сонъ:—вѣдь вы, кажется, на сегодня назначены? Хорошъ, нечего сказать, дирижеръ!
— Миль пардонъ, мадамъ. Се ма фотъ!.. Это моя вина!—воскликнулъ Бобетинскій, подлетая къ ней. На ходу онъ быстро шаркалъ ногами, присѣдалъ, балансировалъ туловищемъ и раскачивалъ опущенными руками съ такимъ видомъ, какъ будто онъ выдѣлывалъ подготовительныя па какого-то веселаго балетнаго танца.—Ваш-шу руку. Вотръ мэнъ, мадамъ. Господа, въ залу, въ залу!
Онъ понесся подъ руку съ Петерсонъ, гордо закинувъ кверху голову, и уже изъ другой комнаты доносился его голосъ—свѣтскаго, какъ онъ воображалъ, дирижера:
— Месьё, приглашайте дамъ на вальсъ! Музыканты, вальсъ!
— Простите, господинъ полковникъ, мои обязанности призываютъ меня,—сказалъ Ромашовъ.
— Эхъ, братецъ ты мой,—съ сокрушеніемъ поникъ головой Лехъ.—И ты такой же перецъ, какъ и они всѣ… Гето… постой, постой, прапорщикъ… Ты слыхалъ Про Мольтке? Про великаго молчальника, фельдмаршала… гето… и стратега Мольтке?
— Господинъ полковникъ, право же…
— А ты не егози… Сія притча краткая… Великій молчальникъ посѣщалъ офицерскія собранія и, когда обѣдалъ, то… гето… клалъ передъ собою на столъ кошелекъ, набитый, братецъ ты мой, золотомъ. Рѣшилъ онъ въ умѣ отдать этотъ кошелекъ тому офицеру, отъ котораго онъ хоть разъ услышитъ въ собраніи дѣльное слово. Но такъ и умеръ старикъ, проживъ на свѣтѣ сто девяносто лѣтъ, а кошелекъ его такъ, братецъ ты мой, и остался цѣлымъ. Что̀? Раскусилъ сей орѣхъ? Ну, теперь иди себѣ, братецъ. Иди, иди, воробышекъ… попрыгай…
