женный—молодой старикъ, съ голымъ, но морщинистымъ, хлыщеватымъ лицомъ, все время сыпалъ бильярдными прибаутками. Бекъ-Агамаловъ проигрывалъ и сердился. На ихъ игру глядѣлъ, сидя на подоконникѣ, штабсъ-капитанъ Лещенко, унылый человѣкъ сорока пяти лѣтъ, способный однимъ своимъ видомъ навести тоску; все у него въ лицѣ и фигурѣ висѣло внизъ съ видомъ самой безнадежной меланхоліи: висѣлъ внизъ, точно стручокъ перца, длинный, мясистый, красный и дряблый носъ; свисали до подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались отъ переносья внизъ къ вискамъ, придавая его глазамъ вѣчно плаксивое выраженіе; даже старенькій сюртукъ болтался на его покатыхъ плечахъ и впалой груди, какъ на вѣшалкѣ. Лещенко ничего не пилъ, не игралъ въ карты и даже не курилъ. Но ему доставляло странное, непонятное другимъ удовольствіе торчать въ карточной или въ бильярдной комнатѣ за спинами игроковъ, или въ столовой, когда тамъ особенно кутили. По цѣлымъ часамъ онъ просиживалъ тамъ, молчаливый и унылый, не произнося ни слова. Въ полку къ этому всѣ привыкли, и даже игра и попойка какъ-то не вязались, если въ собраніи не было безмолвнаго Лещенки.
Поздоровавшись съ тремя офицерами, Ромашовъ сѣлъ рядомъ съ Лещенкой, который предупредительно отодвинулся въ сторону, вздохнулъ и поглядѣлъ на молодого офицера грустными и преданными собачьими глазами.
— Какъ здоровье Марьи Викторовны?—спросилъ Ромашовъ тѣмъ развязнымъ и умышленно-громкимъ голосомъ, какимъ говорятъ съ глухими и туго понимающими людьми и какимъ съ Лещенкой въ полку говорили всѣ, даже прапорщики.
— Спасибо, голубчикъ,—съ тяжелымъ вздохомъ отвѣ-
