъ. Вотъ вамъ примѣръ: всѣ люди обладаютъ музыкальнымъ слухомъ, но у милліоновъ онъ, какъ у рыбы трески или какъ у штабсъ-капитана Васильченки, а одинъ изъ этого милліона—Бетховенъ. Такъ во всемъ: въ поэзіи, въ художествѣ, въ мудрости… И любовь, говорю я вамъ, имѣетъ свои вершины, доступныя лишь единицамъ изъ милліоновъ.
Онъ подошелъ къ окну, прислонился лбомъ къ углу стѣны рядомъ съ Ромашовымъ и, задумчиво глядя въ теплый мракъ весенней ночи, заговорилъ вздрагивающимъ, глубокимъ, проникновеннымъ голосомъ:
— О, какъ мы не умѣемъ цѣнить ея тонкихъ, неуловимыхъ прелестей, мы—грубые, лѣнивые, недальновидные. Понимаете ли вы, сколько разнообразнаго счастія и очаровательныхъ мученій заключается въ нераздѣльной, безнадежной любви? Когда я былъ помоложе, во мнѣ жила одна греза: влюбиться въ недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, съ которой у меня никогда и ничего не можетъ быть общаго. Влюбиться и всю жизнь, всѣ мысли посвятить ей. Все равно: наняться поденщикомъ, поступить въ лакеи, въ кучера—переодѣваться, хитрить, чтобы только хоть разъ въ годъ случайно увидѣть ее, поцѣловать слѣды ея ногъ на лѣстницѣ, чтобы—о, какое безумное блаженство!—разъ въ жизни прикоснуться къ ея платью.
— И кончить сумасшествіемъ,—мрачно сказалъ Ромашовъ.
— Ахъ, милый мой, не все ли равно!—возразилъ съ пылкостью Назанскій и опять нервно забѣгалъ по комнатѣ.—Можетъ-быть,—почемъ знать?—вы тогда-то и вступите въ блаженную сказочную жизнь. Ну, хорошо: вы сойдете съ ума отъ этой удивительной, невѣроятной любви, а поручикъ Дицъ сойдетъ съ ума отъ прогрессивнаго паралича и отъ гадкихъ болѣзней. Что̀ же лучше? Но подумайте только, какое счастье—стоять цѣлую ночь на другой сторонѣ улицы, въ тѣни, и глядѣть въ окно обожаемой женщины. Вотъ освѣтилось оно изнутри, на занавѣскѣ движется тѣнь. Не она ли это? Что̀ она дѣлаетъ? Что̀ думаетъ? Погасъ свѣтъ. Спи мирно, моя радость, спи, возлюбленная моя!.. И день уже полонъ—это побѣда! Дни, мѣсяцы, годы употреблять всѣ силы изобрѣтательности и настойчивости, и вотъ—великій, умопомрачительный восторгъ: у тебя въ рукахъ ея платокъ, бумажка отъ конфеты, оброненная афиша. Она ничего не знаетъ о тебѣ, никогда не услышитъ о тебѣ, глаза ея скользятъ по тебѣ, не видя, но ты тутъ, подлѣ, всегда обожающій, всегда готовый отдать за нее—нѣтъ, зачѣмъ за нее—за ея капризъ, за ея мужа, за любовника, за ея любимую собачонку—отдать и жизнь, и честь, и все, что̀ только возможно отдать! Ромашовъ, такихъ радостей не знаютъ красавцы и побѣдители.
— О, какъ это вѣрно! Какъ хорошо все, что вы говорите!—воскликнулъ взволнованный Ромашовъ. Онъ уже давно всталъ съ подоконника и такъ же, какъ и Назанскій, ходилъ по узкой, длинной комнатѣ, ежеминутно сталкиваясь съ нимъ и останавливаясь.—Какія мысли приходятъ вамъ въ голову! Я вамъ разскажу про себя. Я былъ влюбленъ въ одну… женщину. Это было не здѣсь, не здѣсь… еще въ Москвѣ… я былъ… юнкеромъ. Но она не знала объ этомъ. И мнѣ доставляло чудесное удовольствіе сидѣть около нея и, когда она что-нибудь работала, взять нитку и тихонько тянуть къ себѣ. Только и всего. Она не замѣчала этого, совсѣмъ не замѣчала, а у меня отъ счастья кружилась голова.
— Да, да, я понимаю,—кивалъ головой Назанскій, весело и ласково улыбаясь.—Я понимаю васъ. Это—точно проволока, точно электрическій токъ? Да? Какое-то тонкое, нѣжное общеніе? Ахъ, милый мой, жизнь такъ прекрасна!..
Назанскій замолчалъ, растроганный своими мыслями, и его голубые глаза, наполнившись слезами, заблестѣли. Ромашова также охватила какая-то неопредѣленная, мягкая жалость и немного истеричное умиленіе. Эти чувства относились одинаково и къ Назанскому, и къ нему самому.
— Василій Нилычъ, я удивляюсь вамъ,—сказалъ онъ, взявъ Назанскаго за обѣ руки и крѣпко сжимая ихъ.—Вы—такой талантливый, чуткій, широкій человѣкъ, и вотъ… точно нарочно губите себя. О, нѣтъ, нѣтъ, я не смѣю читать вамъ пошлой морали… Я самъ… Но что̀, если бы вы встрѣтили въ своей жизни женщину, которая сумѣла бы васъ оцѣнить и была бы васъ достойна. Я часто объ этомъ думаю!..
Назанскій остановился и долго смотрѣлъ въ раскрытое окно.
— Женщина…—протянулъ онъ задумчиво.—Да! Я вамъ разскажу!—воскликнулъ онъ вдругъ рѣшительно.—Я встрѣтился одинъ-единственный разъ въ жизни съ чудной, необыкновенной женщиной. Съ дѣвушкой… Но знаете, какъ это у Гейне: «Она была достойна любви, и онъ любилъ ее, но онъ былъ недостоинъ любви, и она не любила его». Она разлюбила меня за то, что я пью… впрочемъ, я не знаю, можетъ-быть, я и пью оттого, что она меня разлюбила. Она… ея здѣсь тоже нѣтъ… это было давно. Вѣдь вы знаете, я прослужилъ сначала три года, потомъ былъ четыре года въ запасѣ, а потомъ три года тому назадъ опять поступилъ въ полкъ. Между нами не было романа. Всего десять-пятнадцать встрѣчъ, пять-шесть интимныхъ разговоровъ. Но—думали ли вы когда-нибудь о неотразимой, обаятельной власти прошедшаго? Такъ вотъ, въ этихъ невинныхъ мелочахъ—все мое богатство. Я люблю ее до сихъ поръ. Подождите, Ромашовъ… Вы сто̀ите этого. Я вамъ прочту ея единственное письмо—первое и послѣднее, которое она мнѣ написала.
Онъ сѣлъ на корточки передъ чемоданомъ и сталъ неторопливо переворачивать въ немъ какія-то бумаги. Въ то же время онъ продолжалъ говорить:
— Пожалуй, она никогда и никого не любила, кромѣ себя. Въ ней пропасть властолюбія, какая-то злая и гордая сила. И въ то же время она—такая добрая, женственная, безконечно-милая. Точно въ ней два человѣка: одинъ—съ сухимъ, эгоистичнымъ умомъ, другой—съ нѣжнымъ и страстнымъ сердцемъ. Вотъ оно, читайте, Ромашовъ. Что̀ сверху—это лишнее.—Назанскій отогнулъ нѣсколько строкъ сверху.—Вотъ отсюда. Читайте.
Что-то, казалось, постороннее, ударило Ромашову въ голову, и вся комната пошатнулась передъ его глазами. Письмо было написано крупнымъ, нервнымъ, тонкимъ почеркомъ, который могъ принадлежать только одной Александрѣ Петровнѣ—такъ онъ былъ своеобразенъ, неправиленъ и изященъ. Ромашовъ, часто получавшій отъ нея записки съ приглашеніями на обѣдъ и на партію винта, могъ бы узнать этотъ почеркъ изъ тысячи различныхъ писемъ.
«…и горько и тяжело произнести его,—читалъ онъ изъ-подъ руки Назанскаго.—Но вы сами сдѣлали все, чтобы привести наше знакомство къ такому печальному концу. Больше всего въ жизни я стыжусь лжи, всегда идущей отъ трусости и отъ слабости, и потому не стану вамъ лгать. Я любила васъ и до сихъ поръ еще люблю, и знаю, что мнѣ не скоро и не легко будетъ уйти отъ этого чувства. Но въ концѣ концовъ я все-таки одержу надъ нимъ побѣду. Что̀ было бы, если бы я поступила иначе? Во мнѣ, правда, хватило бы силъ и самоотверженности быть вожатымъ, нянькой, сестрой милосердія при безвольномъ, опустившемся, нравственно разлагающемся человѣкѣ, но я ненавижу чувства жалости и постояннаго унизительнаго всепрощенія, и не хочу, чтобы вы ихъ во мнѣ возбуждали. Я не хочу, чтобы вы питались милостыней состраданія и собачьей преданности. А другимъ вы быть не можете, несмотря на вашъ умъ и прекрасную душу. Скажите честно, искренно, вѣдь не можете? Ахъ, дорогой Василіи Нилычъ, если бы вы могли! Если бы! Къ вамъ стремится все мое сердце, всѣ мои желанія, я люблю васъ. Но вы сами не захотѣли меня. Вѣдь для любимаго человѣка можно перевернуть весь міръ, а я васъ просила такъ о немногомъ. Вы не можете?
«Прощайте. Мысленно цѣлую васъ въ лобъ… какъ покойника, потому что вы умерли для меня. Совѣтую это письмо уничтожить. Не потому, чтобы я чего-нибудь боялась, но потому, что со временемъ оно будетъ для васъ источникомъ тоски и мучительныхъ воспоминаній. Еще разъ повторяю…»
— Дальше вамъ не интересно,—сказалъ Назанскій, вынимая изъ рукъ Ромашова письмо.—Это было ея единственное письмо ко мнѣ.
— Что̀ же было потомъ?—съ трудомъ спросилъ Ромашовъ.
— Потомъ? Потомъ мы не видались больше. Она… она уѣхала куда-то и, кажется, вышла замужъ за… одного инженера. Это второстепенное.
— И вы никогда не бываете у Александры Петровны?
Эти слова Ромашовъ сказалъ совсѣмъ шопотомъ, но оба офицера вздрогнули отъ нихъ и долго не могли отвести глазъ другъ отъ друга. Въ эти нѣсколько секундъ между ними точно раздвинулись всѣ преграды человѣческой хитрости, притворства и непроницаемости, и они свободно читали въ душахъ другъ у друга. Они сразу поняли сотню вещей, которыя до сихъ поръ таили про себя, и весь ихъ сегодняшній разговоръ принялъ вдругъ какой-то особый, глубокій, точно трагическій смыслъ.
— Какъ? И вы—тоже?—тихо, съ выраженіемъ безумнаго страха въ глазахъ, произнесъ наконецъ Назанскій.
Но онъ тотчасъ же опомнился и съ натянутымъ смѣхомъ воскликнулъ:
— Фу, какое недоразумѣніе! Мы съ вами совсѣмъ удалились отъ темы. Письмо, которое я вамъ показалъ, писано сто лѣтъ тому назадъ, и эта женщина живетъ теперь гдѣ-то далеко, кажется, въ Закавказьѣ… Итакъ, на чемъ же мы остановились?
— Мнѣ пора домой, Василій Нилычъ. Поздно,—сказалъ Ромашовъ, вставая.
Назанскій не сталъ его удерживать. Простились они не холодно и не сухо, но точно стыдясь другъ друга. Ромашовъ теперь еще болѣе былъ увѣренъ, что письмо писано Шурочкой. Идя домой, онъ все время думалъ объ этомъ письмѣ и самъ не могъ понять, какія чувства оно въ немъ возбуждало. Тутъ была и ревнивая зависть къ Назанскому—ревность къ прошлому, и какое-то торжествующее злое сожалѣніе къ Николаеву, но въ то же время была и какая-то новая надежда— неопредѣленная, туманная, но сладкая и манящая. Точно это письмо и ему давало въ руки какую-то таинственную, незримую нить, идущую въ будущее.
Вѣтеръ утихъ.
Ночь была полна глубокой тишиной, и темнота ея казалась бархатной и теплой. Но тайная, творческая жизнь чуялась въ безсонномъ воздухѣ, въ спокойствіи невидимыхъ деревьевъ, въ запахѣ земли. Ромашовъ шелъ, не видя дороги, и ему все представлялось, что вотъ-вотъ кто-то могучій, властный и ласковый дохнетъ ему въ лицо жаркимъ дыханіемъ. И была у него въ душѣ ревнивая грусть по его прежнимъ, дѣтскимъ, такимъ яркимъ и невозвратимымъ вёснамъ, была тихая, беззлобная зависть къ своему чистому, нѣжному прошлому…
Придя къ себѣ, онъ засталъ вторую записку отъ Раисы Александровны Петерсонъ. Она нелѣпымъ и выспреннимъ слогомъ писала о коварномъ обманѣ, о томъ, что она все понимаетъ, и о всѣхъ ужасахъ мести, на которые способно разбитое женское сердце.
«Я знаю, что̀ мнѣ теперь дѣлать!—говорилось въ письмѣ.—Если только я не умру на чахотку отъ вашего подлаго поведенія, то, повѣрьте, я жестоко отплачу вамъ. Можетъ-быть, вы думаете, что никто не знаетъ, гдѣ вы бываете каждый вечеръ? Слѣпецъ! И у стѣнъ есть уши. Мнѣ извѣстенъ каждый вашъ шагъ. Но, все равно, съ вашей наружностью и краснорѣчіемъ вы тамъ ничего не добьетесь, кромѣ того, что N. васъ вышвырнетъ за дверь, какъ щенка. А со мною совѣтую вамъ быть осторожнѣе. Я не изъ тѣхъ женщинъ, которыя прощаютъ нанесенныя обиды.
|
«Владѣть кинжаломъ я умѣю, |
«P. S. Непремѣнно будьте въ ту субботу въ собраніи. Намъ надо объясниться. Я для васъ оставлю 3-ю кадриль, но ужъ теперь не по значенію.
Глупостью, пошлостью, провинціальнымъ болотомъ и злой сплетней повѣяло на Ромашова отъ этого безграмотнаго и безтолковаго письма. И самъ себѣ онъ показался съ ногъ до головы запачканнымъ тяжелой, несмываемой грязью, которую на него наложила эта связь съ нелюбимой женщиной,—связь, тянувшаяся почти полгода. Онъ легъ въ постель, удрученный, точно раздавленный всѣмъ нынѣшнимъ днемъ, и, уже засыпая, подумалъ про себя словами, которыя онъ слышалъ вечеромъ отъ Назанскаго:
«Его мысли были сѣры, какъ солдатское сукно».
Онъ заснулъ скоро, тяжелымъ сномъ. И, какъ это всегда съ нимъ бывало въ послѣднее время послѣ крупныхъ огорченій, онъ увидѣлъ себя во снѣ мальчикомъ. Не было грязи, тоски, однообразія жизни, въ тѣлѣ чувствовалась бодрость, душа была свѣтла и чиста и играла безсознательной радостью. И весь міръ былъ свѣтелъ и чистъ, а посреди его—милыя, знакомыя улицы Москвы блистали тѣмъ прекраснымъ сіяніемъ, какое можно видѣть только во снѣ. Но гдѣ-то на краю этого ликующаго міра, далеко на горизонтѣ, оставалось темное, зловѣщее пятно: тамъ притаился сѣренькій, унылый городишко съ тяжелой и скучной службой, съ ротными школами, съ пьянствомъ въ собраніи, съ тяжестью и противной любовной связью, съ тоской и одиночествомъ. Вся жизнь звенѣла и сіяла радостью, но темное враждебное пятно тайно, какъ черный призракъ, подстерегало Ромашова и ждало своей очереди. И одинъ, маленькій Ромашовъ—чистый, беззаботный, невинный—страстно плакалъ о своемъ старшемъ двойникѣ, уходящемъ, точно расплывающемся въ этой злобной тьмѣ.
Среди ночи онъ проснулся и замѣтилъ, что его подушка влажна отъ слезъ. Онъ не могъ сразу удержать ихъ, и онѣ еще долго сбѣгали по его щекамъ теплыми, мокрыми, быстрыми струйками.
