Въ залѣ, которая, казалось, вся дрожала отъ оглушительныхъ звуковъ вальса, вертѣлись двѣ пары. Бобетинскій, распустивъ локти, точно крылья, быстро сѣменилъ ногами вокругъ высокой Тальманъ, танцовавшей съ величавымъ спокойствіемъ каменнаго монумента. Рослый, патлатый Арчаковскій кружилъ вокругъ себя маленькую, розовенькую младшую Лыкачеву, слегка согнувшись надъ нею и глядя ей въ проборъ; не выдѣлывая па, онъ лишь лѣниво и небрежно переступалъ ногами, какъ танцуютъ обыкновенно съ дѣтьми. Пятнадцать другихъ дамъ сидѣли вдоль стѣнъ въ полномъ одиночествѣ и старались дѣлать видъ, что это для нихъ все равно. Какъ и всегда бывало на полковыхъ собраніяхъ, кавалеровъ оказалось вчетверо меньше, чѣмъ дамъ, и начало вечера обѣщало быть скучнымъ.
Петерсонъ, только-что открывшая балъ, что всегда для дамъ служило предметомъ особой гордости, теперь пошла съ тонкимъ, стройнымъ Олизаромъ. Онъ держалъ ея руку точно пришпиленной къ своему лѣвому бедру; она же томно опиралась подбородкомъ на другую руку, лежавшую у него на плечѣ, а голову повернула назадъ, къ залѣ, въ манерномъ и неестественномъ положеніи. Окончивъ туръ, она нарочно сѣла неподалеку отъ Ромашова, стоявшаго около дверей дамской уборной. Она быстро обмахивалась вѣеромъ и, глядя на склонившагося передъ ней Олизара, говорила съ пѣвучей томностью:
— Нѣтъ, ск’жи-ите, графъ, отчего мнѣ всегда такъ жарко? Ум’ляю васъ—ск’жи-ите!..
Олизаръ сдѣлалъ полупоклонъ, звякнулъ шпорами и провелъ рукой по усамъ въ одну, и въ другую сторону.
— Сударыня, этого даже Мартынъ Задека не скажетъ.
И такъ какъ въ это время Олизаръ глядѣлъ на ея плоское декольте, она стала часто и неестественно глубоко дышать.
— Ахъ, у меня всегда возвышенная температура!—продолжала Раиса Александровна, намекая улыбкой на то, что за ея словами кроется какой-то особенный, неприличный смыслъ.—Такой ужъ у меня горячій темпераментъ!..
Олизаръ коротко и неопредѣленно заржалъ.
Ромашовъ стоялъ, глядѣлъ искоса на Петерсонъ и думалъ съ отвращеніемъ: «О, какая она противная!». И отъ мысли о прежней физической близости съ этой женщиной у него было такое ощущеніе, точно онъ не мылся нѣсколько мѣсяцевъ и не перемѣнялъ бѣлья.
— Да, да, да, вы не смѣйтесь, графъ. Вы не знаете, что моя мать гречанка!
«И говоритъ какъ противно,—думалъ Ромашовъ.—Странно, что я до сихъ поръ этого не замѣчалъ. Она говоритъ такъ, какъ будто бы у нея хроническій насморкъ или полипъ въ носу: «боя бать гречадка».
Въ это время Петерсонъ обернулась къ Ромашову и вызывающе посмотрѣла на него прищуренными глазами.
Ромашовъ по привычкѣ сказалъ мысленно:
«Лицо его стало непроницаемо, какъ маска».
— Здравствуйте, Юрій Алексѣевичъ! Что̀ же вы не подойдете поздороваться?—запѣла Раиса Александровна.
Ромашовъ подошелъ. Она со злыми зрачками глазъ, ставшими вдругъ необыкновенно маленькими и острыми, крѣпко сжала его руку.
— Я по вашей просьбѣ оставила вамъ третью кадриль. Надѣюсь, вы не забыли?
Ромашовъ поклонился.
— Какой вы нелюбезный,—продолжала кривляться Петерсонъ.—Вамъ бы слѣдовало сказать: аншанте, мадамъ («адшадте, бадабъ»—услышалъ Ромашовъ)! Графъ, правда, онъ мѣшокъ?
— Какъ же… Я помню,—неувѣренно забормоталъ Ромашовъ.—Благодарю за честь.
Бобетинскій мало способствовалъ оживленію вечера. Онъ дирижировалъ съ разочарованнымъ и устало-покровительственнымъ видомъ, точно исполняя какую-то страшно надоѣвшую ему, но очень важную для всѣхъ другихъ обязанность. Но передъ третьей кадрилью онъ оживился и, пролетая по залѣ, точно на конькахъ по льду, быстрыми, скользящими шагами, особенно громко выкрикнулъ:
— Кадриль-монстръ! Кавалье, ангаже во дамъ!
Ромашовъ съ Раисой Александровной стали недалеко отъ музыкантскаго окна, имѣя vis-à-vis Михина и жену Лещенки, которая едва достигала до плеча своего кавалера. Къ третьей кадрили танцующихъ замѣтно прибавилось, такъ что пары должны были расположиться и вдоль залы и поперекъ. И тѣмъ и другимъ приходилось танцовать по очереди, и потому каждую фигуру играли по два раза.
«Надо объясниться, надо положить конецъ,—думалъ Ромашовъ, оглушаемый грохотомъ барабана и мѣдными звуками, рвавшимися изъ окна.—Довольно!»—«На его лицѣ лежала несокрушимая рѣшимость».
У полковыхъ дирижеровъ установились издавна нѣкоторые особенные пріемы и милыя шутки. Такъ, въ третьей кадрили всегда считалось необходимымъ путать фигуры и дѣлать, какъ будто неумышленно, веселыя ошибки, которыя всегда возбуждали неизмѣнную сумятицу и хохотъ. И Бобетинскій, начавъ кадриль-монстръ неожиданно со второй фигуры, то заставлялъ кавалеровъ дѣлать соло и тотчасъ же, точно спохватившись, возвращалъ ихъ къ дамамъ, то устраивалъ grand-rond и, перемѣшавъ его, заставлялъ кавалеровъ отыскивать дамъ.
— Медамъ, авансе… виноватъ, рекуле! Кавалье соло! Пардонъ, назадъ, балянсе авекъ во дамъ! Да назадъ же!
Раиса Александровна тѣмъ временемъ говорила язвительнымъ тономъ, задыхаясь отъ злобы, но дѣлая такую улыбку, какъ будто бы разговоръ шелъ о самыхъ веселыхъ и пріятныхъ вещахъ:
— Я не позволю такъ со мною обращаться. Слышите? Я вамъ не дѣвчонка. Да. И такъ порядочные люди не поступаютъ. Да.
— Не будемъ сердиться, Раиса Александровна,—убѣдительно и мягко попросилъ Ромашовъ.
— О, слишкомъ много чести—сердиться! Я могу только презирать васъ. Но издѣваться надъ собою я не позволю никому. Почему вы не потрудились отвѣтить на мое письмо?
— Но меня ваше письмо не застало дома, клянусь вамъ.
— Ха! Вы мнѣ морочите голову! Точно я не знаю, гдѣ вы бываете… Но будьте увѣрены…
— Кавалье, анъ аванъ! Ронъ де кавалье. А гошъ! Налѣво, налѣво! Да налѣво же, господа! Эхъ, ничего не понимаютъ! Плю де ля ви, месьё,—кричалъ Бобетинскій, увлекая танцоровъ въ быстрый круговоротъ и отчаянно топая ногами.
— Я знаю всѣ интриги этой женщины, этой лиллипутки,—продолжала Раиса, когда Ромашовъ вернулся на мѣсто.—Только напрасно она такъ много о себѣ воображаетъ! Что она дочь проворовавшагося нотаріуса…
— Я попросилъ бы при мнѣ такъ не отзываться о моихъ знакомыхъ,—сурово остановилъ Ромашовъ.
Тогда произошла грубая сцена. Петерсонъ разразилась безобразною бранью по адресу Шурочки. Она уже забыла о своихъ дѣланныхъ улыбкахъ и, вся въ пятнахъ, старалась перекричать музыку своимъ насморочнымъ голосомъ. Ромашовъ же краснѣлъ до настоящихъ слезъ отъ своего безсилія и растерянности, и отъ боли за оскорбляемую Шурочку, и отъ того, что ему, сквозь оглушительные звуки кадрили, не удавалось вставить ни одного слова, а главное—потому, что на нихъ уже начинали обращать вниманіе.
— Да, да, у нея отецъ проворовался, ей нечего подымать носъ!—кричала Петерсонъ.—Скажите, пожалуйста, она намъ неглижируетъ. Мы и про нее тоже кое-что знаемъ! Да!
— Я васъ прошу,—лепеталъ Ромашовъ.
— Постойте, вы съ ней еще увидите мои когти. Я раскрою глаза этому дураку Николаеву, котораго она третій годъ не можетъ пропихнуть въ академію. И куда ему поступить, когда онъ, дуракъ, не видитъ, что̀ у него подъ носомъ дѣлается. Да и то сказать—и поклонникъ же у нея!..
— Мазурка женераль! Променадъ!—кричалъ Бобетинскій, проносясь вдоль залы, весь наклонившись впередъ въ позѣ летящаго архангела.
Полъ задрожалъ и ритмично заколыхался подъ тяжелымъ топотомъ ногъ, въ тактъ мазуркѣ зазвенѣли подвѣски у люстры, играя разноцвѣтными огнями, и мѣрно заколыхались тюлевыя занавѣси на окнахъ.
— Отчего намъ не разстаться миролюбиво, тихо?—кротко спросилъ Ромашовъ. Въ душѣ онъ чувствовалъ, что эта женщина вселяетъ въ него вмѣстѣ съ отвращеніемъ какую-то мелкую, гнусную, но непобѣдимую трусость.—Вы меня не любите больше… Простимся же добрыми друзьями.
— А-а! Вы мнѣ хотите зубы заговорить? Не безпокойтесь, мой милый,—она произнесла: «бой билый»:— я не изъ тѣхъ, кого бросаютъ. Я сама бросаю, когда захочу. Но я не могу достаточно надивиться на вашу низость…
— Кончимъ же скорѣе,—нетерпѣливо, глухимъ голосомъ, стиснувъ зубы, проговорилъ Ромашовъ.
— Антрактъ пять минуть. Кавалье, оккюпе во дамъ!—крикнулъ дирижеръ.
— Да, когда я этого захочу. Вы подло обманывали меня. Я пожертвовала для васъ всѣмъ, отдала вамъ все, что можетъ отдать честная женщина… Я не смѣла взглянуть въ глаза моему мужу, этому идеальному, прекрасному человѣку. Для васъ я забыла обязанности жены и матери. О, зачѣмъ, зачѣмъ я не осталась вѣрной ему!
— По-ло-жимъ!
Ромашовъ не могъ удержаться отъ улыбки. Ея многочисленные романы со всѣми молодыми офицерами, пріѣзжавшими на службу, были прекрасно извѣстны въ полку, такъ же, впрочемъ, какъ и всѣ любовныя исторіи, происходившія между всѣми семьюдесятью пятью офицерами и ихъ женами и родственницами. Ему теперь вспомнились выраженія въ родѣ: «мой дуракъ», «этотъ презрѣнный человѣкъ», «этотъ болванъ, который вѣчно торчитъ» и другія не менѣе сильныя выраженія, которыя расточала Раиса въ письмахъ и устно о своемъ мужѣ.
— А! Вы еще имѣете наглость смѣяться? Хорошо же!—вспыхнула Раиса.—Намъ начинать!—спохватилась она и, взявъ за руку своего кавалера, засѣменила впередъ, граціозно раскачивая туловище на бедрахъ и напряженно улыбаясь.
Когда они кончили фигуру, ея лицо опять сразу приняло сердитое выраженіе, «точно у разозленнаго насѣкомаго»,—подумалъ Ромашовъ.
— Я этого не прощу вамъ. Слышите ли, никогда! Я знаю, почему вы такъ подло, такъ низко хотите уйти отъ меня. Такъ не будетъ же того, что̀ вы затѣяли, не будетъ, не будетъ, не будетъ! Вмѣсто того, чтобы прямо и честно сказать, что вы меня больше не любите, вы предпочитали обманывать меня и пользоваться мной какъ женщиной, какъ самкой… на всякій случай, если тамъ не удастся. Ха-ха-ха!..
— Ну, хорошо, будемъ говорить начистоту,—со сдержанной яростью заговорилъ Ромашовъ. Онъ все больше блѣднѣлъ и кусалъ губы.—Вы сами этого захотѣли. Да, это правда: я не люблю васъ.
— Ахъ, скажи-ите, какъ мнѣ это обидно!
— И не любилъ никогда. Какъ и вы меня, впрочемъ. Мы оба играли какую-то гадкую, лживую и грязную игру, какой-то пошлый любительскій фарсъ. Я прекрасно, отлично понялъ васъ, Раиса Александровна. Вамъ не нужно было ни нѣжности, ни любви, ни простой привязанности. Вы слишкомъ мелки и ничтожны для этого. Потому что,—Ромашову вдругъ вспомнились слова Назанскаго:—потому что любить могутъ только избранныя, только утонченныя натуры!
— Ха, это, конечно, вы—избранная натура?
Опять загремѣла музыка. Ромашовъ съ ненавистью поглядѣлъ въ окно на сіяющее мѣдное жерло тромбона, который со свирѣпымъ равнодушіемъ точно выплевывалъ въ залу рявкающіе и хрипящіе звуки. И солдатъ, который игралъ на немъ, надувъ щеки, выпучивъ остеклянѣвшіе глаза и посинѣвъ отъ напряженія, былъ ему ненавистенъ.
— Не станемъ спорить. Можетъ, я и не сто̀ю настоящей любви, но не въ этомъ дѣло. Дѣло въ томъ, что вамъ, съ вашими узкими провинціальными воззрѣніями и съ провинціальнымъ честолюбіемъ, надо непремѣнно, чтобы васъ кто-нибудь «окружалъ», и чтобы другіе видѣли это. Или, вы думаете, я не понималъ смысла этой вашей фамильярности со мной на вечерахъ, этихъ нѣжныхъ взглядовъ, этого повелительнаго и интимнаго тона, въ то время, когда на насъ смотрѣли посторонніе? Да, да, непремѣнно, чтобы смотрѣли. Иначе вся эта игра для васъ не имѣетъ смысла. Вамъ не любви отъ меня нужно было, а того, чтобы всѣ видѣли васъ лишній разъ скомпрометированной.
— Для этого я могла бы выбрать кого-нибудь получше и поинтереснѣе васъ,—съ напыщенной гордостью возразила Петерсонъ.
— Не безпокойтесь, этимъ вы меня не уязвите. Да, я повторяю: вамъ нужно только, чтобы кого-нибудь считали вашимъ рабомъ, новымъ рабомъ вашей неотразимости. А время идетъ, а рабы все рѣже и рѣже. И для того, чтобы не потерять послѣдняго вздыхателя, вы, холодная, безстрастная, приносите въ жертву и ваши семейныя обязанности и вашу вѣрность супружескому алтарю.
— Нѣтъ, вы еще обо мнѣ услышите!—зло и многозначительно прошептала Раиса.
Черезъ всю залу, пятясь и отскакивая отъ танцующихъ паръ, къ нимъ подошелъ мужъ Раисы, капитанъ Петерсонъ. Это былъ худой, чахоточный человѣкъ, съ лысымъ желтымъ черепомъ и черными глазами—влажными и ласковыми, но съ затаеннымъ злобнымъ огонькомъ. Про него говорили, что онъ былъ безумно влюбленъ въ свою жену, влюбленъ до такой степени, что велъ нѣжную, слащавую и фальшивую дружбу со всѣми ея поклонниками. Также было извѣстно, что онъ платилъ имъ ненавистью, вѣроломствомъ и всевозможными служебными подвохами, едва только они съ облегченіемъ и радостью уходили отъ его жены.
Онъ еще издали неестественно улыбался своими синими, облипшими вокругъ рта, губами.
— Танцуешь, Раечка? Здравствуйте, дорогой Жоржикъ. Что̀ васъ такъ давно не видно? Мы такъ къ вамъ привыкли, что, право, ужъ соскучились безъ васъ.
— Такъ… какъ-то… все занятія,—забормоталъ Ромашовъ.
— Знаемъ мы ваши занятія,—погрозилъ пальцемъ Петерсонъ и засмѣялся, точно завизжалъ. Но его черные глаза съ желтыми бѣлками пытливо и тревожно перебѣгали съ лица жены на лицо Ромашова.
— А я, признаться, думалъ, что вы поссорились. Гляжу, сидите и о чемъ-то горячитесь. Что̀ у васъ?
Ромашовъ молчалъ, смущенно глядя на худую, темную и морщинистую шею Петерсона. Но Раиса сказала съ той наглой увѣренностью, которую она всегда проявляла во лжи:
— Юрій Алексѣевичъ все философствуетъ. Говоритъ, что танцы отжили свое время, и что танцовать глупо и смѣшно.
— А самъ пляшетъ,—съ ехиднымъ добродушіемъ замѣтилъ Петерсонъ.—Ну, танцуйте, дѣти мои, танцуйте, я вамъ не мѣшаю.
Едва онъ отошелъ, Раиса сказала съ напускнымъ чувствомъ:
— И этого святого, необыкновеннаго человѣка я обманывала!.. И ради кого же! О, если бы онъ зналъ, если бъ онъ только зналъ…
— Маз-зурка женераль!—закричалъ Бобетинскій.—Кавалеры отбиваютъ дамъ!
Отъ долгаго движенія разгоряченныхъ тѣлъ и отъ пыли, подымавшейся съ паркета, въ залѣ стало душно, и огни свѣчъ обратились въ желтыя туманныя пятна. Теперь танцовало много паръ, и такъ какъ мѣста не хватало, то каждая пара топталась въ ограниченномъ пространствѣ: танцующіе тѣснились и толкали другъ друга. Фигура, которую предложилъ дирижеръ, заключалась въ томъ, что свободный кавалеръ преслѣдовалъ какую-нибудь танцующую пару. Вертясь вокругъ нея и выдѣлывая въ то же время па мазурки, что̀ выходило смѣшнымъ и нелѣпымъ, онъ старался улучить моментъ, когда дама станетъ къ нему лицомъ. Тогда онъ быстро хлопалъ въ ладоши, что̀ означало, что онъ отбилъ даму. Но другой кавалеръ старался помѣшать ему сдѣлать это и всячески поворачивалъ и дергалъ свою даму изъ стороны въ сторону; а самъ то пятился, то скакалъ бокомъ и даже пускалъ въ ходъ лѣвый свободный локоть, нацѣливая его въ грудь противнику. Отъ этой фигуры всегда происходила въ залѣ неловкая, грубая и некрасивая суета.
— Актриса!—хрипло зашепталъ Ромашовъ, наклоняясь близко къ Раисѣ.—Васъ смѣшно и жалко слушать.
— Вы, кажется, пьяны!—брезгливо воскликнула Раиса и кинула на Ромашова тотъ взглядъ, которымъ въ романахъ героини мѣряютъ злодѣевъ съ головы до ногъ.
— Нѣтъ, скажите, зачѣмъ вы обманули меня?—злобно восклицалъ Ромашовъ.—Вы отдались мнѣ только для того, чтобы я не ушелъ отъ васъ. О, если бъ вы это сдѣлали по любви, ну, хоть не по любви, а по одной только чувственности. Я бы понялъ это. Но вѣдь вы изъ одной распущенности, изъ низкаго тщеславія. Неужели васъ не ужасаетъ мысль, какъ гадки мы были съ вами оба, принадлежа другъ другу безъ любви, отъ скуки, для развлеченія, даже безъ любопытства, а такъ… какъ горничныя въ праздники грызутъ подсолнышки. Поймите же: это хуже того, когда женщина отдается за деньги. Тамъ нужда, соблазнъ… Поймите, мнѣ стыдно, мнѣ гадко думать объ этомъ холодномъ, безцѣльномъ, объ этомъ неизвиняемомъ развратѣ!
Съ холоднымъ потомъ на лбу онъ потухшими, скучающими глазами глядѣлъ на танцующихъ. Вотъ проплыла, не глядя на своего кавалера, едва перебирая ногами, съ неподвижными плечами и съ обиженнымъ видомъ суровой недотроги величественная Тальманъ и рядомъ съ ней веселый, скачущій козломъ Епифановъ. Вотъ маленькая Лыкачева, вся пунцовая, съ сіяющими глазками, съ обнаженной бѣлой, невинной, дѣвической шейкой… Вотъ Олизаръ на тонкихъ ногахъ, прямыхъ и стройныхъ, точно ножки циркуля. Ромашовъ глядѣлъ и чувствовалъ головную боль и желаніе плакать. А рядомъ съ нимъ Раиса, блѣдная отъ злости, говорила съ преувеличеннымъ театральнымъ сарказмомъ:
— Прелестно! Пѣхотный офицеръ въ роли Іосифа Прекраснаго!
— Да, да, именно въ роли…—вспыхнулъ Ромашовъ.—Самъ знаю, что это смѣшно и пошло… Но я не стыжусь скорбѣть о своей утраченной чистотѣ, о простой физической чистотѣ. Мы оба добровольно влѣзли въ помойную яму, и я чувствую, что теперь я не посмѣю никогда полюбить хорошей, свѣжей любовью. И въ этомъ виноваты вы—слышите: вы, вы, вы! Вы старше и опытнѣе меня, вы уже достаточно искусились въ дѣлѣ любви.
Петерсонъ съ величественнымъ негодованіемъ поднялась со стула.
— Довольно!—сказала она драматическимъ тономъ.—Вы добились, чего хотѣли. Я ненавижу васъ! Надѣюсь, что съ этого дня вы прекратите посѣщенія нашего дома, гдѣ васъ принимали какъ родного, кормили и поили васъ, но вы оказались такимъ негодяемъ. Какъ я жалѣю, что не могу открыть всего мужу. Это святой человѣкъ, я молюсь на него, и открыть ему все—значило бы убить его. Но, повѣрьте, онъ сумѣлъ бы отомстить за оскорбленную беззащитную женщину.
Ромашовъ стоялъ противъ нея и, болѣзненно щурясь сквозь очки, глядѣлъ на ея большой, тонкій, увядшій ротъ, искривленный отъ злости. Изъ окна неслись оглушительные звуки музыки, съ упорнымъ постоянствомъ кашлялъ ненавистный тромбонъ, а настойчивые удары турецкаго барабана раздавались точно въ самой головѣ Ромашова. Онъ слышалъ слова Раисы только урывками и не понималъ ихъ. Но ему казалось, что и они, какъ и звуки барабана, бьютъ его прямо въ голову и сотрясаютъ ему мозгъ.
Раиса съ трескомъ сложила вѣеръ.
— О, подлецъ-мерзавецъ!—прошептала она трагически и быстро пошла черезъ залу въ уборную.
Все было кончено, но Ромашовъ не чувствовалъ ожидаемаго удовлетворенія, и съ души его не спала внезапно, какъ онъ раньше представлялъ себѣ, грязная и грубая тяжесть. Нѣтъ, теперь онъ чувствовалъ, что поступилъ нехорошо, трусливо и неискренно, сваливъ всю нравственную вину на ограниченную и жалкую женщину, и воображалъ себѣ ея горечь, растерянность и безсильную злобу, воображалъ ея горькія слезы и распухшіе красные глаза тамъ, въ уборной.
«Я падаю, я падаю,—думалъ онъ съ отвращеніемъ и со скукой.—Что̀ за жизнь! Что-то тѣсное, сѣрое и грязное… Эта развратная и ненужная связь, пьянство, тоска, убійственное однообразіе службы, и хоть бы одно живое слово, хоть бы одинъ моментъ чистой радости. Книги, музыка, наука—гдѣ все это?»
Онъ пошелъ опять въ столовую. Тамъ Осадчій и товарищъ Ромашова по ротѣ, Вѣткинъ, провожали подъ руки къ выходнымъ дверямъ совершенно опьянѣвшаго Леха, который слабо и безпомощно моталъ головой и увѣрялъ, что онъ архіерей. Осадчій съ серьезнымъ лицомъ говорилъ, рокочущей октавой, по-протодьяконски:
— Благослови, преосвященный владыка. Вррремя начатія служенія…
По мѣрѣ того, какъ танцовальный вечеръ приходилъ къ концу, въ столовой становилось еще шумнѣе. Воздухъ такъ былъ наполненъ табачнымъ дымомъ, что сидящіе на разныхъ концахъ стола едва могли разглядѣть другъ друга. Въ одномъ углу пѣли, у окна, собравшись кучкой, разсказывали непристойные анекдоты, служившіе обычной приправой всѣхъ ужиновъ и обѣдовъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, господа… позвольте, вотъ я вамъ разскажу!—кричалъ Арчаковскій.—Приходитъ однажды солдатъ на постой къ хохлу. А-у хохла кра-асивая жинка. Вотъ солдатъ и думаетъ: какъ бы мнѣ это…
Едва онъ кончалъ, его прерывалъ ожидавшій нетерпѣливо своей очереди Василій Васильевичъ Липскій.
— Нѣтъ, это что̀, господа… А вотъ я знаю одинъ анекдотъ.
И онъ еще не успѣвалъ кончить, какъ слѣдующій торопился со своимъ разсказомъ.
— А вотъ тоже, господа. Дѣло было въ Одессѣ, и при томъ случай…
Всѣ анекдоты были скверные, похабные и неостроумные, и, какъ это всегда бываетъ, возбуждалъ смѣхъ только одинъ изъ разсказчиковъ, самый увѣренный и циничный.
Вѣткинъ, вернувшійся со двора, гдѣ онъ усаживалъ Леха въ экипажъ, пригласилъ къ столу Ромашова.
— Садитесь-ка, Жорженька… Раздавимъ. Я сегодня богатъ, какъ жидъ. Вчера выигралъ и сегодня опять буду метать банкъ.
Ромашова тянуло поговорить по душѣ, излить кому-нибудь свою тоску и отвращеніе къ жизни. Выпивая рюмку за рюмкой, онъ глядѣлъ на Вѣткина умоляющими глазами и говорилъ убѣдительнымъ, теплымъ, дрожащимъ голосомъ:
— Мы всѣ, Павелъ Павлычъ, всѣ позабыли, что есть другая жизнь. Гдѣ-то, я не знаю гдѣ, живутъ совсѣмъ, совсѣмъ другіе люди, и жизнь у нихъ такая полная, такая радостная, такая настоящая. Гдѣ-то люди борются, страдаютъ, любятъ широко и сильно… Другъ мой, какъ мы живемъ! Какъ мы живемъ!
— Н-да, братъ, что̀ ужъ тутъ говорить, жизнь,—вяло отвѣтилъ Павелъ Павловичъ.—Но, вообще… это, братъ, одна натурфилософія и энергетика. Послушай, голубчикъ, что̀ та-такое за штука—энергетика?
— О, что̀ мы дѣлаемъ!—волновался Ромашовъ.—Сегодня напьемся пьяные, завтра въ роту—разъ, два, лѣвой, правой,—вечеромъ опять будемъ пить, а послѣзавтра опять въ роту. Неужели вся жизнь въ этомъ? Нѣтъ, вы подумайте только—вся, вся жизнь!
Вѣткинъ поглядѣлъ на него мутными глазами, точно сквозь какую-то пленку, икнулъ и вдругъ запѣлъ тоненькимъ, дребезжащимъ теноркомъ:
Въ тиши жила,
Въ лѣсу жила,
И вертено крути-ила…
— Плюнь на нее, ангелъ, и береги здоровье.
И отъ всей своей души
Прялочку любила.
«Никому это непонятно. Нѣтъ у меня близкаго человѣка»,—подумалъ горестно Ромашовъ. На мгновеніе вспомнилась ему Шурочка,—такая сильная, такая гордая, красивая,—и что-то томное, сладкое и безнадежное заныло у него около сердца.
Онъ до свѣта оставался въ собраніи, глядѣлъ, какъ играютъ въ штоссъ, и самъ принималъ въ игрѣ участіе, но безъ удовольствія и безъ увлеченія. Однажды онъ увидѣлъ, какъ Арчаковскій, занимавшій отдѣльный столикъ съ двумя безусыми подпрапорщиками, довольно неумѣло передернулъ, выбросивъ двѣ карты сразу въ свою сторону. Ромашовъ хотѣлъ-было вмѣшаться, сдѣлать замѣчаніе, но тотчасъ же остановился и равнодушно подумалъ:—«Эхъ, все равно. Ничего этимъ не поправлю».
Вѣткинъ, проигравшій свои милліоны въ пять минутъ, сидѣлъ на стулѣ и спалъ, блѣдный, съ разинутымъ ртомъ. Рядомъ съ Ромашовымъ уныло глядѣлъ на игру Лещенко, и трудно было понять, какая сила заставляетъ его сидѣть здѣсь часами съ такимъ тоскливымъ выраженіемъ лица. Разсвѣло. Оплывшія свѣчи горѣли желтыми длинными огнями и мигали. Лица играющихъ офицеровъ были блѣдны и казались измученными. А Ромашовъ все глядѣлъ на карты, на кучи серебра и бумажекъ, на зеленое сукно, исписанное мѣломъ, и въ его отяжелѣвшей, отуманенной головѣ вяло бродили все однѣ и тѣ же мысли: о своемъ паденіи и о нечистотѣ скучной, однообразной жизни.
