задъ, Ромашовъ ужасно любилъ эти минуты передъ баломъ, когда, по своимъ дирижерскимъ обязанностямъ, онъ встрѣчалъ въ передней входящихъ дамъ. Какими таинственными и прелестными казались онѣ ему, когда, возбужденныя свѣтомъ, музыкой и ожиданіемъ танцевъ, онѣ съ веселой суетой освобождались отъ своихъ капоровъ, боа и шубокъ. Вмѣстѣ съ женскимъ смѣхомъ и звонкой болтовней тѣсная передняя вдругъ наполнялась запахомъ мороза, духовъ, пудры и лайковыхъ перчатокъ,—неуловимымъ, глубоко волнующимъ запахомъ нарядныхъ и красивыхъ женщинъ передъ баломъ. Какими блестящими и влюбленными казались ему ихъ глаза въ зеркалахъ, передъ которыми онѣ наскоро поправляли свои прически! Какой музыкой звучалъ шелестъ и шорохъ ихъ юбокъ! Какая ласка чувствовалась въ прикосновеніи ихъ маленькихъ рукъ, ихъ шарфовъ и вѣеровъ!..
Теперь это очарованіе прошло, и Ромашовъ зналъ, что навсегда. Онъ не безъ нѣкотораго стыда понималъ теперь, что многое въ этомъ очарованіи было почерпнуто изъ чтенія французскихъ плохихъ романовъ, въ которыхъ неизмѣнно описывается, какъ Густавъ и Арманъ, пріѣхавъ на балъ въ русское посольство, проходили черезъ вестибюль. Онъ зналъ также, что полковыя дамы по годамъ носятъ одно и то же «шикарное» платье, дѣлая жалкія попытки обновлять его къ особенно пышнымъ вечерамъ, а перчатки чистятъ бензиномъ. Ему смѣшнымъ и претенціознымъ казалось ихъ общее пристрастіе къ разнымъ эгреткамъ, шарфикамъ, огромнымъ поддѣльнымъ камнямъ, къ перьямъ и обилію лентъ: въ этомъ сказывалась какая-то тряпичная, безвкусная, домашняго издѣлія, роскошь. Онѣ употребляли жирныя бѣлила и румяна, но неумѣло и грубо до наивности: у иныхъ отъ этихъ средствъ лица принимали зловѣщій
