— И кончить сумасшествіемъ,—мрачно сказалъ Ромашовъ.
— Ахъ, милый мой, не все ли равно!—возразилъ съ пылкостью Назанскій и опять нервно забѣгалъ по комнатѣ.—Можетъ-быть,—почемъ знать?—вы тогда-то и вступите въ блаженную сказочную жизнь. Ну, хорошо: вы сойдете съ ума отъ этой удивительной, невѣроятной любви, а поручикъ Дицъ сойдетъ съ ума отъ прогрессивнаго паралича и отъ гадкихъ болѣзней. Что̀ же лучше? Но подумайте только, какое счастье—стоять цѣлую ночь на другой сторонѣ улицы, въ тѣни, и глядѣть въ окно обожаемой женщины. Вотъ освѣтилось оно изнутри, на занавѣскѣ движется тѣнь. Не она ли это? Что̀ она дѣлаетъ? Что̀ думаетъ? Погасъ свѣтъ. Спи мирно, моя радость, спи, возлюбленная моя!.. И день уже полонъ—это побѣда! Дни, мѣсяцы, годы употреблять всѣ силы изобрѣтательности и настойчивости, и вотъ—великій, умопомрачительный восторгъ: у тебя въ рукахъ ея платокъ, бумажка отъ конфеты, оброненная афиша. Она ничего не знаетъ о тебѣ, никогда не услышитъ о тебѣ, глаза ея скользятъ по тебѣ, не видя, но ты тутъ, подлѣ, всегда обожающій, всегда готовый отдать за нее—нѣтъ, зачѣмъ за нее—за ея капризъ, за ея мужа, за любовника, за ея любимую собачонку—отдать и жизнь, и честь, и все, что̀ только возможно отдать! Ромашовъ, такихъ радостей не знаютъ красавцы и побѣдители.
— О, какъ это вѣрно! Какъ хорошо все, что вы говорите!—воскликнулъ взволнованный Ромашовъ. Онъ уже давно всталъ съ подоконника и такъ же, какъ и Назанскій, ходилъ по узкой, длинной комнатѣ, ежеминутно сталкиваясь съ нимъ и останавливаясь.—Какія мысли приходятъ вамъ въ голову! Я вамъ разскажу про себя. Я былъ влюбленъ въ одну… женщину. Это было не здѣсь, не здѣсь… еще въ Москвѣ… я былъ… юнкеромъ.
