къ чорту спасительная бережливость и вмѣстѣ съ ней къ чорту дурацкая надежда прожить до ста десяти лѣтъ и попасть въ газетную смѣсь, какъ рѣдкій примѣръ долговѣчія… Я счастливъ—и все тутъ!
Назанскій опять подошелъ къ поставцу и, выпивъ, аккуратно притворилъ дверцы? Ромашовъ лѣниво, почти безсознательно, всталъ и сдѣлалъ то же самое.
— О чемъ же вы думали передъ моимъ приходомъ, Василій Нилычъ?—спросилъ онъ, садясь попрежнему на подоконникъ.
Но Назанскій почти не слыхалъ его вопроса.
— Какое, напримѣръ, наслажденіе мечтать о женщинахъ!—воскликнулъ онъ, дойдя до дальняго угла и обращаясь къ этому углу съ широкимъ, убѣдительнымъ жестомъ.—Нѣтъ, не грязно думать. Зачѣмъ? Никогда не надо дѣлать человѣка, даже въ мысляхъ, участникомъ зла, а тѣмъ болѣе грязи. Я думаю часто о нѣжныхъ, чистыхъ, изящныхъ женщинахъ, объ ихъ свѣтлыхъ слезахъ и прелестныхъ улыбкахъ, думаю о молодыхъ, цѣломудренныхъ матеряхъ, о любовницахъ, идущихъ ради любви на смерть, о прекрасныхъ, невинныхъ и гордыхъ дѣвушкахъ съ бѣлоснѣжной душой, знающихъ все и ничего не боящихся. Такихъ женщинъ нѣтъ. Впрочемъ, я не правъ. Навѣрно, Ромашовъ, такія женщины есть, но мы съ вами ихъ никогда не увидимъ. Вы еще, можетъ быть, увидите, но я—нѣтъ.
Онъ стоялъ теперь передъ Ромашовымъ и глядѣлъ ему прямо въ лицо, но по мечтательному выраженію его глазъ и по неопредѣленной улыбкѣ, блуждавшей вокругъ его губъ, было замѣтно, что онъ не видитъ своего собесѣдника. Никогда еще лицо Назанскаго, даже въ его лучшія, трезвыя минуты, не казалось Ромашову такимъ красивымъ и интереснымъ. Золотые волосы падали крупными цѣльными локонами вокругъ его высокаго, чистаго лба,
