Казармы для помѣщенія полка только-что начали строить на окраинѣ мѣстечка, за желѣзной дорогой, на такъ называемомъ выгонѣ, а до ихъ окончанія полкъ со всѣми своими учрежденіями былъ расквартированъ по частнымъ квартирамъ. Офицерское собраніе занимало небольшой одноэтажный домикъ, который былъ расположенъ глаголемъ: въ длинной сторонѣ, шедшей вдоль улицы, помѣщались танцовальная зала и гостиная, а короткую, простиравшуюся въ глубь грязнаго двора, занимали—столовая, кухня и «номера» для пріѣзжихъ офицеровъ. Эти двѣ половины были связаны между собою чѣмъ-то въ родѣ запутаннаго, узкаго, колѣнчатаго коридора; каждое колѣно соединялось съ другимъ дверями, и такимъ образомъ получился рядъ крошечныхъ комнатушекъ, которыя служили—буфетомъ, бильярдной, карточной, передней и дамской уборной. Такъ какъ всѣ эти помѣщенія, кромѣ столовой, были обыкновенно необитаемы и никогда не провѣтривались, то въ нихъ стоялъ сыроватый, кислый, нежилой воздухъ, къ которому примѣшивался особый запахъ отъ старой ковровой обивки, покрывавшей мебель.
Ромашовъ пришелъ въ собраніе въ 9 часовъ. Пять-шесть холостыхъ офицеровъ уже сошлись на вечеръ, но дамы еще не съѣзжались. Между ними издавна существовало странное соревнованіе въ знаніи хорошаго тона, а этотъ тонъ считалъ позорнымъ для дамы являться одной изъ первыхъ на балъ. Музыканты уже сидѣли на своихъ мѣстахъ въ стеклянной галлереѣ, соединявшейся однимъ большимъ многостекольнымъ окномъ съ залой. Въ залѣ по стѣнамъ горѣли въ простѣнкахъ между окнами трехлапыя бра, а съ потолка спускалась люстра съ хрустальными дрожащими подвѣсками. Благодаря яркому освѣщенію, эта большая комната съ голыми стѣнами, оклеенными бѣлыми обоями, съ вѣнскими стульями по бокамъ, съ тюлевыми занавѣсками на окнахъ, казалась особенно пустой.
Въ бильярдной два батальонныхъ адъютанта, поручики Бекъ-Агамаловъ и Олизаръ, котораго всѣ въ полку называли графомъ Олизаромъ, играли въ пять шаровъ на пиво. Олизаръ — длинный, тонкій, прилизанный, напомаженный—молодой старикъ, съ голымъ, но морщинистымъ, хлыщеватымъ лицомъ, все время сыпалъ бильярдными прибаутками. Бекъ-Агамаловъ проигрывалъ и сердился. На ихъ игру глядѣлъ, сидя на подоконникѣ, штабсъ-капитанъ Лещенко, унылый человѣкъ сорока пяти лѣтъ, способный однимъ своимъ видомъ навести тоску; все у него въ лицѣ и фигурѣ висѣло внизъ съ видомъ самой безнадежной меланхоліи: висѣлъ внизъ, точно стручокъ перца, длинный, мясистый, красный и дряблый носъ; свисали до подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались отъ переносья внизъ къ вискамъ, придавая его глазамъ вѣчно плаксивое выраженіе; даже старенькій сюртукъ болтался на его покатыхъ плечахъ и впалой груди, какъ на вѣшалкѣ. Лещенко ничего не пилъ, не игралъ въ карты и даже не курилъ. Но ему доставляло странное, непонятное другимъ удовольствіе торчать въ карточной или въ бильярдной комнатѣ за спинами игроковъ, или въ столовой, когда тамъ особенно кутили. По цѣлымъ часамъ онъ просиживалъ тамъ, молчаливый и унылый, не произнося ни слова. Въ полку къ этому всѣ привыкли, и даже игра и попойка какъ-то не вязались, если въ собраніи не было безмолвнаго Лещенки.
Поздоровавшись съ тремя офицерами, Ромашовъ сѣлъ рядомъ съ Лещенкой, который предупредительно отодвинулся въ сторону, вздохнулъ и поглядѣлъ на молодого офицера грустными и преданными собачьими глазами.
— Какъ здоровье Марьи Викторовны?—спросилъ Ромашовъ тѣмъ развязнымъ и умышленно-громкимъ голосомъ, какимъ говорятъ съ глухими и туго понимающими людьми и какимъ съ Лещенкой въ полку говорили всѣ, даже прапорщики.
— Спасибо, голубчикъ,—съ тяжелымъ вздохомъ отвѣтилъ Лещенко.—Конечно, нервы у нея… Такое время теперь.
— А отчего же вы не вмѣстѣ съ супругой? Или, можетъ-быть, Марья Викторовна не собирается сегодня?
— Нѣтъ. Какъ же. Будетъ. Она будетъ, голубчикъ. Только, видите ли, мѣстъ нѣтъ въ фаэтонѣ. Онѣ съ Раисой Александровной пополамъ взяли экипажъ, ну и, понимаете, голубчикъ, говорятъ мнѣ: «У тебя, говорятъ, сапожища грязные, ты намъ платья испортишь».
— Круазе въ середину! Тонкая рѣзь. Вынимай шара изъ лузы, Бекъ!—крикнулъ Олизаръ.
— Ты сначала дѣлай шара, а потомъ я выну,—сердито отозвался Бекъ-Агамаловъ.
Лещенко забралъ въ ротъ бурые кончики усовъ и сосредоточенно пожевалъ ихъ.
— У меня къ вамъ просьба, голубчикъ Юрій Алексѣичъ,—сказалъ онъ просительно и запинаясь:—сегодня вѣдь вы распорядитель танцевъ?
— Да. Чортъ бы ихъ побралъ. Назначили. Я крутился-крутился передъ полковымъ адъютантомъ, хотѣлъ даже написать рапортъ о болѣзни. Но развѣ съ нимъ сговоришь? «Подайте, говоритъ, свидѣтельство врача».
— Вотъ я васъ и хочу попросить, голубчикъ,—продолжалъ Лещенко умильнымъ тономъ.—Богъ ужъ съ ней, устройте, чтобы она не очень сидѣла. Знаете, прошу васъ по-товарищески.
— Марья Викторовна?
— Ну да. Пожалуйста ужъ.
— Желтый дуплетъ въ уголъ,—заказалъ Бекъ-Агамаловъ.—Какъ въ аптекѣ будетъ.
Ему было неудобно играть вслѣдствіе его небольшого роста, и онъ долженъ былъ тянуться на животѣ черезъ бильярдъ. Отъ напряженія его лицо покраснѣло, и на лбу вздулись, точно ижица, двѣ сходящіяся къ переносью жилы.
— Жамаисъ!—увѣренно дразнилъ его Олиізаръ.—Этого даже я не сдѣлаю.
Кій Агамалова съ сухимъ трескомъ скользнулъ по шару, но шаръ не сдвинулся съ мѣста.
— Киксъ!—радостно закричалъ Олизаръ и затанцовалъ канканъ вокругъ бильярда.—Когда ты спышь—храпышь, дюша мой?
Агамаловъ стукнулъ толстымъ концомъ кія о полъ.
— А ты не смѣй подъ руку говорить!—крикнулъ онъ, сверкая черными глазами.—Я игру брошу.
— Нэ кирпичись, дюша мой, кровь испортышь. Модистку въ уголъ!..
Къ Ромашову подскочилъ одинъ изъ вѣстовыхъ, наряженныхъ на дежурство въ переднюю, чтобы раздѣвать пріѣзжающихъ дамъ.
— Ваше благородіе, васъ барыня просятъ въ залу.
Тамъ уже прохаживались медленно взадъ и впередъ три дамы, только-что пріѣхавшія, всѣ три—пожилыя. Самая старшая изъ нихъ, жена завѣдующаго хозяйствомъ, Анна Ивановна Мигунова, обратилась къ Ромашову строгимъ и жеманнымъ тономъ, капризно растягивая концы словъ и со свѣтской важностью кивая головой:
— Подпоручикъ Ромашо-овъ, прикажите сыграть что-нибудь для слу-уха. Пожа-алуйста…
— Слушаю-съ.—Ромашовъ поклонился и подошелъ къ музыкантскому окну.—Зиссерманъ,—крикнулъ онъ старостѣ оркестра:—валяй для слуха!
Сквозь раскрытое окно галлереи грянули первые раскаты увертюры изъ «Жизни за Царя», и въ тактъ имъ заколебались вверхъ и внизъ языки свѣчей.
Дамы понемногу съѣзжались. Прежде, годъ тому назадъ, Ромашовъ ужасно любилъ эти минуты передъ баломъ, когда, по своимъ дирижерскимъ обязанностямъ, онъ встрѣчалъ въ передней входящихъ дамъ. Какими таинственными и прелестными казались онѣ ему, когда, возбужденныя свѣтомъ, музыкой и ожиданіемъ танцевъ, онѣ съ веселой суетой освобождались отъ своихъ капоровъ, боа и шубокъ. Вмѣстѣ съ женскимъ смѣхомъ и звонкой болтовней тѣсная передняя вдругъ наполнялась запахомъ мороза, духовъ, пудры и лайковыхъ перчатокъ,—неуловимымъ, глубоко волнующимъ запахомъ нарядныхъ и красивыхъ женщинъ передъ баломъ. Какими блестящими и влюбленными казались ему ихъ глаза въ зеркалахъ, передъ которыми онѣ наскоро поправляли свои прически! Какой музыкой звучалъ шелестъ и шорохъ ихъ юбокъ! Какая ласка чувствовалась въ прикосновеніи ихъ маленькихъ рукъ, ихъ шарфовъ и вѣеровъ!..
Теперь это очарованіе прошло, и Ромашовъ зналъ, что навсегда. Онъ не безъ нѣкотораго стыда понималъ теперь, что многое въ этомъ очарованіи было почерпнуто изъ чтенія французскихъ плохихъ романовъ, въ которыхъ неизмѣнно описывается, какъ Густавъ и Арманъ, пріѣхавъ на балъ въ русское посольство, проходили черезъ вестибюль. Онъ зналъ также, что полковыя дамы по годамъ носятъ одно и то же «шикарное» платье, дѣлая жалкія попытки обновлять его къ особенно пышнымъ вечерамъ, а перчатки чистятъ бензиномъ. Ему смѣшнымъ и претенціознымъ казалось ихъ общее пристрастіе къ разнымъ эгреткамъ, шарфикамъ, огромнымъ поддѣльнымъ камнямъ, къ перьямъ и обилію лентъ: въ этомъ сказывалась какая-то тряпичная, безвкусная, домашняго издѣлія, роскошь. Онѣ употребляли жирныя бѣлила и румяна, но неумѣло и грубо до наивности: у иныхъ отъ этихъ средствъ лица принимали зловѣщій синеватый оттѣнокъ. Но непріятнѣе всего было для Ромашова то, что онъ, какъ и всѣ въ полку, зналъ закулисныя исторіи каждаго бала, каждаго платья, чуть ли не каждой кокетливой фразы; онъ зналъ, какъ за ними скрывались: жалкая бѣдность, усилія, ухищренія, сплетни, взаимная ненависть, безсильная провинціальная игра въ свѣтскость и наконецъ скучныя, пошлыя связи…
Пріѣхалъ капитанъ Тальманъ съ женой: оба очень высокіе, плотные; она—нѣжная, толстая, разсыпчатая блондинка, онъ—со смуглымъ, разбойничьимъ лицомъ, съ безпрестаннымъ кашлемъ и хриплымъ голосомъ. Ромашовъ ужъ заранѣе зналъ, что сейчасъ Тальманъ скажетъ свою обычную фразу, и онъ дѣйствительно, бѣгая цыганскими глазами, просипѣлъ:
— А что̀, подпоручикъ, въ карточной уже винтятъ?
— Нѣтъ еще. Всѣ въ столовой.
— Нѣтъ еще? Знаешь, Сонечка, я того… пойду въ столовую—«Инвалидъ» пробѣжать. Вы, милый Ромашовъ, попасите ее… ну, тамъ, какую-нибудь кадриленцію.
Потомъ въ переднюю впорхнуло семейство Лыкачевыхъ—цѣлый выводокъ хорошенькихъ, смѣшливыхъ и картавыхъ барышень, во главѣ съ матерью—маленькой, живой женщиной, которая въ 40 лѣтъ танцовала безъ устали и постоянно рожала дѣтей—«между второй и третьей кадрилью», какъ говорилъ про нее полковой острякъ Арчаковскій.
Барышни, разнообразно картавя, смѣясь и перебивая другъ дружку, набросились на Ромашова:
— Отчего вы къ намъ не пьиходили?
— Звой, звой, звой!
— Нехолосый, нехолосый, нехолосый!
— Звой, звой!
— Пьиглашаю васъ на пейвую кадъиль.
— Mesdames!.. Mesdames!..—говорилъ Ромашовъ, изображая собою противъ воли любезнаго кавалера и расшаркиваясь во всѣ стороны.
Въ это время онъ случайно взглянулъ на входную дверь и увидалъ за ея стекломъ худое и губастое лицо Раисы Александровны Петерсонъ подъ бѣлымъ платкомъ, коробкой надѣтымъ поверхъ шляпы. Ромашовъ поспѣшно, совсѣмъ по-мальчишески, юркнулъ въ гостиную. Но, какъ ни коротокъ былъ этотъ мигъ, и какъ ни старался подпоручикъ увѣрить себя, что Раиса его не замѣтила,—все-таки онъ чувствовалъ тревогу; въ выраженіи маленькихъ глазъ его любовницы почудилось ему что-то новое и безпокойное, какая-то жестокая, злобная и увѣренная угроза.
Онъ прошелъ въ столовую. Тамъ уже набралось много народа; почти всѣ мѣста за длиннымъ, покрытымъ клеенкой столомъ были заняты. Синій табачный дымъ колыхался въ воздухѣ. Пахло горѣлымъ масломъ изъ кухни. Двѣ или три группы офицеровъ уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читалъ газеты. Густой и пестрый шумъ голосовъ сливался со стукомъ ножей, щелканьемъ бильярдныхъ шаровъ и хлопаньемъ кухонной двери. По ногамъ тянуло холодомъ изъ сѣней.
Ромашовъ отыскалъ поручика Бобетинскаго и подошелъ къ нему. Бобетинскій стоялъ около стола, засунувъ руки въ карманы брюкъ, раскачиваясь на носкахъ и на каблукахъ и щуря глаза отъ дыма папироски. Ромашовъ тронулъ его за рукавъ.
— Что̀?—обернулся онъ и, вынувъ одну руку изъ кармана, не переставая щуриться, съ изысканнымъ видомъ покрутилъ длинный рыжій усъ, скосивъ на него глаза и отставивъ локоть вверхъ.—А-а! Это вы? Эчень пріэтно…
Онъ всегда говорилъ такимъ ломанымъ, вычурнымъ тономъ, подражая, какъ онъ самъ думалъ, гвардейской золотой молодежи. Онъ былъ о себѣ высокаго мнѣнія, считая себя знатокомъ лошадей и женщинъ, прекраснымъ танцоромъ и при томъ изящнымъ, великосвѣтскимъ, но, несмотря на свои 24 года, уже пожившимъ и разочарованнымъ человѣкомъ. Поэтому онъ всегда держалъ плечи картинно поднятыми кверху, скверно французилъ, ходилъ разслабленной походкой и, когда говорилъ, дѣлалъ усталые, небрежные жесты.
— Петръ Ѳаддеевичъ, милый, пожалуйста, подирижируйте нынче за меня,—попросилъ Ромашовъ.
— Ме, монъ ами!—Бобетинскій поднялъ кверху плечи и брови и сдѣлалъ глупые глаза.—Но… мой дрюгъ,—перевелъ онъ по-русски.—Съ какой стати? Пуркуа? Право, вы меня… какъ это говорится?.. Вы меня эдивляете!..
— Дорогой мой, пожалуйста…
— Постойте… Во-первыхъ, безъ фэ-миль-ярностей. Чтэ это тэкое—дорогой, тэкой-сякой е цетера?
— Ну умоляю васъ, Петръ Ѳаддеичъ… Голова болитъ… и горло… положительно не могу.
Ромашовъ долго и убѣдительно упрашивалъ товарища. Наконецъ онъ даже рѣшилъ пустить въ дѣло лесть.
Вѣдь никто же въ полку не умѣетъ такъ красиво и разнообразно вести танцы, какъ Петръ Ѳаддеевичъ. И кромѣ того, объ этомъ также просила одна дама…
— Дама?.. — Бобетинскій сдѣлалъ разсѣянное и меланхолическое лицо.—Дама? Дрюгъ мой, въ мои годы…—Онъ разсмѣялся съ дѣланной горечью и разочарованіемъ.—Что̀ такое женщина? Ха-ха-ха… Юнъ енигмъ! Ну, хорошо, я, такъ и быть, согласенъ… Я согласенъ.
И такимъ же разочарованнымъ голосомъ онъ вдругъ прибавилъ:
— Монъ шеръ ами, а нѣтъ ли у васъ… какъ это называется… трехъ рюблей?
— Къ сожалѣнію!..—вздохнулъ Ромашовъ.
— А рубля?
— Мм!..
— Дезагреабль-съ… Ничего не подѣлаешь. Ну, пойдемте въ такомъ случаѣ, выпьемъ водки.
— Увы! И кредита нѣтъ, Петръ Ѳаддеевичъ.
— Да-а? О, повръ анфанъ!.. Все равно, пойдемъ.—Бобетинскій сдѣлалъ широкій и небрежный жестъ великодушія.—Я васъ привѣтствую.
Въ столовой между тѣмъ разговоръ становился болѣе громкимъ и въ то же время болѣе интереснымъ для всѣхъ присутствующихъ. Говорили объ офицерскихъ поединкахъ, только-что тогда разрѣшенныхъ, и мнѣнія расходились.
Больше всѣхъ овладѣлъ бесѣдой поручикъ Арчаковскій—личность довольно темная, едва ли не шулеръ. Про него втихомолку разсказывали, что, еще до поступленія въ полкъ, во время пребыванія въ запасѣ, онъ служилъ смотрителемъ на почтовой станціи и былъ преданъ суду за то, что ударомъ кулака убилъ какого-то ямщика.
— Это хорошо дуэль въ гвардіи—для разныхъ тамъ лоботрясовъ и фигель-миглей,—говорилъ грубо Арчаковскій:—а у насъ… Ну, хорошо, я холостой… положимъ, я съ Василь Василичемъ Липскимъ напился въ собраніи и въ пьяномъ видѣ закатилъ ему въ ухо. Что̀ же намъ дѣлать? Если онъ со мною не захочетъ стрѣляться—вонъ изъ полка; спрашивается, что̀ его дѣти будутъ жрать? А вышелъ онъ на поединокъ, я ему влѣплю пулю въ животъ, и опять дѣтямъ кусать нечего… Чепуха все.
— Гето… ты подожди… ты повремени,—перебилъ его старый и пьяный подполковникъ Лехъ, держа въ одной рукѣ рюмку, а кистью другой руки дѣлая слабыя движенія въ воздухѣ:—ты понимаешь, что̀ такое честь мундира?.. Гето, братецъ ты мой, та-акая штука… Честь, она… Вотъ, я помню, случай у насъ былъ въ Темрюкскомъ полку въ 1862-мъ году.
— Ну, знаете, вашихъ случаевъ не переслушаешь,—развязно перебилъ его Арчаковскій:—разскажете еще что-нибудь, что было за царя Гороха.
— Гето, братецъ… ахъ, какой ты дерзкій… Ты еще мальчишка, а я, гето… Былъ, я говорю, такой случай…
— Только кровь можетъ смыть пятно обиды,—вмѣшался напыщеннымъ тономъ поручикъ Бобетинскій и по-пѣтушиному поднялъ кверху плечи.
— Гето, былъ у насъ прапорщикъ Солуха,—силился продолжать Лехъ.
Къ столу подошелъ, выйдя изъ буфета, командиръ первой роты, капитанъ Осадчій.
— Я слышу, что у васъ разговоръ о поединкахъ. Интересно послушать,—сказалъ онъ густымъ, рыкающимъ басомъ, сразу покрывая всѣ голоса.—Здравія желаю, господинъ полковникъ. Здравствуйте, господа.
— А, колоссъ родосскій,—ласково привѣтствовалъ его Лехъ.—Гето… садись ты около меня, памятникъ ты этакій… Водочки выпьешь со мною?
— И весьма,—низкой октавой отвѣтилъ Осадчій.
Этотъ офицеръ всегда производилъ странное и раздражающее впечатлѣніе на Ромашова, возбуждая въ немъ чувство, похожее на страхъ и на любопытство. Осадчій славился, какъ и полковникъ Шульговичъ, не только въ полку, но и во всей дивизіи своимъ необыкновеннымъ, по размѣрамъ и красотѣ, голосомъ, а также огромнымъ ростомъ и страшной физической силой. Былъ онъ извѣстенъ также и своимъ замѣчательнымъ знаніемъ строевой службы. Его иногда, для пользы службы, переводили изъ одной роты въ другую, и въ теченіе полугода онъ умѣлъ дѣлать изъ самыхъ распущенныхъ, захудалыхъ командъ нѣчто похожее по стройности и исполнительности на огромную машину, пропитанную нечеловѣческимъ трепетомъ передъ своимъ начальникомъ. Его обаяніе и власть были тѣмъ болѣе непонятны для товарищей, что онъ не только никогда не дрался, но даже и бранился лишь въ рѣдкихъ, исключительныхъ случаяхъ. Ромашову всегда чуялось въ его прекрасномъ сумрачномъ лицѣ, странная блѣдность котораго еще сильнѣе оттѣнялась черными, почти синими волосами, что-то напряженное, сдержанное и жестокое, что-то присущее не человѣку, а огромному, сильному звѣрю. Часто, незамѣтно наблюдая за нимъ откуда-нибудь издали, Ромашовъ воображалъ себѣ, каковъ долженъ быть этотъ человѣкъ въ гнѣвѣ, и, думая объ этомъ, блѣднѣлъ отъ ужаса и сжималъ холодѣвшіе пальцы. И теперь онъ, не отрываясь, глядѣлъ, какъ этотъ самоувѣренный, сильный человѣкъ спокойно садился у стѣны на предупредительно подвинутый ему стулъ.
Осадчій выпилъ водки, разгрызъ съ хрустомъ рѣдиску и спросилъ равнодушно:
— Ну-съ, итакъ, какое же резюме почтеннаго собранія?
— Гето, братецъ ты мой, я сейчасъ разсказываю… Былъ у насъ случай, когда я служилъ въ Темрюкскомъ полку. Поручикъ фонъ-Зоонъ,—его солдаты звали «Подъ-Звонъ»—такъ онъ тоже однажды въ собраніи…
Но его перебилъ Липскій, сорокалѣтній штабсъ-капитанъ, румяный и толстый, который, несмотря на свои годы, держалъ себя въ офицерскомъ обществѣ шутомъ и почему-то усвоилъ себѣ странный и смѣшной тонъ избалованнаго, но любимаго всѣми комичнаго мальчугана.
— Позвольте, господинъ капитанъ, я вкратцѣ. Вотъ поручикъ Арчаковскій говоритъ, что дуэль—чепуха. «Треба, каже, якъ у насъ у бурсѣ—далъ раза по потылицѣ и квитъ». Затѣмъ дебатировалъ поручикъ Бобетинскій, требовавшій крови. Потомъ господинъ полковникъ тщетно тщились разсказать анекдотъ изъ своей прежней жизни, но до сихъ поръ имъ это, кажется, не удалось. Затѣмъ, въ самомъ началѣ разсказа, подпоручикъ Михинъ заявили подъ шумокъ о своемъ собственномъ мнѣніи, но, въ виду недостаточности голосовыхъ средствъ и свойственной имъ цѣломудренной стыдливости, мнѣніе это выслушано не было.
Подпоручикъ Михинъ, маленькій, слабогрудый юноша, со смуглымъ, рябымъ и веснушчатымъ лицомъ, на которомъ робко, почти испуганно глядѣли нѣжные темные глаза, вдругъ покраснѣлъ до слезъ.
— Я только, господа… Я, господа, можетъ-быть, ошибаюсь,—заговорилъ онъ, заикаясь и смущенно комкая свое безбородое лицо руками.—Но, по-моему, то-есть я такъ полагаю… нужно въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ разбираться. Иногда дуэль полезна, это безусловно, и каждый изъ насъ, конечно, выйдетъ къ барьеру. Безусловно. Но иногда, знаете, это… можетъ-быть, высшая честь заключается въ томъ, чтобы… это… безусловно простить… Ну, я не знаю, какіе еще могутъ быть случаи… вотъ…
— Эхъ, вы, Декадентъ Ивановичъ,—грубо махнулъ на него рукой Арчаковскій:—тряпку вамъ сосать.
— Гето, да дайте же мнѣ, братцы, высказаться!
Сразу покрывая всѣ голоса могучимъ звукомъ своего голоса, заговорилъ Осадчій:
— Дуэль, господа, непремѣнно должна быть съ тяжелымъ исходомъ, иначе это абсурдъ! Иначе это будетъ только дурацкая жалость, уступка, снисходительность, комедія. Пятьдесятъ шаговъ дистанціи и по одному выстрѣлу. Я вамъ говорю: изъ этого выйдетъ одна только пошлость, вотъ именно въ родѣ тѣхъ французскихъ дуэлей, о которыхъ мы читаемъ въ газетахъ. Пришли, пострѣляли изъ пистолетовъ, а потомъ въ газетахъ сообщаютъ протоколъ поединка: «Дуэль, по счастью, окончилась благополучно. Противники обмѣнялись выстрѣлами, не причинивъ другъ другу вреда, но выказавъ при этомъ отмѣнное мужество. За завтракомъ недавніе враги обмѣнялись дружескимъ рукопожатіемъ». Такая дуэль, господа, чепуха. И никакого улучшенія въ наше общество она не внесетъ.
Ему сразу отвѣтило нѣсколько голосовъ. Лехъ, который въ продолженіе его рѣчи не разъ покушался докончить свой разсказъ, опять-было началъ: «А вотъ, гето, я, братцы мои… да слушайте же, жеребцы вы». Но его не слушали, и онъ поперемѣнно перебѣгалъ глазами отъ одного офицера къ другому, ища сочувствующаго взгляда. Отъ него всѣ небрежно отворачивались, увлеченные споромъ, и онъ скорбно поматывалъ отяжелѣвшей головой. Наконецъ онъ поймалъ глазами глаза Ромашова. Молодой офицеръ по опыту зналъ, какъ тяжело переживать подобныя минуты, когда слова, много разъ повторяемыя, точно виснутъ безъ поддержки въ воздухѣ, и когда какой-то колючій стыдъ заставляетъ упорно и безнадежно къ нимъ возвращаться. Поэтому-то онъ и не уклонился отъ подполковника, и тотъ, обрадованный, потащилъ его за рукавъ къ столу.
— Гето… хоть ты меня выслушай, прапоръ,—говорилъ Лехъ горестно:—садись, выпей-ка водочки… Они, братецъ мой, всѣ—шалыганы.—Лехъ слабо махнулъ на спорящихъ офицеровъ кистью руки.—Гавъ, гавъ, гавъ, а опыта у нихъ нѣтъ. Я хотѣлъ разсказать, какой у насъ былъ случай…
Держа одной рукой рюмку, а свободной рукой размахивая такъ, какъ будто бы онъ управлялъ хоромъ, и мотая опущенной головой, Лехъ началъ разсказывать одинъ изъ своихъ безчисленныхъ разсказовъ, которыми онъ былъ нафаршированъ, какъ колбаса ливеромъ, и которыхъ онъ никогда не могъ довести до конца, благодаря вѣчнымъ отступленіямъ, вставкамъ, сравненіямъ и загадкамъ. Теперешній его анекдотъ заключался въ томъ, что одинъ офицеръ предложилъ другому—это, конечно, было въ незапамятныя времена—американскую дуэль, при чемъ въ видѣ жребія имъ служилъ четъ или нечетъ на рублевой бумажкѣ. И вотъ кто-то изъ нихъ,—трудно было понять, кто именно,—Подъ-Звонъ или Солуха, прибѣгнулъ къ мошенничеству: «Гето, братецъ ты мой, взялъ да и склеилъ двѣ бумажки вмѣстѣ, и вышло, что на одной сторонѣ четъ, а на другой нечетъ. Стали они, братецъ ты мой, тянуть… Этотъ и говоритъ тому…»
Но и на этотъ разъ полковникъ не успѣлъ, по обыкновенію, докончить своего анекдота, потому что въ буфетъ игриво скользнула Раиса Александровна Петерсонъ. Стоя въ дверяхъ столовой, но не входя въ нее (что̀, вообще, было не принято), она крикнула веселымъ и капризнымъ голоскомъ, какимъ кричатъ балованныя, но любимыя всѣми дѣвочки:
— Господа, ну что̀-о же это такое! Дамы ужъ давно съѣхались, а вы тутъ сидите и угощаетесь! Мы хочемъ танцовать!
Два-три молодыхъ офицера встали, чтобы итти въ залу; другіе продолжали сидѣть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого вниманія, зато старый Лехъ косвенными мелкими шажками подошелъ къ ней и, сложивъ руки крестомъ и проливая себѣ на грудь изъ рюмки водку, воскликнулъ съ пьянымъ умиленіемъ:
— Божественная! И какъ это начальство позволяетъ шущештвовать такой красотѣ! Рру-учку!.. Лобзнуть!..
— Юрій Алексѣевичъ,—продолжала щебетать Петерсонъ:—вѣдь вы, кажется, на сегодня назначены? Хорошъ, нечего сказать, дирижеръ!
— Миль пардонъ, мадамъ. Се ма фотъ!.. Это моя вина!—воскликнулъ Бобетинскій, подлетая къ ней. На ходу онъ быстро шаркалъ ногами, присѣдалъ, балансировалъ туловищемъ и раскачивалъ опущенными руками съ такимъ видомъ, какъ будто онъ выдѣлывалъ подготовительныя па какого-то веселаго балетнаго танца.—Ваш-шу руку. Вотръ мэнъ, мадамъ. Господа, въ залу, въ залу!
Онъ понесся подъ руку съ Петерсонъ, гордо закинувъ кверху голову, и уже изъ другой комнаты доносился его голосъ—свѣтскаго, какъ онъ воображалъ, дирижера:
— Месьё, приглашайте дамъ на вальсъ! Музыканты, вальсъ!
— Простите, господинъ полковникъ, мои обязанности призываютъ меня,—сказалъ Ромашовъ.
— Эхъ, братецъ ты мой,—съ сокрушеніемъ поникъ головой Лехъ.—И ты такой же перецъ, какъ и они всѣ… Гето… постой, постой, прапорщикъ… Ты слыхалъ Про Мольтке? Про великаго молчальника, фельдмаршала… гето… и стратега Мольтке?
— Господинъ полковникъ, право же…
— А ты не егози… Сія притча краткая… Великій молчальникъ посѣщалъ офицерскія собранія и, когда обѣдалъ, то… гето… клалъ передъ собою на столъ кошелекъ, набитый, братецъ ты мой, золотомъ. Рѣшилъ онъ въ умѣ отдать этотъ кошелекъ тому офицеру, отъ котораго онъ хоть разъ услышитъ въ собраніи дѣльное слово. Но такъ и умеръ старикъ, проживъ на свѣтѣ сто девяносто лѣтъ, а кошелекъ его такъ, братецъ ты мой, и остался цѣлымъ. Что̀? Раскусилъ сей орѣхъ? Ну, теперь иди себѣ, братецъ. Иди, иди, воробышекъ… попрыгай…
