вичъ сидитъ въ нижнемъ бѣльѣ на кровати, снимаетъ сапогъ и, краснѣя отъ усилія, говоритъ сердито и сонно: «Мнѣ, знаешь, Шурочка, твой Ромашовъ надоѣлъ вотъ до какихъ поръ. Удивляюсь, чего ты съ нимъ такъ возишься?» А Шурочка, не выпуская изо рта шпилекъ и не оборачиваясь, отвѣчаетъ ему въ зеркало недовольнымъ тономъ: «Вовсе онъ не мой, а твой!..»
Прошло еще пять минутъ, пока Ромашовъ, терзаемый этими мучительными и горькими мыслями, рѣшился двинуться дальше. Мимо всего длиннаго плетня, ограждавшаго домъ Николаевыхъ, онъ прошелъ крадучись, осторожно вытаскивая ноги изъ грязи, какъ будто его могли услышать и поймать на чемъ-то нехорошемъ. Домой итти ему не хотѣлось: даже было жутко и противно вспоминать о своей узкой и длинной, объ одномъ окнѣ, комнатѣ со всѣми надоѣвшими до отвращенія предметами. «Вотъ, на зло ей, пойду къ Назанскому,—рѣшилъ онъ внезапно, и сразу почувствовалъ въ этомъ какое-то мстительное удовлетвореніе.—Она выговаривала мнѣ за дружбу съ Назанскимъ, такъ вотъ же на зло! И пускай!..»
Поднявъ глаза къ небу и крѣпко прижавъ руку къ груди, онъ съ жаромъ сказалъ про-себя: «Клянусь, клянусь, что я въ послѣдній разъ приходилъ къ нимъ. Не хочу больше испытывать такого униженія. Клянусь!»
И сейчасъ же, по своей привычкѣ, прибавилъ мысленно:
«Его выразительные черные глаза сверкали рѣшимостью и презрѣніемъ!»
Хотя глаза у него были вовсе не черные, а самые обыкновенные—желтоватые, съ зеленымъ ободкомъ.
Назанскій снималъ комнату у своего товарища, поручика Зегржта. Этотъ Зегржтъ былъ, вѣроятно, самымъ старымъ поручикомъ во всей русской арміи, несмотря
