онъ умѣлъ дѣлать изъ самыхъ распущенныхъ, захудалыхъ командъ нѣчто похожее по стройности и исполнительности на огромную машину, пропитанную нечеловѣческимъ трепетомъ передъ своимъ начальникомъ. Его обаяніе и власть были тѣмъ болѣе непонятны для товарищей, что онъ не только никогда не дрался, но даже и бранился лишь въ рѣдкихъ, исключительныхъ случаяхъ. Ромашову всегда чуялось въ его прекрасномъ сумрачномъ лицѣ, странная блѣдность котораго еще сильнѣе оттѣнялась черными, почти синими волосами, что-то напряженное, сдержанное и жестокое, что-то присущее не человѣку, а огромному, сильному звѣрю. Часто, незамѣтно наблюдая за нимъ откуда-нибудь издали, Ромашовъ воображалъ себѣ, каковъ долженъ быть этотъ человѣкъ въ гнѣвѣ, и, думая объ этомъ, блѣднѣлъ отъ ужаса и сжималъ холодѣвшіе пальцы. И теперь онъ, не отрываясь, глядѣлъ, какъ этотъ самоувѣренный, сильный человѣкъ спокойно садился у стѣны на предупредительно подвинутый ему стулъ.
Осадчій выпилъ водки, разгрызъ съ хрустомъ рѣдиску и спросилъ равнодушно:
— Ну-съ, итакъ, какое же резюме почтеннаго собранія?
— Гето, братецъ ты мой, я сейчасъ разсказываю… Былъ у насъ случай, когда я служилъ въ Темрюкскомъ полку. Поручикъ фонъ-Зоонъ,—его солдаты звали «Подъ-Звонъ»—такъ онъ тоже однажды въ собраніи…
Но его перебилъ Липскій, сорокалѣтній штабсъ-капитанъ, румяный и толстый, который, несмотря на свои годы, держалъ себя въ офицерскомъ обществѣ шутомъ и почему-то усвоилъ себѣ странный и смѣшной тонъ избалованнаго, но любимаго всѣми комичнаго мальчугана.
— Позвольте, господинъ капитанъ, я вкратцѣ. Вотъ поручикъ Арчаковскій говоритъ, что дуэль—чепуха.
