изъ-подъ руки Назанскаго.—Но вы сами сдѣлали все, чтобы привести наше знакомство къ такому печальному концу. Больше всего въ жизни я стыжусь лжи, всегда идущей отъ трусости и отъ слабости, и потому не стану вамъ лгать. Я любила васъ и до сихъ поръ еще люблю, и знаю, что мнѣ не скоро и не легко будетъ уйти отъ этого чувства. Но въ концѣ концовъ я все-таки одержу надъ нимъ побѣду. Что̀ было бы, если бы я поступила иначе? Во мнѣ, правда, хватило бы силъ и самоотверженности быть вожатымъ, нянькой, сестрой милосердія при безвольномъ, опустившемся, нравственно разлагающемся человѣкѣ, но я ненавижу чувства жалости и постояннаго унизительнаго всепрощенія, и не хочу, чтобы вы ихъ во мнѣ возбуждали. Я не хочу, чтобы вы питались милостыней состраданія и собачьей преданности. А другимъ вы быть не можете, несмотря на вашъ умъ и прекрасную душу. Скажите честно, искренно, вѣдь не можете? Ахъ, дорогой Василіи Нилычъ, если бы вы могли! Если бы! Къ вамъ стремится все мое сердце, всѣ мои желанія, я люблю васъ. Но вы сами не захотѣли меня. Вѣдь для любимаго человѣка можно перевернуть весь міръ, а я васъ просила такъ о немногомъ. Вы не можете?
«Прощайте. Мысленно цѣлую васъ въ лобъ… какъ покойника, потому что вы умерли для меня. Совѣтую это письмо уничтожить. Не потому, чтобы я чего-нибудь боялась, но потому, что со временемъ оно будетъ для васъ источникомъ тоски и мучительныхъ воспоминаній. Еще разъ повторяю…»
— Дальше вамъ не интересно,—сказалъ Назанскій, вынимая изъ рукъ Ромашова письмо.—Это было ея единственное письмо ко мнѣ.
— Что̀ же было потомъ?—съ трудомъ спросилъ Ромашовъ.
