Было золотое, но холодное—настоящее весеннее утро. Цвѣла черемуха.
Ромашовъ, до сихъ поръ не пріучившійся справляться со своимъ молодымъ сномъ, по обыкновенію, опоздалъ на утреннія занятія и съ непріятнымъ чувствомъ стыда и тревоги подходилъ къ плацу, на которомъ училась его рота. Въ этихъ знакомыхъ ему чувствахъ всегда было много унизительнаго для молодого офицера, а ротный командиръ, капитанъ Слива, умѣлъ дѣлать ихъ еще болѣе острыми и обидными.
Этотъ человѣкъ представлялъ собою грубый и тяжелый осколокъ прежней, отошедшей въ область преданія, жестокой дисциплины, съ повальнымъ драньемъ, мелочной формалистикой, маршировкой въ три темпа и кулачной расправой. Даже въ полку, который, благодаря условіямъ дикой провинціальной жизни, не отличался особенно гуманнымъ направленіемъ, онъ являлся какимъ-то диковиннымъ памятникомъ этой свирѣпой военной старины, и о немъ передавалось много курьезныхъ, почти невѣроятныхъ анекдотовъ. Все, что̀ не выходило за предѣлы строя, устава и роты, и что̀ онъ презрительно называлъ чепухой и мандрагоріей, безусловно для него не существовало. Влача во всю свою жизнь суровую служебную лямку, онъ не прочелъ ни одной книги и ни одной газеты, кромѣ развѣ офиціальной части «Инвалида». Всякія развлеченія, въ родѣ танцевъ, любительскихъ спектаклей и т. п., онъ презиралъ всей своей загрубѣлой душой, и не было такихъ грязныхъ и скверныхъ выраженій, какія онъ не прилагалъ бы къ нимъ изъ своего солдатскаго лексикона. Разсказывали про него,—и это могло быть правдой,—что въ одну чудесную весеннюю ночь, когда онъ сидѣлъ у открытаго окна и провѣрялъ ротную отчетность, въ кустахъ рядомъ съ нимъ запѣлъ соловей. Слива послушалъ-послушалъ и вдругъ крикнулъ денщику:
— З-захарчукъ! П-рогони эту п-тицу ка-камнемъ. М-мѣшаетъ…
Этотъ вялый, опустившійся на видъ человѣкъ былъ страшно суровъ съ солдатами и не только позволялъ драться унтеръ-офицерамъ, но и самъ билъ жестоко, до крови, до того, что провинившійся падалъ съ ногъ подъ его ударами. Зато къ солдатскимъ нуждамъ онъ былъ внимателенъ до тонкости: денегъ, приходившихъ изъ деревни, не задерживалъ и каждый день слѣдилъ лично за ротнымъ котломъ, хотя суммами отъ вольныхъ работъ распоряжался по своему усмотрѣнію. Только въ одной ротѣ люди выглядѣли сытѣе и веселѣе, чѣмъ у него.
Но молодыхъ офицеровъ Слива жучилъ и подтягивалъ, употребляя безцеремонные, хлесткіе пріемы, которымъ его врожденный хохлацкій юморъ придавалъ особую ѣдкость. Если, напримѣръ, на ученьи субалтернъ-офицеръ сбивался съ ноги, онъ кричалъ, слегка заикаясь по привычкѣ:
— Отъ, из-звольте. Уся рота, ч-чортъ бы ее побралъ, идетъ не въ ногу. Одинъ п-подпоручикъ идетъ въ ногу.
Иногда же, обругавъ всю роту матерными словами, онъ поспѣшно, но ѣдко прибавлялъ:
— З-за исключеніемъ г-господъ офицеровъ и подпрапорщика.
Но особенно онъ бывалъ жестокъ и утѣснителенъ въ тѣхъ случаяхъ, когда младшій офицеръ опаздывалъ въ роту, и это чаще всего испытывалъ на себѣ Ромашовъ. Еще издали замѣтивъ подпоручика, Слива командовалъ ротѣ: «смирно», точно устраивая опоздавшему иронически-почетную встрѣчу, а самъ неподвижно, съ часами въ рукахъ, слѣдилъ, какъ Ромашовъ, спотыкаясь отъ стыда и путаясь въ шашкѣ, долго не могъ найти своего мѣста. Иногда же онъ съ яростною вѣжливостью спрашивалъ, не стѣсняясь того, что это слышали солдаты: «Я думаю, подпоручикъ, вы позволите продолжать?» Въ другой разъ освѣдомлялся съ предупредительной заботливостью, но умышленно громко, о томъ, какъ подпоручикъ спалъ и что видѣлъ во снѣ. И только продѣлавъ одну изъ этихъ штучекъ, онъ отводилъ Ромашова въ сторону и, глядя на него въ упоръ круглыми рыбьими глазами, дѣлалъ ему грубый выговоръ.
«Эхъ, все равно ужъ!—думалъ съ отчаяніемъ Ромашовъ, подходя къ ротѣ.—И здѣсь плохо и тамъ плохо,—одно къ одному. Пропала моя жизнь!»
Ротный командиръ, поручикъ Вѣткинъ, Лбовъ и фельдфебель стояли по срединѣ плаца и всѣ вмѣстѣ обернулись на подходившаго Ромашова. Солдаты тоже повернули къ нему головы. Въ эту минуту, Ромашовъ представилъ себѣ самого себя—сконфуженнаго, идущаго неловкой походкой подъ устремленными на него глазами, и ему стало еще непріятнѣе.
«Но, можетъ-быть, это вовсе не такъ ужъ позорно?—пробовалъ онъ мысленно себя утѣшить, по привычкѣ многихъ застѣнчивыхъ людей.—Можетъ-быть, это только мнѣ кажется такимъ острымъ, а другимъ, право, все равно. Ну, вотъ, я представляю себѣ, что опоздалъ не я, а Лбовъ, а я стою на мѣстѣ и смотрю, какъ онъ подходитъ. Ну, и ничего особеннаго: Лбовъ—какъ Лбовъ… Все пустяки,—рѣшилъ онъ наконецъ и сразу успокоился.—Положимъ, совѣстно… Но вѣдь не мѣсяцъ же это будетъ длиться, и даже не недѣлю, не день. Да и вся жизнь такъ коротка, что все въ ней забывается».
Противъ обыкновенія, Слива почти не обратилъ на него вниманія и не выкинулъ ни одной изъ своихъ штучекъ. Только, когда Ромашовъ остановился въ шагѣ отъ него, съ почтительно приложенной рукой къ козырьку и сдвинутыми вмѣстѣ ногами, онъ сказалъ, подавая ему для пожатія свои вялые пальцы, похожіе на пять холодныхъ сосисокъ:
— Прошу помнить, подпоручикъ, что вы обязаны быть въ ротѣ за пять минутъ до прихода старшаго субалтернъ-офицера и за десять до ротнаго командира.
— Виноватъ, господинъ капитанъ,—деревяннымъ голосомъ отвѣтилъ Ромашовъ.
— Отъ, извольте,—виноватъ!.. Все спите. Во снѣ шубы не сошьешь. Прошу господъ офицеровъ итти къ своимъ взводамъ.
Вся рота была по частямъ разбросана на плацу. Дѣлали повзводно утреннюю гимнастику. Солдаты стояли шеренгами, на шагъ разстоянія другъ отъ друга, съ разстегнутыми, для облегченія движеній, мундирами. Расторопный унтеръ-офицеръ Бобылевъ, изъ полуроты Ромашова, почтительно косясь на подходящаго офицера, командовалъ зычнымъ голосомъ, вытягивая впередъ нижнюю челюсть и дѣлая косые глаза:
— Подыманіе на носки и плавное присѣданіе. Рук-и-и… на-бедръ!
И потомъ затянулъ, нараспѣвъ, низкимъ голосомъ:
— Начина-а-ай!
— Ра-азъ!—запѣли въ унисонъ солдаты и медленно присѣли на корточки, а Бобылевъ, тоже сидя на корточкахъ, обводилъ шеренгу строгимъ молодцоватымъ взглядомъ.
А рядомъ маленькій вертлявый ефрейторъ Сѣроштанъ выкрикивалъ тонкимъ, рѣзкимъ и срывающимся, какъ у молодого пѣтушка, голосомъ:
— Выпадъ съ лѣвой и правой ноги, съ выбрасываньемъ соотвѣтствующей руки.—Товсь! Начинай! Ать-два, ать-два!—и десять молодыхъ здоровыхъ голосовъ кричали отрывисто и старательно:—гау, гау, гау, гау!
— Стой!—выкрикнулъ пронзительно Сѣроштанъ.—Ла-апшинъ! Ты тамъ что̀ такъ семетрично дурака валяешь? Суешь кулаками, точно рязанская баба уфатомъ: хоу, хоу!.. Дѣлай у меня движенія чисто, матери твоей чортъ!
Потомъ унтеръ-офицеры бѣглымъ шагомъ развели взводы къ машинамъ, которыя стояли въ разныхъ концахъ плаца. Подпрапорщикъ Лбовъ, сильный, ловкій мальчикъ и отличный гимнастъ, быстро снялъ съ себя шинель и мундиръ и, оставшись въ одной голубой ситцевой рубашкѣ, первый подбѣжалъ къ параллельнымъ брусьямъ. Ставъ руками на ихъ концы, онъ въ три пріема раскачался и вдругъ, описавъ всѣмъ тѣломъ полный кругъ, такъ что на одинъ моментъ его ноги находились прямо надъ головой, онъ съ силой оттолкнулся отъ брусьевъ, пролетѣлъ упругой дугой на полторы сажени впередъ, перевернулся въ воздухѣ и ловко, по-кошачьи, присѣлъ на землю.
— Подпрапорщикъ Лбовъ! Опять фокусничаете!—притворно-строго окрикнулъ его Слива. Старый «бурбонъ» въ глубинѣ души питалъ слабость къ подпрапорщику, какъ къ отличному фронтовику и тонкому знатоку устава.—Показывайте то, что̀ требуется наставленіемъ. Здѣсь вамъ не балаганъ на Святой недѣлѣ.
— Слушаю, господинъ капитанъ!—весело гаркнулъ Лбовъ.—Слушаю, но не исполняю,—добавилъ онъ вполголоса, подмигнувъ Ромашову.
Четвертый взводъ упражнялся на наклонной лѣстницѣ. Одинъ за другимъ солдаты подходили къ ней, брались за перекладину, подтягивались на мускулахъ и лѣзли на рукахъ вверхъ. Унтеръ-офицеръ Шаповаленко стоялъ внизу и дѣлалъ замѣчанія:
— Не болтай ногами. Носки уверхъ!
Очередь дошла до лѣво-фланговаго солдатика Хлѣбникова, который служилъ въ ротѣ общимъ посмѣшищемъ. Часто, глядя на него, Ромашовъ удивлялся, какъ могли взять на военную службу этого жалкаго, замореннаго человѣка, почти карлика, съ грязнымъ безусымъ лицомъ въ кулачокъ. И когда подпоручикъ встрѣчался съ его безсмысленными глазами, въ которыхъ, какъ будто разъ навсегда, съ самаго дня рожденія, застылъ тупой, покорный ужасъ, то въ его сердцѣ шевелилось что-то странное, похожее на скуку и на угрызеніе совѣсти.
Хлѣбниковъ висѣлъ на рукахъ безобразный, неуклюжій, точно удавленникъ.
— Подтягивайся, собачья морда, подтягивайся-а!—кричалъ унтеръ-офицеръ.—Ну, уверхъ!
Хлѣбниковъ дѣлалъ усилія подняться, но лишь безпомощно дрыгалъ ногами и раскачивался изъ стороны въ сторону. На секунду онъ обернулъ въ сторону и внизъ свое сѣрое маленькое лицо, на которомъ жалко и нелѣпо торчалъ вздернутый кверху грязный носъ. И вдругъ, оторвавшись отъ перекладины, упалъ мѣшкомъ на землю.
— А-а! Не желаешь дѣлать емнастическія упражненія!—заоралъ унтеръ-офицеръ.—Ты, подлецъ, мнѣ весь взводъ нарушаешь! Я т-тебѣ!
— Шаповаленко, не смѣть драться!—крикнулъ Ромашовъ, весь вспыхнувъ отъ стыда и гнѣва.—Не смѣй этого дѣлать никогда!—крикнулъ онъ, подбѣжавъ къ унтеръ-офицеру и схвативъ его за плечо.
Шаповаленко вытянулся въ струнку и приложилъ руку къ козырьку. Въ его глазахъ, ставшихъ сразу по-солдатски безсмысленными, дрожала однако чуть замѣтная насмѣшливая улыбка.
— Слушаю, ваше благородіе. Только позвольте вамъ доложить: никакой съ имъ возможности нѣтъ.
Хлѣбниковъ стоялъ рядомъ, сгорбившись; онъ тупо смотрѣлъ на офицера и вытиралъ ребромъ ладони носъ. Съ чувствомъ остраго и безполезнаго сожалѣнія Ромашовъ отвернулся отъ него и пошелъ къ третьему взводу.
Послѣ гимнастики, когда людямъ данъ былъ десятиминутный отдыхъ, офицеры опять сошлись вмѣстѣ на серединѣ плаца, у параллельныхъ брусьевъ. Разговоръ сейчасъ же зашелъ о предстоящемъ майскомъ парадѣ.
— Отъ, извольте угадать, гдѣ нарвешься!—говорилъ Слива, разводя руками и пуча съ изумленіемъ водянистые глаза.—То-есть, скажу я вамъ: именно, у каждаго генерала своя фантазія. Помню я, былъ у насъ генералъ-лейтенантъ Львовичъ командиръ корпуса. Онъ изъ инженеровъ къ намъ попалъ. Такъ при немъ мы только и занимались однимъ самоокапываніемъ. Уставъ, пріемы, маршировка—все по-боку. Съ утра до вечера строили всякіе ложементы, матери ихъ бисъ! Лѣтомъ изъ земли, зимой изъ снѣга. Весь полкъ ходилъ перепачканный съ ногъ до головы въ глинѣ. Командиръ десятой роты, капитанъ Алейниковъ, царство ему небесное, былъ представленъ къ Аннѣ за то, что въ два часа построилъ какой-то тамъ люнетъ, чи барбетъ.
— Ловко!—вставилъ Лбовъ.
— Потомъ, это ужъ на вашей памяти, Павелъ Павлычъ,—стрѣльба при генералѣ Арагонскомъ.
— А! Примостився стрѣляти?—засмѣялся Вѣткинъ.
— Что̀ это такое?—спросилъ Ромашовъ.
Слива презрительно махнулъ рукой.
— А это то, что тогда у насъ только и было въ умѣ, что наставленія для обученія стрѣльбѣ. Солдатъ одинъ отвѣчалъ «Вѣрую» на смотру, такъ онъ такъ и сказалъ, вмѣсто «при Понтійстѣмъ Пилатѣ»—«примостився стрѣляти». До того головы всѣмъ забили! Указательный палецъ звали не указательнымъ, а спусковымъ; а вмѣсто праваго глаза—былъ прицѣльный глазъ.
— А помните, Аѳанасій Кириллычъ, какъ теорію зубрили?—сказалъ Вѣткинъ.—Траекторія, деривація… Ей-Богу, я самъ ничего не понималъ. Бывало, скажешь солдату: вотъ тебѣ ружье, смотри въ дуло. Что̀ видишь? «Бачу воображаемую линію, которая называется осью ствола». Но зато ужъ стрѣляли. Помните, Аѳанасій Кириллычъ?
— Ну, какъ же. За стрѣльбу наша дивизія попала въ заграничныя газеты. Десять процентовъ свыше отличнаго—отъ, извольте. Однако и жулили мы, б-батюшки мои! Изъ одного полка въ другой брали взаймы хорошихъ стрѣлковъ. А то, бывало, рота стрѣляетъ сама по себѣ, а изъ блиндажа младшіе офицеры жарятъ изъ револьверовъ. Одна рота такъ отличилась, что стали считать, а въ мишени на пять пуль больше, чѣмъ выпустили. Сто пять процентовъ попаданія. Спасибо, фельдфебель успѣлъ клейстеромъ замазать.
— А при Слесаревѣ, помните шрейберовскую гимнастику?
— Еще бы не помнить! Вотъ она у меня гдѣ сидитъ. Балеты танцовали. Да мало ли ихъ еще было, генераловъ этихъ, чортъ бы ихъ дралъ! Но все это, скажу вамъ, господа, чепуха и мандрагорія въ сравненіи съ теперешнимъ. Это ужъ, что̀ называется—пріидите, послѣднее цѣлованіе. Прежде по крайности знали, что̀ съ тебя спросятъ, а теперь? Ахъ, помилуйте, солдатикъ—ближній, нужна гуманность. Дррать его надо, расподлеца! Ахъ, развитіе умственныхъ способностей, быстрота и соображеніе. Суворовцы! Не знаешь теперь, чему солдата и учить. Отъ, извольте, выдумалъ новую штуку, сквозную атаку…
— Да, это не шоколадъ!—сочувственно кивнулъ головой Вѣткинъ.
— Стоишь, какъ тотъ болванъ, а на тебя казачишки во весь карьеръ дуютъ. И насквозь! Ну-ка, попробуй—посторонись-ка. Сейчасъ приказъ: «У капитана такого-то слабые нервы. Пусть помнитъ, что на службѣ его никто насильно не удерживаетъ».
— Лукавый старикашка,—сказалъ Вѣткинъ.—Онъ въ К—скомъ полку какую штуку удралъ. Завелъ роту въ огромную лужу и велитъ ротному командовать: «ложись!». Тотъ помялся, однако командуетъ—«ложись!». Солдаты растерялись, думаютъ, что не разслышали. А генералъ при нижнихъ чинахъ давай пушить командира: «Какъ ведете роту! Бѣлоручки! Нѣженки! Если здѣсь въ лужу боятся лечь, то какъ въ военное время вы ихъ подымете, если они подъ огнемъ непріятеля залягутъ куда-нибудь въ ровъ? Не солдаты у васъ, а бабы, и командиръ—баба! На абвахту!»
— А что̀ пользы? При людяхъ срамятъ командира, а потомъ говорятъ о дисциплинѣ. Какая тутъ къ бису дисциплина! А ударить его, каналью, не смѣй. Нѣ-ѣ-ѣтъ… Помилуйте—онъ личность, онъ человѣкъ! Нѣтъ-съ, въ прежнее время никакихъ личностевъ не было, и лупили ихъ, скотовъ, какъ сидоровыхъ козъ, а у насъ были и Севастополь, и итальянскій походъ, и всякая такая вещь. Ты меня хоть отъ службы увольняй, а я все-таки, когда мерзавецъ этого заслужилъ, я загляну ему куда слѣдуетъ!
— Бить солдата безчестно,—глухо возразилъ молчавшій до сихъ поръ Ромашовъ.—Нельзя бить человѣка, который не только не можетъ тебѣ отвѣтить, но даже не имѣетъ права поднять руку къ лицу, чтобы защититься отъ удара. Не смѣетъ даже отклонить головы. Это стыдно!
Слива уничтожающе прищурился и сбоку, сверху внизъ, выпятивъ впередъ нижнюю губу подъ короткими сѣдѣющими усами, оглядѣлъ съ ногъ до головы Ромашова.
— Что̀ т-тако-е?—протянулъ онъ тономъ крайняго презрѣнія.
Ромашовъ поблѣднѣлъ. У него похолодѣло въ груди и въ животѣ, а сердце забилось, точно во всемъ тѣлѣ сразу.
— Я сказалъ, что это нехорошо… Да, и повторяю… вотъ что̀,—сказалъ онъ несвязно, но настойчиво.
— Скажи-т-те, пож-жалуйста!—тонко пропѣлъ Слива.—Видали мы такихъ миндальниковъ, не безпокойтесь. Сами черезъ годъ, если только васъ не выпрутъ изъ полка, будете по мордасамъ щелкать. Въ а-атличнѣйшемъ видѣ. Не хуже меня.
Ромашовъ поглядѣлъ на него въ упоръ съ ненавистью и сказалъ почти шопотомъ:
— Если вы будете бить солдатъ, я на васъ подамъ рапортъ командиру полка.
— Что̀-съ?—крикнулъ грозно Слива, но тотчасъ же оборвался.—Однако довольно-съ этой чепухи-съ,—сказалъ онъ сухо.—Вы, подпоручикъ, еще молоды, чтобы учить старыхъ боевыхъ офицеровъ, прослужившихъ съ честью двадцать пять лѣтъ своему государю. Прошу гг. офицеровъ итти въ ротную школу,—закончилъ онъ сердито.
Онъ рѣзко повернулся къ офицерамъ спиной.
— Охота вамъ было ввязываться?—примирительно заговорилъ Вѣткинъ, идя рядомъ съ Ромашовымъ.—Сами видите, что эта слива не изъ сладкихъ. Вы еще не знаете его, какъ я знаю. Онъ вамъ такихъ вещей наговоритъ, что не будете знать, куда дѣваться. А возразите,—онъ васъ подъ арестъ законопатитъ.
— Да, послушайте, Павелъ Павлычъ, это же вѣдь не служба, это—изувѣрство какое-то!—со слезами гнѣва и обиды въ голосѣ воскликнулъ Ромашовъ.—Эти старыя барабанныя шкуры издѣваются надъ нами! Они нарочно стараются поддерживать въ отношеніяхъ между офицерами грубость, солдафонство, какое-то циничное молодечество.
— Ну да, это, конечно, такъ,—подтвердилъ равнодушно Вѣткинъ и зѣвнулъ.
А Ромашовъ продолжалъ съ горячностью:
— Ну, кому нужно, зачѣмъ это подтягиваніе, ораніе, грубые окрики? Ахъ, я совсѣмъ, совсѣмъ не то ожидалъ найти, когда сталъ офицеромъ. Никогда я не забуду перваго впечатлѣнія. Я только три дня былъ въ полку, и меня оборвалъ этотъ рыжій понамарь Арчаковскій. Я въ собраніи въ разговорѣ назвалъ его поручикомъ, потому что и онъ меня называлъ подпоручикомъ. И онъ, хотя сидѣлъ рядомъ со мной и мы вмѣстѣ пили пиво, закричалъ на меня: «Во-первыхъ, я вамъ не поручикъ, а г. поручикъ, а во-вторыхъ… во-вторыхъ, извольте встать, когда вамъ дѣлаетъ замѣчаніе старшій чиномъ!» И я всталъ и стоялъ передъ нимъ, какъ оплеванный, пока не осадилъ его подполковникъ Лехъ. Нѣтъ, нѣтъ, не говорите ничего, Павелъ Павлычъ. Мнѣ все это до такой степени надоѣло и опротивѣло!..
