на безукоризненную службу и на участіе въ турецкой кампаніи. Какимъ-то роковымъ и необъяснимымъ образомъ ему не везло въ чинопроизводствѣ. Онъ былъ вдовъ, съ четырьми маленькими дѣтьми, и все-таки кое-какъ изворачивался на своемъ 48-рублевомъ жалованьи. Онъ снималъ большія квартиры и сдавалъ ихъ по комнатамъ холостымъ офицерамъ, держалъ столовниковъ, разводилъ куръ и индюшекъ, умѣлъ какъ-то особенно дешево и заблаговременно покупать дрова. Дѣтей своихъ онъ самъ купалъ въ корытцахъ, самъ лѣчилъ ихъ домашней аптечкой и самъ шилъ имъ на швейной машинѣ лифчики, панталончики и рубашечки. Еще до женитьбы Зегржтъ, какъ и очень многіе холостые офицеры, пристрастился къ ручнымъ женскимъ работамъ, теперь же его заставляла заниматься ими крутая нужда. Злые языки говорили про него, что онъ тайно, подъ рукой отсылаетъ свои рукодѣлія куда-то на продажу.
Но всѣ эти мелочныя хозяйственныя ухищренія плохо помогали Зегржту. Домашняя птица дохла отъ повальныхъ болѣзней, комнаты пустовали, нахлѣбники ругались изъ-за плохого стола и не платили денегъ, и періодически, раза четыре въ годъ, можно было видѣть, какъ худой, длинный, бородатый Зегржтъ, съ растеряннымъ потнымъ лицомъ, носился по городу, въ чаяніи перехватить гдѣ-нибудь денегъ, при чемъ его блинообразная фуражка сидѣла козырькомъ набоку, а древняя николаевская шинель, сшитая еще до войны, трепетала и развѣвалась у него за плечами, на подобіе крыльевъ.
Теперь у него въ комнатахъ свѣтился огонь, и, подойдя къ окну, Ромашовъ увидѣлъ самого Зегржта. Онъ сидѣлъ у круглаго стола подъ висячей лампой и, низко наклонивъ свою плѣшивую голову съ измызганнымъ, морщинистымъ и кроткимъ лицомъ, вышивалъ красной бумагой какую-то полотняную вставку—должно-быть, грудь
