маннаго желтаго свѣта. Кто-то зашлепалъ по грязи, и Ромашовъ услышалъ сердитый голосъ денщика Николаевыхъ, Степана:
— Ходить, ходить кажынъ день. И чего ходить, чортъ его знаетъ!..
А другой солдатскій голосъ, незнакомый подпоручику, отвѣтилъ равнодушно, вмѣстѣ съ продолжительнымъ, лѣнивымъ зѣвкомъ:
— Дѣла, братецъ ты мой… Съ жиру это все. Ну, прощевай, что ли, Степанъ.
— Прощай, Баулинъ. Заходи когда.
Ромашовъ прилипъ къ забору. Отъ остраго стыда онъ покраснѣлъ, несмотря на темноту; все тѣло его покрылось сразу испариной, и точно тысячи иголокъ закололи его кожу на ногахъ и на спинѣ. «Кончено! Даже денщики смѣются»,—подумалъ онъ съ отчаяніемъ. Тотчасъ же ему припомнился весь сегодняшній вечеръ, и въ разныхъ словахъ, въ тонѣ фразъ, во взглядахъ, которыми обмѣнивались хозяева, онъ сразу увидѣлъ много незамѣченныхъ имъ раньше мелочей, которыя, какъ ему теперь казалось, свидѣтельствовали о небрежности и о насмѣшкѣ, о нетерпѣливомъ раздраженіи противъ надоѣдливаго гостя.
— Какой позоръ, какой позоръ!—шепталъ подпоручикъ, не двигаясь съ мѣста.—Дойти до того, что тебя едва терпятъ, когда ты приходишь… Нѣтъ, довольно. Теперь я ужъ твердо знаю, что довольно!
Въ гостиной у Николаевыхъ потухъ огонь. «Вотъ они уже въ спальнѣ»,—подумалъ Ромашовъ и необыкновенно ясно представилъ себѣ, какъ Николаѣвы, ложась спать, раздѣваются другъ при другѣ съ привычнымъ равнодушіѣмъ и безстыдствомъ давно женатыхъ людей и говорятъ о немъ. Она въ одной юбкѣ причесываетъ передъ зеркаломъ на ночь волосы. Владимиръ Ефимов-
