— Потомъ? Потомъ мы не видались больше. Она… она уѣхала куда-то и, кажется, вышла замужъ за… одного инженера. Это второстепенное.
— И вы никогда не бываете у Александры Петровны?
Эти слова Ромашовъ сказалъ совсѣмъ шопотомъ, но оба офицера вздрогнули отъ нихъ и долго не могли отвести глазъ другъ отъ друга. Въ эти нѣсколько секундъ между ними точно раздвинулись всѣ преграды человѣческой хитрости, притворства и непроницаемости, и они свободно читали въ душахъ другъ у друга. Они сразу поняли сотню вещей, которыя до сихъ поръ таили про себя, и весь ихъ сегодняшній разговоръ принялъ вдругъ какой-то особый, глубокій, точно трагическій смыслъ.
— Какъ? И вы—тоже?—тихо, съ выраженіемъ безумнаго страха въ глазахъ, произнесъ наконецъ Назанскій.
Но онъ тотчасъ же опомнился и съ натянутымъ смѣхомъ воскликнулъ:
— Фу, какое недоразумѣніе! Мы съ вами совсѣмъ удалились отъ темы. Письмо, которое я вамъ показалъ, писано сто лѣтъ тому назадъ, и эта женщина живетъ теперь гдѣ-то далеко, кажется, въ Закавказьѣ… Итакъ, на чемъ же мы остановились?
— Мнѣ пора домой, Василій Нилычъ. Поздно,—сказалъ Ромашовъ, вставая.
Назанскій не сталъ его удерживать. Простились они не холодно и не сухо, но точно стыдясь другъ друга. Ромашовъ теперь еще болѣе былъ увѣренъ, что письмо писано Шурочкой. Идя домой, онъ все время думалъ объ этомъ письмѣ и самъ не могъ понять, какія чувства оно въ немъ возбуждало. Тутъ была и ревнивая зависть къ Назанскому—ревность къ прошлому, и какое-то торжествующее злое сожалѣніе къ Николаеву, но въ то же время была и какая-то новая надежда—неопре-
