— А что̀ пользы? При людяхъ срамятъ командира, а потомъ говорятъ о дисциплинѣ. Какая тутъ къ бису дисциплина! А ударить его, каналью, не смѣй. Нѣ-ѣ-ѣтъ… Помилуйте—онъ личность, онъ человѣкъ! Нѣтъ-съ, въ прежнее время никакихъ личностевъ не было, и лупили ихъ, скотовъ, какъ сидоровыхъ козъ, а у насъ были и Севастополь, и итальянскій походъ, и всякая такая вещь. Ты меня хоть отъ службы увольняй, а я все-таки, когда мерзавецъ этого заслужилъ, я загляну ему куда слѣдуетъ!
— Бить солдата безчестно,—глухо возразилъ молчавшій до сихъ поръ Ромашовъ.—Нельзя бить человѣка, который не только не можетъ тебѣ отвѣтить, но даже не имѣетъ права поднять руку къ лицу, чтобы защититься отъ удара. Не смѣетъ даже отклонить головы. Это стыдно!
Слива уничтожающе прищурился и сбоку, сверху внизъ, выпятивъ впередъ нижнюю губу подъ короткими сѣдѣющими усами, оглядѣлъ съ ногъ до головы Ромашова.
— Что̀ т-тако-е?—протянулъ онъ тономъ крайняго презрѣнія.
Ромашовъ поблѣднѣлъ. У него похолодѣло въ груди и въ животѣ, а сердце забилось, точно во всемъ тѣлѣ сразу.
— Я сказалъ, что это нехорошо… Да, и повторяю… вотъ что̀,—сказалъ онъ несвязно, но настойчиво.
— Скажи-т-те, пож-жалуйста!—тонко пропѣлъ Слива.—Видали мы такихъ миндальниковъ, не безпокойтесь. Сами черезъ годъ, если только васъ не выпрутъ изъ полка, будете по мордасамъ щелкать. Въ а-атличнѣйшемъ видѣ. Не хуже меня.
Ромашовъ поглядѣлъ на него въ упоръ съ ненавистью и сказалъ почти шопотомъ:
— Если вы будете бить солдатъ, я на васъ подамъ рапортъ командиру полка.
