И ему вдругъ нетерпѣливо, страстно, до слезъ захотѣлось сейчасъ же одѣться и уйти изъ комнаты. Его потянуло не въ собраніе, какъ всегда, а просто на улицу, на воздухъ. Онъ какъ будто не зналъ раньше цѣны свободѣ и теперь самъ удивлялся тому, какъ много счастья можетъ заключаться въ простой возможности итти, куда хочешь, повернуть въ любой переулокъ, выйти на площадь, зайти въ церковь и дѣлать это не боясь, не думая о послѣдствіяхъ. Эта возможность вдругъ представилась ему какимъ-то огромнымъ праздникомъ души.
И вмѣстѣ съ тѣмъ вспомнилось ему, какъ въ раннемъ дѣтствѣ, еще до корпуса, мать наказывала его тѣмъ, что привязывала его тоненькой ниткой за ногу къ кровати, а сама уходила. И маленькій Ромашовъ сидѣлъ покорно цѣлыми часами. Въ другое время онъ ни на секунду не задумался бы надъ тѣмъ, чтобы убѣжать изъ дому на весь день, хотя бы для этого пришлось спускаться по водосточному жолобу изъ окна второго этажа. Онъ часто, ускользнувъ такимъ образомъ, увязывался на другой конецъ Москвы за военной музыкой или за похоронами, онъ отважно воровалъ у матери сахаръ, варенье и папиросы для старшихъ товарищей, но нитка!—нитка оказывала на него странное, гипнотизирующее дѣйствіе. Онъ даже боялся натягивать ее немного посильнѣе, чтобы она какъ-нибудь не лопнула. Здѣсь былъ не страхъ наказанія и, конечно, не добросовѣстность и не раскаяніе, а именно гипнозъ, нѣчто въ родѣ суевѣрнаго страха передъ могущественными и непостижимыми дѣйствіями взрослыхъ, нѣчто въ родѣ почтительнаго ужаса дикаря передъ магическимъ кругомъ шамана.
«И вотъ я теперь сижу, какъ школьникъ, какъ мальчикъ, привязанный за ногу,—думалъ Ромашовъ, слоняясь по комнатѣ.—Дверь открыта, мнѣ хочется итти, куда
