За исключеніемъ немногихъ честолюбцевъ и карьеристовъ, всѣ офицеры несли службу, какъ принудительную, непріятную, опротивѣвшую барщину, томясь ею и не любя ея. Младшіе офицеры, совсѣмъ по-школьнически, опаздывали на занятія и потихоньку убѣгали съ нихъ, если знали, что имъ за это не достанется. Ротные командиры, большею частью люди многосемейные, погруженные въ домашніе дрязги и въ романы своихъ женъ, придавленные жестокой бѣдностью и жизнью сверхъ средствъ, кряхтѣли подъ бременемъ непомѣрныхъ расходовъ и векселей. Они строили заплату на заплатѣ, хватая деньги въ одномъ мѣстѣ, чтобы заткнуть долгъ въ другомъ: многіе изъ нихъ рѣшались—и чаще всего по настоянію своихъ женъ—заимствовать деньги изъ ротныхъ суммъ или изъ платы, приходившейся солдатамъ за вольныя работы; иные по мѣсяцамъ и даже годамъ задерживали денежныя солдатскія письма, которыя они, по правиламъ, должны были распечатывать. Нѣкоторые только и жили, что винтомъ, штоссомъ и ландскнехтомъ: кое-кто игралъ нечисто,—объ этомъ знали, но смотрѣли сквозь пальцы. При этомъ всѣ сильно пьянствовали, какъ въ собраніи, такъ и въ гостяхъ другъ у друга, иные же, въ родѣ Сливы,—въ одиночку.
Такимъ образомъ офицерамъ даже некогда было серьезно относиться къ своимъ обязанностямъ. Обыкновенно весь внутренній механизмъ роты приводилъ въ движеніе и регулировалъ фельдфебель; онъ же велъ всю канцелярскую отчетность и держалъ ротнаго командира незамѣтно, но крѣпко, въ своихъ жилистыхъ, многоопытныхъ рукахъ. На службу ротные ходили съ такимъ же отвращеніемъ, какъ и субалтернъ-офицеры, и «подтягивали фендриковъ» только для соблюденія престижа, а еще рѣже изъ властолюбиваго самодурства.
Батальонные командиры ровно ничего не дѣлали, особенно зимой. Есть въ арміи два такихъ промежуточныхъ званія—батальоннаго и бригаднаго командировъ: начальники эти всегда находятся въ самомъ неопредѣленномъ и бездѣятельномъ положеніи. Лѣтомъ имъ все-таки приходилось дѣлать батальонныя ученія, участвовать въ полковыхъ и дивизіонныхъ занятіяхъ и нести трудности маневровъ. Въ свободное же время они сидѣли въ собраніи, съ усердіемъ читали «Инвалидъ» и спорили о чинопроизводствѣ, играли въ карты, позволяли охотно младшимъ офицерамъ угощать себя, устраивали у себя на домахъ вечеринки и старались выдавать своихъ многочисленныхъ дочерей замужъ.
Однако передъ большими смотрами всѣ, отъ мала до велика, подтягивались и тянули другъ друга. Тогда уже не знали отдыха, наверстывая лишними часами занятій и напряженной, хотя и безтолковой энергіей то, что̀ было пропущено. Съ силами солдатъ не считались, доводя людей до изнуренія. Ротные жестоко рѣзали и осаживали младшихъ офицеровъ, младшіе офицеры сквернословили неестественно, неумѣло и безобразно, унтеръ-офицеры, охрипшіе отъ ругани, жестоко дрались. Впрочемъ, дрались и не одни только унтеръ-офицеры.
Такіе дни бывали настоящей страдой, и о воскресномъ отдыхѣ, съ лишними часами сна, мечталъ, какъ о райскомъ блаженствѣ, весь полкъ, начиная съ командира до послѣдняго затрепаннаго и замурзаннаго денщика.
Этой весной въ полку усиленно готовились къ майскому параду. Стало навѣрно извѣстнымъ, что смотръ будетъ производить командиръ корпуса, взыскательный боевой генералъ, извѣстный въ міровой военной литературѣ своими записками о войнѣ карлистовъ и о франко-прусской кампаніи 1870 года, въ которыхъ онъ участвовалъ въ качествѣ волонтера. Еще болѣе широкою извѣстностью пользовались его приказы, написанные въ лапидарномъ суворовскомъ духѣ. Провинившихся подчиненныхъ онъ раздѣлывалъ въ этихъ приказахъ со свойственнымъ ему хлесткимъ и грубымъ сарказмомъ, котораго офицеры боялись больше всякихъ дисциплинарныхъ наказаній. Поэтому въ ротахъ шла, вотъ уже двѣ недѣли, поспѣшная, лихорадочная работа, и воскресный день съ одинаковымъ нетерпѣніемъ ожидался какъ усталыми офицерами, такъ и задерганными, ошалѣвшими солдатами.
Но для Ромашова, благодаря аресту, пропала вся прелесть этого сладкаго отдыха. Всталъ онъ очень рано и, какъ ни старался, не могъ потомъ заснуть. Онъ вяло одѣвался, съ отвращеніемъ пилъ чай и даже разъ за что-то грубо прикрикнулъ на Гайна̀на, который, какъ и всегда, былъ веселъ, подвиженъ и неуклюжъ, какъ молодой щенокъ.
Въ сѣрой разстегнутой тужуркѣ кружился Ромашовъ по своей крошечной комнатѣ, задѣвая ногами за ножки кровати, а локтями за шаткую, пыльную этажерку. Въ первый разъ за полтора года—и то благодаря несчастному и случайному обстоятельству—онъ остался наединѣ самъ съ собою. Прежде этому мѣшала служба, дежурства, вечера въ собраніи, карточная игра, ухаживаніе за Петерсонъ, вечера у Николаевыхъ. Иногда, если и случался свободный, ничѣмъ не заполненный часъ, то Ромашовъ, томимый скукой и бездѣльемъ, точно боясь самого себя, торопливо бѣжалъ въ клубъ, или къ знакомымъ, или просто на улицу, до встрѣчи съ кѣмъ-нибудь изъ холостыхъ товарищей, что̀ всегда кончалось выпивкой. Теперь же онъ съ тоской думалъ, что впереди—цѣлый день одиночества, и въ голову ему лѣзли все такія странныя, неудобныя и ненужныя мысли.
Въ городѣ зазвонили къ поздней обѣднѣ. Сквозь вторую, еще не выставленную раму до Ромашова доносились дрожащіе, точно рождающіеся одинъ изъ другого, звуки благовѣста, по-весеннему очаровательно-грустные. Сейчасъ же за окномъ начинался садъ, гдѣ во множествѣ росли черешни, всѣ бѣлыя отъ цвѣтовъ, круглыя и кудрявыя, точно стадо бѣлоснѣжныхъ овецъ, точно толпа дѣвочекъ въ бѣлыхъ платьяхъ. Между ними тамъ и сямъ возвышались стройные, прямые тополи съ вѣтками, молитвенно устремленными вверхъ, въ небо, и широко раскидывали свои мощныя купообразныя вершины старые каштаны; деревья были еще пусты и чернѣли голыми сучьями, но уже начинали, едва замѣтно для глаза, желтѣть первой, пушистой, радостной зеленью. Утро выдалось ясное, яркое, влажное. Деревья тихо вздрагивали и медленно качались. Чувствовалось, что между ними бродитъ ласковый прохладный вѣтерокъ и заигрываетъ, и шалитъ, и, наклоняя цвѣты книзу, цѣлуетъ ихъ.
Изъ окна направо была видна черезъ ворота часть грязной черной улицы, съ чьимъ-то заборомъ по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая ногами въ сухія мѣста, медленно проходили люди. «У нихъ, цѣлый день еще впереди,—думалъ Ромашовъ, завистливо слѣдя за ними глазами:—оттого они и не торопятся. Цѣлый свободный день!»
И ему вдругъ нетерпѣливо, страстно, до слезъ захотѣлось сейчасъ же одѣться и уйти изъ комнаты. Его потянуло не въ собраніе, какъ всегда, а просто на улицу, на воздухъ. Онъ какъ будто не зналъ раньше цѣны свободѣ и теперь самъ удивлялся тому, какъ много счастья можетъ заключаться въ простой возможности итти, куда хочешь, повернуть въ любой переулокъ, выйти на площадь, зайти въ церковь и дѣлать это не боясь, не думая о послѣдствіяхъ. Эта возможность вдругъ представилась ему какимъ-то огромнымъ праздникомъ души.
И вмѣстѣ съ тѣмъ вспомнилось ему, какъ въ раннемъ дѣтствѣ, еще до корпуса, мать наказывала его тѣмъ, что привязывала его тоненькой ниткой за ногу къ кровати, а сама уходила. И маленькій Ромашовъ сидѣлъ покорно цѣлыми часами. Въ другое время онъ ни на секунду не задумался бы надъ тѣмъ, чтобы убѣжать изъ дому на весь день, хотя бы для этого пришлось спускаться по водосточному жолобу изъ окна второго этажа. Онъ часто, ускользнувъ такимъ образомъ, увязывался на другой конецъ Москвы за военной музыкой или за похоронами, онъ отважно воровалъ у матери сахаръ, варенье и папиросы для старшихъ товарищей, но нитка!—нитка оказывала на него странное, гипнотизирующее дѣйствіе. Онъ даже боялся натягивать ее немного посильнѣе, чтобы она какъ-нибудь не лопнула. Здѣсь былъ не страхъ наказанія и, конечно, не добросовѣстность и не раскаяніе, а именно гипнозъ, нѣчто въ родѣ суевѣрнаго страха передъ могущественными и непостижимыми дѣйствіями взрослыхъ, нѣчто въ родѣ почтительнаго ужаса дикаря передъ магическимъ кругомъ шамана.
«И вотъ я теперь сижу, какъ школьникъ, какъ мальчикъ, привязанный за ногу,—думалъ Ромашовъ, слоняясь по комнатѣ.—Дверь открыта, мнѣ хочется итти, куда хочу, дѣлать, что̀ хочу, говорить, смѣяться—а я сижу на ниткѣ. Это «я» сижу. Я. Вѣдь это—Я! Но вѣдь это только онъ рѣшилъ, что я долженъ сидѣть. Я не давалъ своего согласія.
— Я!—Ромашовъ остановился среди комнаты и съ расставленными врозь ногами, опустивъ голову внизъ, крѣпко задумался.—Я! Я! Я!—вдругъ воскликнулъ онъ громко, съ удивленіемъ, точно въ первый разъ понявъ это короткое слово.—Кто же это стоитъ здѣсь и смотритъ внизъ, на черную щель въ полу? Это—Я. О, какъ странно!.. Я-а,—протянулъ онъ медленно, вникая всѣмъ сознаніемъ въ этотъ звукъ.
Онъ разсѣянно и неловко улыбнулся, но тотчасъ же нахмурился и поблѣднѣлъ отъ напряженія мысли. Подобное съ нимъ случалось нерѣдко за послѣднія пять-шесть лѣтъ, какъ оно бываетъ почти со всѣми молодыми людьми въ періодъ созрѣванія души. Простая истина, поговорка, общеизвѣстное изреченіе, смыслъ котораго онъ давно уже механически зналъ, вдругъ, благодаря какому-то внезапному внутреннему освѣщенію, пріобрѣтали глубокое философское значеніе, и тогда ему казалось, что онъ впервые ихъ слышитъ, почти самъ открылъ ихъ. Онъ даже помнилъ, какъ это было съ нимъ въ первый разъ. Въ корпусѣ, на урокѣ закона Божія, священникъ толковалъ притчу о работникахъ, переносившихъ камни. Одинъ носилъ сначала мелкіе, а потомъ приступилъ къ тяжелымъ и послѣднихъ камней ужъ не могъ дотащить; другой же поступилъ наоборотъ и кончилъ свою работу благополучно. Для Ромашова вдругъ сразу отверзлась цѣлая бездна практической мудрости, скрытой въ этой безхитростной притчѣ, которую онъ зналъ и понималъ съ тѣхъ поръ, какъ выучился читать. То же самое случилось вскорѣ съ знакомой поговоркой: «Семь разъ отмѣрь—одинъ разъ отрѣжь». Въ одинъ какой-то счастливый, проникновенный мигъ онъ понялъ въ ней все: благоразуміе, дальновидность, осторожную бережливость, расчетъ. Огромный житейскій опытъ уложился въ этихъ пяти-шести словахъ. Такъ и теперь, его вдругъ ошеломило и потрясло неожиданно-яркое сознаніе своей индивидуальности…
«Я—это внутри,—думалъ Ромашовъ:—а все остальное—это постороннее, это—не Я. Вотъ эта комната, улица, деревья, небо, полковой командиръ, поручикъ Андрусевичъ, служба, знамя, солдаты,—все это не Я. Нѣтъ, нѣтъ, это не Я. Вотъ мои руки и ноги,—Ромашовъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на свои руки, поднеся ихъ близко къ лицу и точно впервые разглядывая ихъ:—нѣтъ, это все—не Я. А вотъ я ущипну себя за, руку… да, вотъ такъ… это Я. Я вижу руку, подымаю ее кверху—это Я. То, что̀ я теперь думаю, это тоже Я. И если я захочу пойти, это Я. И вотъ я остановился—это Я.
«О, какъ это странно, какъ просто и какъ изумительно. Можетъ-быть, у всѣхъ есть это Я? А можетъ-быть, не у всѣхъ? Можетъ-быть, ни у кого, кромѣ меня? А что̀—если есть? Вотъ—стоятъ передо мной сто солдатъ, я кричу имъ: «Глаза напра-во!»—и сто человѣкъ, изъ которыхъ у каждаго есть свое Я и которые во мнѣ видятъ что-то чужое, постороннее, не Я,—они всѣ сразу поворачиваютъ головы направо. Но я не различаю ихъ другъ отъ друга, они—масса. А для полковника Шульговича, можетъ-быть, и я, и Вѣткинъ, и Лбовъ, и всѣ поручики и капитаны такъ же сливаются въ одно лицо, и мы ему такъ же чужіе, и онъ не отличаетъ насъ другъ отъ друга?»
Загремѣла дверь, и въ комнату вскочилъ Гайна̀нъ. Переминаясь съ ноги на ногу и вздергивая плечами, точно приплясывая, онъ крикнулъ:
— Ваша благородія. Буфенчикъ больше не даваитъ папиросовъ. Говоритъ, поручикъ Скрябинъ не велѣлъ тебѣ въ долгъ давать.
— Ахъ, чортъ!—вырвалось у Ромашова.—Ну, иди, иди себѣ… Какъ же я буду безъ папиросъ?.. Ну, все равно, можешь итти, Гайна̀нъ.
«О чемъ я сейчасъ думалъ?—спросилъ самого себя Ромашовъ, оставшись одинъ. Онъ утерялъ нить мыслей и, по непривычкѣ думать послѣдовательно, не могъ сразу найти ее.—О чемъ я сейчасъ думалъ? О чемъ-то важномъ и нужномъ… Постой: надо вернуться назадъ… Сижу подъ арестомъ… по улицѣ ходятъ люди… въ дѣтствѣ мама Меня привязывала… Да, да… У солдата тоже—Я… Полковникъ Шульговичъ… Вспомнилъ… Ну, теперь дальше, дальше…
«Я сижу въ комнатѣ. Не запертъ. Хочу и не смѣю выйти изъ нея. Отчего не смѣю? Сдѣлалъ ли я какое-нибудь преступленіе? Воровство? Убійство? Нѣтъ; говоря съ другимъ, постороннимъ мнѣ человѣкомъ, я не держалъ ногъ вмѣстѣ и что-то сказалъ. Можетъ-быть, я былъ долженъ держать ноги вмѣстѣ? Почему? Неужели это—важно? Неужели это—главное въ жизни? Вотъ пройдетъ еще двадцать-тридцать лѣтъ—одна секунда въ томъ времени, которое было до меня и будетъ послѣ меня. Одна секунда! Мое Я погаснетъ, точно лампа, у которой прикрутили фитиль. Но лампу зажгутъ снова, и снова, и снова, а Меня уже не будетъ. И не будетъ ни этой комнаты, ни неба, ни полка, ни всего войска, ни звѣздъ, ни земного шара, ни моихъ рукъ и ногъ… Потому что не будетъ Меня…
«Да, да… это такъ… Ну, хорошо… подожди… надо постепенно… ну, дальше… Меня не будетъ. Было темно, кто-то зажегъ мою жизнь и сейчасъ же потушилъ ее, и опять стало темно навсегда, на вѣки вѣковъ… Что̀ же я дѣлалъ въ этотъ коротенькій мигъ? Я держалъ руки по швамъ и каблуки вмѣстѣ, тянулъ носокъ внизъ при маршировкѣ, кричалъ во все горло: «На плечо!», ругался и злился изъ-за приклада, «недовернутаго на себя», трепеталъ передъ сотнями людей… Зачѣмъ? Эти призраки, которые умрутъ съ моимъ Я, заставляли меня дѣлать сотни ненужныхъ мнѣ и непріятныхъ вещей, и за это оскорбляли и унижали Меня. Меня!!! Почему же мое Я подчинялось призракамъ?»
Ромашовъ сѣлъ къ столу, облокотился на него и сжалъ голову руками. Онъ съ трудомъ удерживалъ эти необычныя для него, разбѣгающіяся мысли:
«Гм… а ты позабылъ? Отечество? Колыбель? Прахъ отцовъ? Алтари?.. А воинская честь и дисциплина? Кто будетъ защищать твою родину, если въ нее вторгнутся иноземные враги?.. Да, но я умру, и не будетъ больше ни родины, ни враговъ, ни чести. Они живутъ, пока живетъ мое сознаніе. Но исчезни родина и честь, и мундиръ, и всѣ великія слова,—мое Я останется неприкосновеннымъ. Стало-быть, все-таки мое Я важнѣе всѣхъ этихъ понятій о долгѣ, о чести, о любви? Вотъ я служу… А вдругъ мое Я скажетъ: не хочу! Нѣтъ—не мое Я, а больше… весь милліонъ Я, составляющихъ армію, нѣтъ—еще больше—всѣ Я, населяющіе земной шаръ, вдругъ скажутъ: «не хочу!». И сейчасъ же война станетъ немыслимой, и ужъ никогда, никогда не будетъ этихъ «ряды вздвой!» и «полуоборотъ направо!»—потому что въ нихъ не будетъ надобности. Да, да, да! Это вѣрно, это вѣрно!—закричалъ внутри Ромашова какой-то торжествующій голосъ.—Вся эта военная доблесть, и дисциплина, и чинопочитаніе, и честь мундира, и вся военная наука,—все зиждется только на томъ, что человѣчество не хочетъ, или не умѣетъ, или не смѣетъ сказать «не хочу!»
«Что же такое все это хитро-сложенное зданіе военнаго ремесла? Ничто. Пуфъ, зданіе, висящее на воздухѣ, основанное даже не на двухъ короткихъ словахъ «не хочу», а только на томъ, что эти слова почему-то до сихъ поръ не произнесены людьми. Мое Я никогда вѣдь не скажетъ: «не хочу ѣсть, не хочу дышать, не хочу видѣть». Но если ему предложатъ умереть, оно непремѣнно, непремѣнно скажетъ—«не хочу». Что̀ же такое тогда война съ ея неизбѣжными смертями и все военное искусство, изучающее лучшіе способы убивать? Міровая ошибка? Ослѣпленіе?»
«Нѣтъ, ты постой, подожди… Должно-быть, я самъ ошибаюсь. Не можетъ быть, чтобы я не ошибался, потому что это «не хочу»—такъ просто, такъ естественно, что должно было бы прійти въ голову каждому. Ну, хорошо; ну, разберемся. Положимъ, завтра, положимъ, сію секунду эта мысль пришла въ голову всѣмъ: русскимъ, нѣмцамъ, англичанамъ, японцамъ… И вотъ уже нѣтъ больше войны, нѣтъ офицеровъ и солдатъ, всѣ разошлись по домамъ. Что̀ же будетъ? Да, что̀ будетъ тогда? Я знаю, Шульговичъ мнѣ на это отвѣтитъ: «тогда придутъ къ намъ нежданно и отнимутъ у насъ земли и дома, вытопчутъ пашни, уведутъ нашихъ женъ и сестеръ». А бунтовщики? Соціалисты? Революціонеры?.. Да нѣтъ же, это неправда. Вѣдь все, все человѣчество сказало—не хочу кровопролитія. Кто же тогда пойдетъ съ оружіемъ и съ насиліемъ? Никто. Что̀ же случится? Или, можетъ-быть, тогда всѣ помирятся? Уступятъ другъ другу? Подѣлятся? Простятъ? Господи, Господи, что же будетъ?»
Ромашовъ не замѣтилъ, занятый своими мыслями, какъ Гайна̀нъ тихо подошелъ къ нему сзади и вдругъ протянулъ черезъ его плечо руку. Онъ вздрогнулъ и слегка вскрикнулъ отъ испуга:
— Что̀ тебѣ надо, чортъ!..
Гайна̀нъ положилъ на столъ коричневую бумажную пачку.
— Тебѣ!—сказалъ онъ фамильярно и ласково, и Ромашовъ почувствовалъ, что онъ дружески улыбается за его спиной.—Тебѣ папиросы. Куры!
Ромашовъ посмотрѣлъ на пачку. На ней было напечатано: папиросы «Трубачъ», цѣна 3 коп. 20 шт.
— Что̀ это такое? Зачѣмъ?—спросилъ онъ съ удивленіемъ.—Откуда ты взялъ?
— Вижу, тебѣ папиросовъ нѣтъ. Купилъ за свой деньга. Куры, пожалюста, куры. Ничего. Дару тебѣ.
Гайна̀нъ сконфузился и стремглавъ выбѣжалъ изъ комнаты, оглушительно хлопнувъ дверью. Подпоручикъ закурилъ папиросу. Въ комнатѣ запахло сургучомъ и жжеными перьями.
«О, милый!—подумалъ растроганный Ромашовъ.—Я на него сержусь, кричу, заставляю его по вечерамъ снимать съ меня не только сапоги, но носки и брюки. А онъ вотъ купилъ мнѣ папиросъ за свои жалкія, послѣднія, солдатскія копейки. «Куры, пожалюста!» За что̀ же это?..
Онъ опять всталъ и, заложивъ руки за спину, зашагалъ по комнатѣ.
«Вотъ ихъ сто человѣкъ въ нашей ротѣ. И каждый изъ нихъ—человѣкъ съ мыслями, съ чувствами, со своимъ особеннымъ характеромъ, съ житейскимъ опытомъ, съ личными привязанностями и антипатіями. Знаю ли я что-нибудь о нихъ? Нѣтъ—ничего, кромѣ ихъ физіономій. Вотъ они съ праваго фланга: Солтысъ, Рябошапка, Веденѣевъ, Егоровъ, Ящишинъ… Сѣрыя, однообразныя лица. Что̀ я сдѣлалъ, чтобы прикоснуться душой къ ихъ душамъ, своимъ Я къ ихнему Я?—Ничего.
Ромашову вдругъ вспомнился одинъ ненастный вечеръ поздней осени. Нѣсколько офицеровъ, и вмѣстѣ съ ними Ромашовъ, сидѣли въ собраніи и пили водку, когда вбѣжалъ фельдфебель 9-й роты Гуменюкъ и, запыхавшись, крикнулъ своему ротному командиру:
— Ваше высокоблагородіе, молодыхъ пригнали!..
Да, именно пригнали. Они стояли на полковомъ дворѣ, сбившись въ кучу, подъ дождемъ, точно стадо испуганныхъ и покорныхъ животныхъ, глядѣли недовѣрчиво, исподлобья. Но у всѣхъ у нихъ были особыя лица. Можетъ-быть, это такъ казалось отъ разнообразія одеждъ? «Этотъ вотъ, навѣрно, былъ слесаремъ,—думалъ тогда Ромашовъ, проходя мимо и вглядываясь въ лица:—а этотъ, должно-быть, весельчакъ и мастеръ играть на гармоніи. Этотъ—грамотный, расторопный и жуликоватый, съ быстрымъ, складнымъ говоркомъ—не былъ ли онъ раньше въ половыхъ?» И видно было также, что ихъ дѣйствительно пригнали, что еще нѣсколько дней тому назадъ ихъ съ воемъ и причитаніями провожали бабы и дѣти, и что они сами молодечествовали и крѣпились, чтобы не заплакать сквозь пьяный, рекрутскій угаръ… Но прошелъ годъ, и вотъ они стоятъ длинной, мертвой шеренгой—сѣрые, обезличенные, деревянные—солдаты! Они не хотѣли итти. Ихъ Я не хотѣло. Господи, гдѣ же причины этого страшнаго недоразумѣнія? Гдѣ начало этого узла? Или все это—то же самое, что извѣстный опытъ съ пѣтухомъ? Наклонятъ пѣтуху голову къ столу—онъ бьется. Но проведутъ ему мѣломъ черту по носу и потомъ дальше по столу, и онъ ужъ думаетъ, что его привязали, и сидитъ, не шелохнувшись, выпучивъ глаза, въ какомъ-то сверхъестественномъ ужасѣ.
Ромашовъ дошелъ до кровати и повалился на нее.
«Что̀ же мнѣ остается дѣлать въ такомъ случаѣ?—сурово, почти злобно спросилъ онъ самого себя.—Да, что̀ мнѣ дѣлать? Уйти со службы? Но что̀ ты знаешь? Что̀ умѣешь дѣлать? Сначала пансіонъ, потомъ кадетскій корпусъ, военное училище, замкнутая офицерская жизнь… Зналъ ли ты борьбу? Нужду? Нѣтъ, ты жилъ на всемъ готовомъ, думая, какъ институтка, что французскія булки растутъ на деревьяхъ. Попробуй-ка, уйди. Тебя заклюютъ, ты сопьешься, ты упадешь на первомъ шагу къ самостоятельной жизни. Постой. Кто изъ офицеровъ, о которыхъ ты знаешь, ушелъ добровольно со службы? Да никто. Всѣ они цѣпляются за свое офицерство, потому что вѣдь они больше никуда не годятся, ничего не знаютъ. А если и уйдутъ, то ходятъ потомъ въ засаленной фуражкѣ съ околышкомъ: «Эйе ла бонте… благородный русскій офицеръ… компрене ву…» Ахъ, что̀ же мнѣ дѣлать! Что̀ же мнѣ дѣлать!..»
— Арестантикъ, арестантикъ!—зазвенѣлъ подъ окномъ ясный женскій голосъ.
Ромашовъ вскочилъ съ кровати и подбѣжалъ къ окну. На дворѣ стояла Шурочка. Она, закрывая глаза съ боковъ ладонями отъ свѣта, близко прильнула смѣющимся, свѣжимъ лицомъ къ стеклу и говорила нараспѣвъ:
— Пода-айте бѣ-ѣдному заключенненькому…
Ромашовъ взялся-было за скобку, но вспомнилъ, что окно еще не выставлено. Тогда, охваченный внезапнымъ порывомъ веселой рѣшимости, онъ изо всѣхъ силъ дернулъ къ себѣ раму. Она подалась и съ трескомъ распахнулась, осыпавъ голову Ромашова кусками известки и сухой замазки. Прохладный воздухъ, наполненный нѣжнымъ, тонкимъ и радостнымъ благоуханіемъ бѣлыхъ цвѣтовъ, потокомъ ворвался въ комнату.
«Вотъ такъ! Вотъ такъ надо искать выхода!»—закричалъ въ душѣ Ромашова смѣющійся, ликующій голосъ.
— Ромочка! Сумасшедшій! Что̀ вы дѣлаете?
Онъ взялъ ея протянутую черезъ окно маленькую руку, крѣпко облитую коричневой перчаткой, и смѣло поцѣловалъ ее сначала сверху, а потомъ снизу, въ сгибѣ, въ кругленькую дырочку надъ пуговицами. Онъ никогда не дѣлалъ этого раньше, но она безсознательно, точно подчиняясь той волнѣ восторженной отваги, которая такъ внезапно взмыла въ немъ, не противилась его поцѣлуямъ и только глядѣла на него со смущеннымъ удивленіемъ и улыбаясь.
— Александра Петровна! Какъ мнѣ благодарить васъ? Милая!
— Ромочка, да что̀ это съ вами? Чему вы обрадовались?—сказала она, смѣясь, но все еще пристально и съ любопытствомъ вглядываясь въ Ромашова.—У васъ глаза блестятъ. Постойте, я вамъ калачикъ принесла, какъ арестованному. Сегодня у насъ чудесные яблочные пирожки, сладкіе… Степанъ, да несите же корзинку.
Онъ смотрѣлъ на нее сіяющими, влюбленными глазами, не выпуская ея руки изъ своей,—она опять не сопротивлялась этому,—и говорилъ поспѣшно:
— Ахъ, если бы вы знали, о чемъ я думалъ нынче все утро… Если бы вы только знали! Но это потомъ…
— Да, потомъ… Вотъ идетъ мой супругъ и повелитель… Пустите руку. Какой вы сегодня удивительный, Юрій Алексѣевичъ. Даже похорошѣли.
Къ окну подошелъ Николаевъ. Онъ хмурился и не совсѣмъ любезно поздоровался съ Ромашовымъ.
— Иди, Шурочка, иди,—торопилъ онъ жену.—Это же, Богъ знаетъ, что̀ такое. Вы, право, оба сумасшедшіе. Дойдетъ до командира—что̀ хорошаго! Вѣдь онъ подъ арестомъ. Прощайте, Ромашовъ. Заходите.
— Заходите, Юрій Алексѣевичъ,—повторила и Шурочка.
Она отошла отъ окна, но тотчасъ же вернулась и сказала быстрымъ шопотомъ:
— Слушайте, Ромочка: нѣтъ, правда, не забывайте насъ. У меня единственный человѣкъ, съ кѣмъ я, какъ съ другомъ—это вы. Слышите? Только не смѣйте дѣлать на меня такихъ бараньихъ глазъ. А то и видѣть васъ не хочу. Пожалуйста, Ромочка, не воображайте о себѣ. Вы и не мужчина вовсе.
