по швамъ и каблуки вмѣстѣ, тянулъ носокъ внизъ при маршировкѣ, кричалъ во все горло: «На плечо!», ругался и злился изъ-за приклада, «недовернутаго на себя», трепеталъ передъ сотнями людей… Зачѣмъ? Эти призраки, которые умрутъ съ моимъ Я, заставляли меня дѣлать сотни ненужныхъ мнѣ и непріятныхъ вещей, и за это оскорбляли и унижали Меня. Меня!!! Почему же мое Я подчинялось призракамъ?»
Ромашовъ сѣлъ къ столу, облокотился на него и сжалъ голову руками. Онъ съ трудомъ удерживалъ эти необычныя для него, разбѣгающіяся мысли:
«Гм… а ты позабылъ? Отечество? Колыбель? Прахъ отцовъ? Алтари?.. А воинская честь и дисциплина? Кто будетъ защищать твою родину, если въ нее вторгнутся иноземные враги?.. Да, но я умру, и не будетъ больше ни родины, ни враговъ, ни чести. Они живутъ, пока живетъ мое сознаніе. Но исчезни родина и честь, и мундиръ, и всѣ великія слова,—мое Я останется неприкосновеннымъ. Стало-быть, все-таки мое Я важнѣе всѣхъ этихъ понятій о долгѣ, о чести, о любви? Вотъ я служу… А вдругъ мое Я скажетъ: не хочу! Нѣтъ—не мое Я, а больше… весь милліонъ Я, составляющихъ армію, нѣтъ—еще больше—всѣ Я, населяющіе земной шаръ, вдругъ скажутъ: «не хочу!». И сейчасъ же война станетъ немыслимой, и ужъ никогда, никогда не будетъ этихъ «ряды вздвой!» и «полуоборотъ направо!»—потому что въ нихъ не будетъ надобности. Да, да, да! Это вѣрно, это вѣрно!—закричалъ внутри Ромашова какой-то торжествующій голосъ.—Вся эта военная доблесть, и дисциплина, и чинопочитаніе, и честь мундира, и вся военная наука,—все зиждется только на томъ, что человѣчество не хочетъ, или не умѣетъ, или не смѣетъ сказать «не хочу!»
«Что же такое все это хитро-сложенное зданіе воен-
