полкѣ стоялъ графинъ съ водкой и лежало яблоко, разрѣзанное аккуратными, тонкими ломтями. Стоя спиной къ гостю, онъ торопливо налилъ себѣ рюмку и выпилъ. Ромашовъ видѣлъ, какъ конвульсивно содрогнулась его спина подъ тонной полотняной рубашкой.
— Не хотите ли?—предложилъ Назанскій, указывая на поставецъ.—Закуска не богатая, но, если голодны, можно соорудить яичницу. Можно воздѣйствовать на Адама, ветхаго человѣка.
— Спасибо. Я потомъ.
Назанскій прошелся по комнатѣ, засунувъ руки въ карманы. Сдѣлавъ два конца, онъ заговорилъ, точно продолжая только-что прерванную бесѣду:
— Да. Такъ вотъ я все хожу и все думаю. И, знаете, Ромашовъ, я счастливъ. Въ полку завтра всѣ скажутъ, что у меня запой. А что жъ, это, пожалуй, и вѣрно, только это не совсѣмъ такъ. Я теперь счастливъ, а вовсе не боленъ и не страдаю. Въ обыкновенное время мой умъ и моя воля подавлены. Я сливаюсь тогда съ голодной, трусливой серединой и бываю пошлъ, скученъ самому себѣ, благоразуменъ и разсудителенъ. Я ненавижу, напримѣръ, военную службу, но служу. Почему я служу? Да чортъ его знаетъ, почему! Потому что мнѣ съ дѣтства твердили и теперь всѣ кругомъ говорятъ, что самое главное въ жизни это—служить и быть сытымъ и хорошо одѣтымъ. А философія, говорятъ они, это чепуха, это хорошо тому, кому нечего дѣлать, кому маменька оставила наслѣдство. И вотъ я дѣлаю вещи, къ которымъ у меня совершенно не лежитъ душа, исполняю ради животнаго страха жизни приказанія, которыя мнѣ кажутся порой жестокими, а порой безсмысленными. Мое существованіе однообразно, какъ заборъ, и сѣро, какъ солдатское сукно. Я не смѣю задуматься—не говорю о томъ, чтобы разсуждать вслухъ—о любви, о красотѣ, о моихъ
