отношеніяхъ къ человѣчеству, о природѣ, о равенствѣ и счастіи людей, о поэзіи, о Богѣ. Они смѣются: ха-ха-ха, это все философія!.. Смѣшно и дико и непозволительно думать офицеру армейской пѣхоты о возвышенныхъ матеріяхъ. Это философія, чортъ возьми, слѣдовательно—чепуха, праздная и нелѣпая болтовня.
— Но это—главное въ жизни,—задумчиво произнесъ Ромашовъ.
— И вотъ наступаетъ для меня это время, которое они зовутъ такимъ жестокимъ именемъ,—продолжалъ, не слушая его, Назанскій. Онъ все ходилъ взадъ и впередъ и по временамъ дѣлалъ убѣдительные жесты, обращаясь, впрочемъ, не къ Ромашову, а къ двумъ противоположнымъ угламъ, до которыхъ по очереди доходилъ.—Это время моей свободы, Ромашовъ, свободы духа, воли и ума! Я живу тогда, можетъ-быть, странной, но глубокой, чудесной внутренней жизнью. Такой полной жизнью! Все, что я видѣлъ, о чемъ читалъ или слышалъ,—все оживляется во мнѣ, все пріобрѣтаетъ необычайно яркій свѣтъ и глубокій, бездонный смыслъ. Тогда память моя—точно музей рѣдкихъ откровеній. Понимаете—я Ротшильдъ! Беру первое, что̀ мнѣ попадается, и размышляю о немъ, долго, проникновенно, съ наслажденіемъ. О лицахъ, о встрѣчахъ, о характерахъ, о книгахъ, о женщинахъ—ахъ, особенно о женщинахъ и о женской любви!.. Иногда я думаю объ ушедшихъ великихъ людяхъ, о мученикахъ науки, о мудрецахъ и герояхъ и объ ихъ удивительныхъ словахъ. Я не вѣрю въ Бога, Ромашовъ, но иногда я думаю о святыхъ угодникахъ, подвижникахъ и страстотерпцахъ и возобновляю въ памяти каноны и умилительные акаѳисты. Я вѣдь, дорогой мой, въ бурсѣ учился, и память у меня чудовищная. Думаю я обо всемъ объ этомъ и, случается, та̀къ вдругъ иногда горячо прочувствую чужую радость или чужую скорбь,
